скачать книгу бесплатно
И был я глубоко счастлив узнать, когда немного вырос и ближе ознакомился с подробностями царствования императора Павла I, что мои предки не участвовали в кошмарном убийстве его…
Глава II
После ухода И.А. Думбадзе со своим полком на войну вся его семья осталась на попечении моих родителей, так как жена его была тяжко больна. И.А. Думбадзе до брака с моей матерью был женат два раза, первым браком на светлейшей княжне Гуриели, прямом потомке владетельных князей Гурии. От этого брака у него было два сына и две дочери. Одна из дочерей, Ольга, вышла впоследствии замуж за грузинского помещика, князя Магалова, с которым вскоре развелась, и вторично вышла замуж за внука А.С. Суворина, издателя газеты «Новое время», Б.А. Коломнина. Вторая, Нина, во время Мировой войны вышла замуж за поручика лейб-гвардии 4-го стрелкового Императорской Фамилии полка Константина Николаевича Кологривова, одного, к сожалению, из немногих офицеров русской армии, не бросившего в первые дни революции 1917 года семьи своего государя в Царском Селе и исполнившего свой долг до конца.
Старший сын, Александр, служил в моем полку и трагически погиб в январе 1918 года в Севастополе в неравном бою против бунтовавших матросов Черноморского флота, коими он был взят в плен и живым брошен в топку крейсера «Алмаз», где и сгорел в страшных мучениях. Младший сын, Антон, еще до войны бросил службу в артиллерии и сделался военным летчиком.
Рано овдовев, И.А. Думбадзе вторично женился на дочери героя покорения Кавказа генерала Петрова, Софии Викторовне. Эта милая, скромная женщина, любящая жена и мать, подарив своему мужу трех сыновей, скончалась на руках моих родителей вскоре после отъезда мужа на войну. Мой отец принял живейшее участие в перевозе осиротелой семьи к брату И.А. Думбадзе, Николаю Антоновичу, командовавшему в Севастополе Брестским полком.
В это время в Одессе уже происходили беспорядки, кончившиеся еврейскими погромами, когда некоторые евреи ради своего спасения выставляли в окнах своих домов и квартир православные иконы, дабы таким путем избежать кровавой расправы. Закончилось все обстрелом Одессы с взбунтовавшегося броненосца «Князь Потемкин-Таврический».
Мой отец, где только можно и как только мог, самым решительным образом подчеркивал свое возмущение и свое непримиримое отношение к начавшимся революционным выступлениям и поэтому получал, к ужасу моей матери, массу угрожающих писем, в которых анонимные авторы обещали его «уничтожить вместе со всем его отродьем».
Отчетливо врезался мне в память следующий случай. Как-то раз после обеда мои родители взяли меня гулять, и мы спокойно шли по Дерибасовской улице. В это время со стороны Екатерининской улицы показалась довольно большая манифестация с красными флагами. Я с удивлением смотрел на эту картину, так как в своей короткой жизни и видел только одну манифестацию при начале Русско-японской войны, но та несла национальные флаги и портреты государя и государыни.
Здесь было что-то иное…
Вскоре толпа поравнялась с нами. Прохожие почему-то снимали шапки и шляпы. В этот момент к нам почти вплотную подбежал какой-то студент и крикнул моему отцу:
– Товарищ, шляпу долой!
Тут я помню только, что мой отец в ответ взмахнул палкой, чтобы ударить студента, но тот бросился в сторону, а я был подхвачен матерью. Через минуту мы с ней оказались на боковой улице, где нас догнал отец, которого боялись тронуть; все для него обошлось благополучно, но моя мать от испуга едва не потеряла сознание. Тогда, впервые, я услышал это слово «товарищ», врезавшееся в моем детском мозгу каленым железом, и увидел красные тряпки над толпой.
Я не мог без омерзения вспомнить об этой встрече и прекрасно понял чувства моего отца, когда он замахнулся палкой на субъекта, приглашавшего его обнажить голову перед эмблемой революции!
Через двенадцать лет мне пришлось вновь увидеть подобную картину на Невском в Петербурге, но, к сожалению, она была не концом, а началом «великой бескровной революции».
После обстрела Одессы мой отец был вызван в министерство, и мы переехали в Петербург. Вскоре после нашего приезда умерла моя бабушка, и ее смерть была для меня первым сознательным горем. Переживания в Одессе невольно заставили меня прислушиваться к разговорам взрослых, и мало-помалу невольно я стал отдавать себе отчет в происходящих событиях.
В Петербурге мой отец получил назначение в Митаву, куда мы и переехали, и тут нашу семью постигло новое несчастье – моя мать заболела туберкулезом. Моему отцу пришлось перевезти ее на юг, в Ялту, которая, таким образом, снова вошла в мой жизненный путь. Ввиду отъезда матери мой отец пригласил для меня воспитательницей некую Евгению Карловну Х., дочь чиновника, обруселого немца, и представительницы старой дворянской семьи, немолодую незамужнюю особу, прекрасно образованную. Она привязалась и полюбила меня, как только может мать любить своего сына, и действительно, после выхода моей матери замуж за И.А. Думбадзе она мне ее вполне заменила. Таким образом, я имел счастье знать сразу двух матерей, потому что после развода и замужества моей матери, в смысле моей близости к ней, почти ничто не изменилось. Ей же я обязан той святой любовью к царской семье, которую она мне привила, будучи сама верной и осмысленной подданной своего государя. Учился я у нее долгое время дома, лишь сдавая ежегодно экзамены экстерном. Много лет прожила Евгения Карловна в нашем доме, и память о ней никогда не изгладится из моего сердца. Уже в эмиграции, после многих лет скитаний, я случайно узнал, что ей удалось своевременно бежать от большевиков и поселиться в Финляндии.
Прибалтийский край, когда мы туда приехали, был далеко не усмирен. Он весь клокотал и волновался. То и дело слышал я о разгромах имений, о кровавых расправах населения с попадавшими в их руки чинами полиции и солдатами. Из окон занимаемого нами дома я видел революционеров, которых вели на расстрел, и должен признаться, что, зная все ужасы, которые они творили, как жгли живьем попадавших в их руки, как выкалывали глаза, отрывали языки и вообще всячески издевались над своими жертвами, ни малейшей жалости я к ним не чувствовал.
Особенно вспоминается мне разговор моего отца с одним своим либеральным знакомым, происходивший в его кабинете. Я, видимо, вошел к концу разговора и услышал следующее:
– Вы говорите, Владимир Сергеевич, вы отстали от жизни. Вот увидите, что ваш сын, когда вырастет, будет думать совсем иначе!
– Вы полагаете? А я уверен, что нет, а если это, паче чаяния, и случится, так в тот день, когда я об этом узнаю, несмотря на всю мою любовь к сыну, я повешу его собственными руками. Понял ли ты, Сережа? – Обращаясь ко мне, он тут же мне разъяснил вкратце, что вопрос идет о преданности царю.
Я прекрасно понял, что сказал мне отец. Я часто вспоминаю этот разговор и вспоминаю суровость обычно столь бесконечно доброго выражения лица своего отца и его голос. Моему отцу не пришлось и никогда не придется бояться за меня.
Летом 1906 года я поехал с отцом и воспитательницей в Ялту навестить свою мать, которая, к счастью, окрепла и поправилась. По приезде в Ялту она поселилась в гостинице, но там прожила недолго, так как в Ялту приехал с семьей И.А. Думбадзе с 1-м батальоном 16-го стрелкового полка, только что вернувшийся из Маньчжурии и получивший назначение в Ялту главноначальствующим ее и ее уезда для подавления в Ялте беспорядков.
Узнав, что моя мать в Ялте, Думбадзе, со свойственным всем кавказцам гостеприимством, переселил мою мать к себе на квартиру в Ливадию и окружил ее всяческим вниманием, уходом и своими заботами о ней, желая отблагодарить ее за все, что она сделала для его семьи.
В это время маленький курортный городок Ялта сделался центром революционной пропаганды для юга России. Она была переполнена (больные не могли найти себе места) революционной молодежью и всяким подозрительным сбродом, свившим себе прочное гнездо в этом чудном уголке, любимейшей летней резиденции государя. Действительно, вкус у этой публики был недурным, и она занималась приятными прогулками в горы, где предавалась откровеннейшему разврату, а возвращаясь в город, занималась изготовлением бомб для проектируемых покушений и бесконечным митингованием на улицах. Местное население было совершенно терроризировано, а немногие больные вместо предполагаемого отдыха нашли в Ялте огнедышащий вулкан.
Порядок в городе пытался поддержать корнет Крымского конного дивизиона М., который совершенно бескровно нагайками разгонял демонстрантов, а когда последние изобрели способ митинговать в море на рыбачьих лодках, где они думали быть вне досягаемости решительного корнета, он придумал другой способ доставления им неприятностей.
В то время, когда господа революционеры садились на лодки, он подъезжал к толпе и командовал взводу:
– Винтовки!
Затем приказывал трубачам играть аппель, являющийся одним из самых высоких кавалерийских сигналов. Революционные герои при этом сигнале бросались в воду, ища в ней спасение, оттуда их за кудри вытягивали их товарищи, сидевшие в лодках.
На одной из манифестаций дело не обошлось без курьеза. В Ялту приехала какая-то знаменитость, еврейка из Одессы, и после митинга в городском саду ее почитатели посадили ее на стул и в упоении стали таскать по городу, горланя революционные песни. После нескольких часов гуляния «предмет не выдержал», и с ним случилось весьма понятное несчастье…
В таком положении застал Ялту И.А. Думбадзе. Его мероприятиям Ялта обязана тому, что через три месяца без пролития единой капли крови жизнь в ней наладилась, появились приезжие, и покой более не нарушался. Достиг таких успехов И.А. Думбадзе весьма просто. Посмотрев в корень вещей, он сразу убедился, что зло кроется в революционной еврейской молодежи, потянувшей за собой космополитическую русскую интеллигенцию. В течение месяца применением простых административных мер все пришлое еврейское население Ялты было выселено за пределы главноначальствования без права на обратный приезд. Кроме того, Ялта была объявлена за чертой оседлости. Русские единомышленники евреев были подвергнуты той же участи. Я думаю, что, взглянув на то, что теперь делается в России и кем она под видом управления разоряется, соотечественники высланных своевременно ялтинских товарищей простят моему покойному отчиму его прегрешения перед ними и отдадут ему должное за его прозорливость.
Кроме высылки, для успокоения города И.А. применял совсем невинную меру. Каждый день по улицам города, твердо отбивая ногу и заливаясь песнями, в снежно-белых рубахах, молодцевато проходила рота стрелков с пулеметной командой, и, кому нужно было, тот мог убедиться, что есть еще бравые и верные солдаты у русского царя. Вот и весь несложный способ умиротворения Ялты. А сколько в свое время грязи, клеветы и глупости вылила на этого человека наша левая пресса, подголосок еврействующей русской интеллигенции! Где эти моря крови и океаны слез? Кто жил в то время в Ялте, может полностью подтвердить мною написанное и удостоверить, что «кровожадный зверь» Думбадзе если что и сделал, то только дал десяткам тысяч больных возможность лечиться. Если же среди десятков тысяч больных не было евреев, то пускай они за это поблагодарят не в меру ретивых сородичей.
По приезде нашем в Ялту мы все поселились на старой даче, находившейся недалеко от дворца эмира Бухарского. В январе 1907 года моя мать ездила навестить отца в Митаву, куда тот вернулся, оставив меня и мою воспитательницу в Ялте. В это время старший сын И.А. от второго брака, Гриша, бывший годом старше меня, занимался вместе со мной у моей воспитательницы. Он каждый день приезжал к нам в экипаже из Ливадии. Иногда отец его заезжал за ним, возвращаясь из своего управления. В один январский солнечный теплый день И.А. со своим адъютантом штабс-капитаном Сапсаем заехал за сыном и очень удивился, узнав, что тот уже уехал, не дождавшись отца.
Посидев немного у нас, И.А. попрощался и уехал. Не прошло и двух минут, как мы услышали страшный взрыв. Я в первый момент не сообразил, в чем дело, но услышал голос моей воспитательницы:
– В И.А. бросили бомбу!
Она с этими словами выбежала из дачи. Я бросился за ней. Со всех дач бежали люди к месту взрыва. Добежав до угла нашей улицы и Николаевского шоссе, я увидел картину, которая никогда не изгладится из моей памяти: И.А. стоял бледный как полотно, в разорванном пальто и фуражке и отдавал какие-то распоряжения двум солдатам-ординарцам, которые в числе семи человек всегда сопровождали верхом его экипаж, по оказанию помощи несчастному кучеру, лежавшему в луже крови среди осколков стекла, разбитых фонарей и обломков экипажа. Стоны раненого разносились далеко кругом. По лицу И.А. струйками текла кровь, и оно было сильно обожжено.
В момент, когда мы подбежали к углу, на даче раздался выстрел, и я увидел в раскрытую парадную дверь ее, как один из ординарцев за ноги тащил бившегося головой по лестнице какого-то штатского субъекта. Как сейчас помню грозный окрик И.А.:
– Что ты делаешь, такой-сякой, на руки взять его!
Это был бомбометатель, которого убил из револьвера ординарец, когда тот пытался убежать из дачи.
Моя воспитательница бросилась к И.А., чтобы помочь ему, но он просил оставить его и только увести меня на нашу дачу. Дальнейшего я не видел, но вот что произошло: рота, стоявшая в Ливадии, узнав о покушении на обожаемого ими, как родного отца, командира, не ожидая приказания, разобрала винтовки, а солдаты, находившиеся случайно вне казармы, захватили кто что (лопаты, вилы, топоры, ломы и пр.), бегом без офицеров помчались к месту происшествия. Офицеры с трудом догнали их.
Когда совершенно озверелая солдатская масса добежала до своего командира и увидела его стоящим окровавленным посреди улицы, она хотела в исступлении разгромить весь район.
И.А. ничего другого не оставалось делать (удержать солдат он не видел возможности), как распорядиться очистить дачу от жителей и разрешить солдатам сжечь дом, что и было исполнено. Вот объяснение этого приказа Думбадзе, который истолковывался вкривь и вкось как проявление варварства.
Полуразбитый экипаж с оставшимся сидеть в нем тяжело раненным капитаном Сапсаем лошади понесли, и он был задержан лишь в воротах Ливадии.
Результатом этого покушения была почти полная глухота И.А. на оба уха, тяжелая контузия всего тела и многочисленные ранения. Глухота со временем почти исчезла, а контузия вызвала тяжелую сердечную болезнь, от которой И.А. и скончался 1 октября 1916 года. Штабс-капитан Сапсай почти совсем оправился, а кучер отделался потерей правого глаза. Ординарцы были легко ранены.
Мой сводный брат Гриша чудом спасся от верной смерти, так как бомба попала прямо в банкетку экипажа, его обычное место.
Этот случай дал мне ясное представление о том, какими способами пользуются те, которые позволяют себе называться борцами за свободу. В этот день мои политические взгляды вполне установились.
Весною 1908 года мать моя вышла замуж за Думбадзе. Я в это время жил у отца в Одессе, куда последний был снова переведен. Как я уже писал, новый брак моей матери совсем не отразился на мне. У отца я жил зимой, а лето проводил в Ливадии у матери, и, вопреки условностям, мой отец, моя мать и Думбадзе, несмотря на развод, остались в прекрасных отношениях. Мой отец часто гостил в доме Думбадзе, а мать с мужем во время приездов в Одессу постоянно бывали у отца.
Небезынтересен один эпизод, происшедший с моим отчимом летом 1907 года, когда он по совету врачей поехал для лечения в Киссинген. Отправился он туда со своим вестовым под фамилией полковника Иванова, дабы быть в безопасности от посягательств со стороны русских революционеров, проживавших за границей, а также чтобы не быть предметом «смотрин» для русской колонии Киссингена. Поселился он там в одном из хороших отелей. Киссинген издавна славился обилием приезжавших туда богатых русских евреев.
«Полковник Иванов» оказался очень симпатичным человеком, большим весельчаком и приятным собеседником, и еврейское население Киссингена принимало его с распростертыми объятиями. Чего только «полковник Иванов» не наслушался о зверствах Думбадзе и о кровавом Думбадзе и т. д…
«Полковник Иванов» в ответ говорил им, что он знает Ялту немного и даже знаком с этим «ужасным негодяем» Думбадзе, и, по правде, о его зверствах не слыхал ничего. Что Думбадзе евреев высылал, это верно, но за дело. Но знакомые «полковника Иванова» уверяли его, что он не прав и что если бы он был на месте «кошмарного Думбадзе», то они уверены: ничего подобного в Ялте не творилось бы. Так прожил «полковник Иванов» в Киссингене месяца два, приобретя много добрых приятелей-евреев. Когда он уезжал, то милого, хорошего полковника на вокзале собрались провожать почти все его знакомые, даже с цветами и конфетами на дорогу. Произошло трогательное прощание.
Поезд медленно тронулся. Толпа знакомых шла рядом с вагоном и обменивалась последними приветствиями с новым другом, стоявшим у открытого окна. В этот момент случилось нечто совсем неожиданное. Полковник что-то бросил в толпу. Белые бумажки рассыпались по перрону. Они оказались визитными карточками, и на них значилось:
«Иван Антонович Думбадзе. Генерал-майор. Главноначальствующий города Ялты и ее уезда».
Когда И.А. рассказывал нам об этом забавном случае, он говорил, что впечатление, полученное от этой его шутки, напоминало конец «Ревизора».
Это была немая сцена, но не на сцене, а в жизни…
Знакомые «полковника Иванова» по Киссингену впоследствии писали генералу Думбадзе прошения, хлопоча о въезде в Ялту для кого-либо из своих родственников или знакомых, и бумаги подписывали так: «известный Вам по Киссингену и т. д.».
Глава III
Когда я с воспитательницей в апреле 1909 года приехал на лето к матери в Ялту, я нашел Думбадзе в радостном, приподнятом настроении.
Было получено известие, что этим летом их величества с семьей после семилетнего отсутствия намерены поселиться на лето в Ливадии, где шла большая подготовка к приему высоких гостей.
Яркое летнее солнце купало лучи свои в синем, казалось, уснувшем море. Только изредка легкий бриз шевелил зеркальную гладь бирюзовых волн. Быстрые волны, набегая одна на другую, с тихим шумом разбивались о набережную.
Тихо покачиваясь, стояли на рейде изящные светло-зеленые миноносцы, расцвеченные флагами. Белые фигурки матросов бегали по палубе, лихорадочно натирая до умопомрачительного блеска последние медные части.
Набережная и весь прибрежный район были запружены бесконечной толпой народа. Белые туалеты дам смешивались со скромными нарядами местных обывательниц, элегантные штатские терялись в толпе татар в их золотом расшитых национальных костюмах. Всеобщее внимание привлекали татарки, закрытые вуалями, в маленьких шапочках; красные фески турок яркими пятнами алели на фоне пестрой толпы, которая шумела и волновалась.
По набережной то и дело проносились автомобили и вереницами ехали бесчисленные ландо, фаэтоны и экипажи. На молу зеленой полоской виднелись войска. Золотые орлы на Царской беседке ярко блестели под лучами южного солнца.
– Идет! Идет! – пронеслось в толпе.
И глаза всех устремились в безбрежную голубую даль. На высоте Ай-Тодорского маяка появился дым, и в море можно было различить императорскую яхту «Штандарт» и за ней в кильватерной колонне два крейсера.
Толпа замерла. Сотни биноклей были направлены навстречу тихо идущей эскадре.
Я со своей воспитательницей стоял возле самой беседки на молу. Мое сердце учащенно билось от радости и волнения.
– Сейчас, сейчас я увижу государя, государыню и всех, всех!
Это было для меня несказанной радостью. В беседке произошло движение. Все становились по местам. Нарядная группа дам слева, а представители власти, города, губернии и различных учреждений справа.
На лицах всех заметно было волнение. Я смотрел на свою мать. Она стояла с букетом дивных чайных роз среди собравшихся дам. Легкий румянец залил ее щеки. Она была совершенно спокойна, но в ее чудных глазах проскальзывало внутреннее невольное волнение. И.А. Думбадзе в походной парадной форме отдавал последние распоряжения.
Напряженно смотрю на этого коренастого старика с пронзительными карими глазами, орлиным взглядом оглядывавшего роту почетного караула, с иголки одетую, в струнку подтянутую и по нитке выровненную.
Красавец «Штандарт» медленно подходит к молу. Все затихло в напряженном ожидании. С молниеносной быстротой был спущен покрытый красной дорожкой трап.
Начальствующие лица поднялись наверх с рапортами.
Но вот, вот…
Государь в белом морском кителе, за ним государыня в белом платье, наследник в матросском костюме и великие княжны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия медленно сходят с трапа. За ними следуют лица свиты.
– Смир-р-р-но!
– Слушай, на караул!
Слышится команда, щелкнули винтовки. Музыка заиграла: «Боже, царя храни!»
Громовое «ура!» раздалось по молу и волнами стало передаваться по всей набережной.
Чарующая улыбка играла на лице государя. Его глаза были полны величественной красотой и бесконечной добротой.
Я впился глазами в государя. Я видел, как моя мать, низко склонившись в глубоком поклоне перед государыней, передала ей букет.
– Здорово, виленцы!! – слышится тихий, спокойный голос государя.
– Здравия желаем, ваше императорское величество! – несется в ответ.
Раскаты громоподобного «ура!» заглушают все. Под звуки церемониального марша рота молодцевато проходит перед государем. Их величества садятся в экипаж, который медленно трогается в город. За ними следуют экипажи великих княжон и экипажи свиты.
Кортеж открывают, очищая дорогу, несколько конных татар в расшитых золотом куртках на великолепных конях, за ними в фаэтоне, стоя во весь рост, едет Иван Антонович. В глазах его блестят слезы неизъяснимого счастья.
Толпа вплотную идет с царскими экипажами. Нигде на пути всего следования не видно ни одного городового, ни одного полицейского чина. Здесь этого не нужно. Государь у себя дома.
Путь следования кортежа засыпается цветами. Величественное пение родного гимна тысячной толпой сливается в один гул с перезвоном колоколов церквей. На всех лицах написано невыразимое счастье. А кортеж все удаляется.
И вскоре на высоком флагштоке в Ливадии взвился огромный императорский желтый штандарт с черным орлом посредине. Их величества въехали в свое имение…
Так в 1909 году Ялта встречала своего державного повелителя и своего любимого царя!
Я помню, как мой покойный отчим весь сиял от счастья, рассказывая нам в кругу семьи о том, как были довольны их величества устроенной им встречей. Для него лично пребывание царской семьи в Крыму было тяжелым нравственным мучением. Он страшно нервничал, беспрестанно беспокоясь о безопасности их величеств, терял аппетит и скверно спал по ночам. В его кабинете, кроме городского, появились еще два телефона: один, связывающий его с дворцовым комендантом генерал-майором свиты его величества Дедюлиным, моим дальним родственником, приходившимся моему деду племянником, благороднейшим и прекраснейшим человеком, искренно преданным их величествам, а другой – с исправником М.И. Гвоздевичем, талантливейшим человеком, сделавшим блестящую карьеру из простых урядников и бывшим правой рукой И.А., являясь, в сущности, главным центром охраны их величеств.
В этом году царская семья жила в последний раз в так называемом старом дворце, небольшой двухэтажной деревянной постройке, совершенно устаревшей и бесстильной, выкрашенной в коричнево-красный цвет.
Дворец имел плоскую крышу, обнесенную балюстрадой, а верхний этаж – большие балконы, поддерживаемые колоннами, делавшими комнаты нижнего этажа абсолютно недоступными для солнечного света и бывшими благодаря этому очень сырыми. Обстановка дворца была более чем скромная, а белая столовая напоминала скорее оранжерею.
Но все же дворец был по-своему красив, особенно благодаря многолетней глицинии, густо разросшейся по стенам и окутавшей его нежно-зеленой листвой. Во время ее цветения дворец был очарователен. Еще издали привлекал он внимание разнообразием оттенков и цветов от нежно-лилового до темно-василькового.
Свита жила в нескольких, также мало удобных, старых домах. Освещение в Ливадии в это время было керосиновое, дворец же освещался старинными масляными лампами.
Но отсутствие элементарных удобств нисколько не повлияло на их величества, и они были счастливы представившейся им, как им казалось, почти неограниченной свободой. Целые дни они проводили на воздухе, гуляя по обширному вековому Ливадийскому парку, а иногда и вне его, делая прогулки по окрестным горам. Государь много ездил верхом. Как часто приходилось мне видеть его совершенно одного, прогуливающегося с палочкой в руках в виноградниках неподалеку от нашего дома!
Когда мы, дети, играя около дома, видели издалека белое пятнышко на фоне сине-зеленой листвы высокого виноградника, распланированного в идеальном шахматном порядке, мы с криками:
– Государь! – как бешеные бежали к нему, желая хоть на минутку увидеть своего любимого царя.
Государыню часто можно было видеть в городе с великими княжнами и с А.А. Вырубовой, ее бывшей фрейлиной, с которой императрица была очень дружна, разъезжавших в простом скромном экипаже за различными покупками по магазинам. Присматриваясь к жизни царской семьи во время их первого, а в особенности во время последующих приездов, я все больше привязывался к ней, поражаясь исключительной скромности их семейного быта.
Образ жизни императорской семьи мог бы служить идеальным примером не только нашей аристократии, но и семьям среднего достатка, зачастую жившим не по средствам. В Ливадии жизнь их величеств напоминала жизнь простых русских помещиков, влюбленных в природу, в ширь бесконечных полей и прохладную тень вековых лесов.
В Царском Селе их образ жизни, несмотря на величественность окружавшей обстановки, был скромнее жизни многих командиров гвардейских полков. Обладая огромными богатствами, царская семья проживала такие средства, которые даже для князей Юсуповых, которые жили гораздо шире и более открыто, чем семья русского императора, были небольшими. Эта скромность и замкнутость жизни их величеств имела и свои невыгодные последствия. Русский народ не оценил ее. Государь, имевший все данные быть популярнейшим монархом в России, таковым никогда не был, так как народ его мало видел, а когда и видел, то большей частью бывал поражен скромной внешностью государя, иногда даже терявшегося на раззолоченном фоне яркой красочной свиты, окружавшей его. Даже настоящая внешность государя была мало известна народу, так как все те доступные ему царские портреты-олеографии были первых дней его царствования и с годами совершенно не изменялись, а исполнение таковых было настолько плохо и аляповато, что благороднейшие и привлекающие к себе черты государя искажались на них до неузнаваемости. Портреты государыни были и того хуже, портретов великих княжон почти не существовало, а когда родился наследник, то я отлично помню, что, несмотря на то что прошли года, в народе был распространен портрет государыни, державшей на руках годовалого наследника, хотя в это время последний был уже большим и резвым мальчиком. Не удивителен ли поэтому доподлинно мне известный факт, когда двое крестьян, приехавших из деревни и увидевших впервые государя, заспорили между собой, кто государь, тот ли скромный офицер с орденом на груди или рядом с ним стоявший свитский генерал в парадной форме, при ленте и с грудью, увешанной орденами.
Надо сознаться, что мы не умели, а быть может, не хотели популяризировать в народной массе своего царя, в то время как в соседней Германии чуть ли не каждую неделю в десятках тысяч экземпляров, прекрасно исполненных по последнему слову техники и стоящих пфенниги, выпускались портреты императора Вильгельма во все моменты его жизни, начиная с дворца и кончая охотой и посещением фабрик и заводов.
Глава IV
