скачать книгу бесплатно
– Я что, сознание потеряла, – голос слаб и тих.
– Было, ненадолго.
Странное дело чувствовать себя снова. Вроде даже как легче. КАА сидит рядом и курит. Смотрит на меня. Достает из пакета пластиковые стаканчики и бутылку водки. Конфеты, несколько бутербродов. Разливает водку по трем стаканчикам, из одного тут же поливает цветы. Один, полный подает мне – я беру вместе с кусочком бутерброда. Смотрю на него. Выдыхаю и проглатываю двумя большими глотками, и пока вкус не ударил, заедаю бутербродом. КАА смотрит куда-то за горизонт. Неведомо откуда взвивается ветер и устраивает из опавших листьев фонтанчики. КАА улыбается, и медленно, маленькими глоточками пьет, не отрываясь, как апельсиновый сок. Берет конфеты, угощает меня, съедает сам. Все остальное относит на могилу. Потом берет гитару и начинает играть. Узнаю «Вальс цветов». Потом «Осень» и следом «Дождь», и как по заказу, на последних аккордах песни начинается теплый, совсем как летний дождь. КАА подхватывает гитару, меня под руку и почти заставляет бежать к выходу. Я пытаюсь сказать ему про пакет и сумку, но оказывается, что КАА когда-то успел прихватить и ее, а пакет он оставил кладбищенским бомжам. Там остались еще водка и закуска. По неписаным правилам, которые вполне могут существовать только в нашем городке, бомжи, вроде как присматривали за могилами, на которых оставались такие подарки.
Мы выбежали из ворот. Дождь, словно наколдованный КАА, лил как из ведра. Пять минут танцев у обочины, и видавший и местные виды, и заграничные дороги «Опель» притормаживает около нас. Не спрашивая цену и желания водителя, он называет адрес. Машина трогается, а он откидывается на сиденье и закуривает. Я промокшая насквозь, ищу хоть немного тепла и поэтому прислоняюсь к его плечу и, смотрю куда-то за окно. Всего за несколько минут прошедших с начала, дождь превращает проезжую часть в горную реку. Водитель беззлобно материт погоду и проезжающих встречных водителей, но скорость ниже девяноста не сбрасывает. Я молча пугаюсь этого мастерства, и каждый раз сильнее прижимаюсь к КАА. Рядом с ним мне спокойнее. В уме я прикидываю, что следует сказать его матери, когда мы с ней встретимся, пока до меня не доходит, что адрес, который назвал КАА – мой собственный. Я размышляю недолго, но потом понимаю, что КАА в очередной раз принял самое верное решение, а мои возмущения были бы сейчас совершенно напрасными, да и просто глупыми.
Водитель, не жалея подвески заехал на бордюр, что бы сократить наше пребывание под дождем. А кроме того, и денег не взял, сказал только, что если что будет нужно, что бы обращались безо всяких. А потом оставил визитную карточку, которую КАА спрятал где-то в недрах своей куртки. КАА пожал ему руку и попросил передать какому-то или какой-то Чи-на, что все как нельзя лучше. Водитель кивнул. Они поняли друг друга. Я попыталась припомнить, где я слышала это странное имя, но КАА начал вытаскивать меня из машины. Мы заскочили в подъезд и оттуда услышали рев уезжающего автомобиля. КАА пропустил меня вперед. Я повела его до квартиры. Минут десять я рылась в сумочке, пытаясь разыскать ключи от квартиры. Мы вошли. Я сбросила промокшие насквозь туфли, а потом внезапно оглянулась. Он стоял прислонившись к дверному косяку. С волос и одежды на пол капала вода. Он улыбнулся.
– Проходи, снимай куртку, – голос мой немного изменился, когда я добавила, что и остальное тоже надо снять. Я почувствовала, что мерзну, и быстренько бросилась в ванную комнату, крикнув оттуда еще раз, – Проходи.
Пушистый домашний халат, как кот на печке, лежал на батарее. С превеликим удовольствием я закуталась в него, запахнулась и перевязала по талии пояском. Теплым, тоже с батареи, полотенцем я сушила волосы, когда вдруг поняла, что из прихожей не раздается ни звука. Ужас охватил меня, я бросила полотенце, и медленным, почти пьяным шагом, я пошла в коридорчик, уже зная наверняка, что я там увижу. Я сделала шаг из-за занавески и даже вскрикнула от неожиданности, когда увидела, что КАА стоит на том же самом месте, и даже не успел изменить позу с того момента, как я оставила его. Вода, по-прежнему, капала на пол… Я кинулась к нему.
– Снимай сейчас же, все. Ты простынешь, – Он попытался что-то возразить мне, но я не слушала его.
Расстегнув молнию на куртке, я стянула ее и выпустила ее на пол. Рубашка тоже была мокрая, снимая ее, я вынуждена была прикоснуться к нему. Я замерла, наверное, даже перестала дышать. Стягивая рубаху, я почти обняла его. Волосы его, мокрые, были рядом с моими губами, я не удержалась и коснулась их. Прядка прилипла к моей щеке. Запах волос, его кожи одурманил меня, но коснуться лица я не решилась, а плечи и часть шеи под моими волосами были мои. Дурман. Оставив рубашку не снятой, я притянула его к себе, а себя к нему. Насколько позволяли мои силы, я не просто обнимала его, пыталась в него вжаться.
– Подожди, сумасшедшая, – сильные руки его почти оторвали меня, оказалось, что эти мгновения я почти успела прорасти в нем, лишившись возможности касаться его, я вдруг почувствовала, что уменьшаюсь и слабею.
– Что-то не так, – ко мне опять вернулась моя прежняя мысль, что по сравнению со мной он просто ребенок, а я здоровая баба чуть было не…
Я смотрела на него, но так и не решилась поднять глаза, взгляд мой блуждал где-то на уровне его груди. Мне было плохо, мне было стыдно, мне было страшно. Он не выпускал моих рук, но я чувствовала, что мое желание уходит в его руки и исчезает там. Мне опять стало холодно. Я отняла руки, что бы запахнуться поглубже в халат, даже, кажется, поежилась. Мы продолжали стоять.
– Кофе у тебя есть, – тихий, спокойный голос. Я киваю, не могу ответить, закусила губу, и во рту появился железный привкус, – угостишь, – я опять киваю, поворачиваюсь и иду на кухню.
Чайник. Спички. Плита. Слезы, много. Не глядя по сторонам, я делаю бутерброды. Я их делаю, а слезы капают. Ставлю сковородку с остатками картошки и обильно солю ее все теми же слезами. В голове все выметено дочиста. Ни соринки, ни паутинки, ни мыслишки…
Шипит чайник, вторит ему сковородка. Что-то горит, точнее дымится, наклоняюсь и смотрю на донышко сковородки. Чисто. Принюхиваюсь и узнаю запах. Сигареты. Резко поворачиваюсь и вижу, что КАА сидит около стола и курит, как был, в мокрых джинсах, в полу расстегнутой рубахе. Замечаю, что перестаралась, когда расстегивала ее. Две пуговицы напрочь вырваны, прямо вместе с тканью. В спину припекает – закипел чайник. Выключаю газ. Разливаю кипяток по чашкам. Что-то не так. Чего-то не хватает в доме, удивленно осматриваюсь и понимаю, что отсутствует пустота. В доме есть еще кто-то кроме меня. Тот, кто может пить кофе, прихлебывать, что-то двигать на столе – просто дышать. Звуки, как их много! Ходики, шальная какая-то муха между стекол окна, еще что-то, и еще… Я поражена, ошарашена…
Что-то не так и на кухне. Снова приходится оглядываться, осматриваться. Я стою у плиты. Господи! Я стою – мне некуда сесть. На моей кухне всего один стул. На нем сидит он. Прислонился к спинке, глаза полузакрыты. Одна рука на бедре, друга плавно двигается от лица к чашке и назад. Она с сигаретой. Присматриваюсь, и вижу, что он стряхивает пепел в чашку с кофе. Я опять оглядываюсь и вспоминаю, что в моем доме некому было курить – он первый. Вдруг становиться неловко, руки кажутся очень длинными, а сама я какая-то растрепанная и не красивая. Как школьница-новичок в чужой школе.
Вижу, как на рубашке, ниже плеча расплывается темное пятно, оно так похоже на… Я невольно вскрикиваю, он вздрагивает. С шагом, стремительно я протягиваю руку по направлению пятно, но коснуться не успеваю, какая-то сила останавливает меня, разворачивает, и я не успеваю хлопнуть ресницами, как уже сижу у него на коленях. Боже мой!
Сигаретный дым обволакивает меня. Я настойчиво пытаюсь добраться до кожи, там, где кровь и внутри немного дрожу. Задворки подсознания подкидывают иллюстрацию к учебнику по судебной медицине. А все проще. Шип от розы, длинный, темно-коричневый. Я аккуратно тяну его к себе, поглядываю на КАА, тот даже не морщится. Что-то всплывает в сознании, хочется уколоть себя, глубоко и со всей силы, что бы до… резкий удар по руке снизу, с секретом. Пальцы самовольно выпускают шип и он, сделав дугу, падает точно в небольшую мисочку, где лежат картофельные очистки… и я не выдерживаю. Я больше не могу. Я охватываю его рукой, и буквально впиваюсь в его губы, надолго, почти бесконечно, или до потери сознания. На какое-то время я забываю дышать, и когда он отстраняет меня, я дышу часто, как только что из воды. Вижу, что укусила его. Я делаю усилие, напрягаю волю, что-то даже хрустит, но демон, мой демон, сильнее, чем я, чем моя воля.
Он смотрит внимательно куда-то глубоко, сквозь мои глаза. Поднимается, делает скользящий шаг, и… я замираю, потеряв ориентацию во времени, в пространстве, в себе. Чувствую, как влаге дождя прибавляется что-то и от меня. Я, по-видимому, тону… Сознание удерживает меня где-то на самом краешке. Бережной волной он несет меня к кровати. Неслышный всплеск – я оказываюсь поверх покрывала. Наклоняется к моему лицу, я вижу его глаза. Они очень яркие, они слепят, я не выдерживаю и закрываю свои. Его дыхание, тепло губ, тяжесть его тела, мои руки на его плечах, на его спине. Все так зыбко, все куда-то падает и плывет. Хорошо мне, больно мне, до крика, до стона – все мне. Я все путаю, боль и сладость, или, это одно и тоже, я…
А просыпаюсь я от сильного порыва ветра, который касается меня. Поворачиваю голову – окна настежь. На подоконнике, ноги наружи сидит КАА. Голая спина его разрисована бороздами царапин. Мышцы под кожей живут. Зажимаю рот, чтобы не вскрикнуть – восьмой этаж.
– Уже проснулась, – поворачивается ко мне, – еще рано. Спи. – Я послушно закрываю глаза, но не успеваю до конца, вижу, как он свешивается в пространство на руках. Я вскрикиваю и замираю, окончательно не осознав, что случилось.
Он появляется медленно, словно перетекает из заоконного пространства в комнату. Мне дурно от его выходки и я не вскрикиваю, я взвизгиваю.
– Ты мог упасть!
– Нет, не мог, – он проскальзывает под одеяло. Холодный свежий, я хочу повернуться к нему, но… о-го-го, – это я про себя, а на кровати все придется менять.
Несколько поцелуев, холодных, до покалывания губ и одеяло слетает с меня, его руки тянут меня вперед, в ванную и почти заталкивают под душ. Да, это то, что прямо сейчас мне нужно. Пока я блаженствую под струями воды и шутя возмущаюсь его выходками, он чем-то гремит на кухне. Немного успокоившись, я понимаю, что для работы я сегодня не годна. Решаю, что после душа, следует позвонить на работу, предупредить, что беру несколько отгулов за ночные дежурства. Потом думаю о погоде, о чем-то еще…. Проходит минут тридцать, прежде чем душ надоедает мне. Изобразив из полотенца чалму и закутавшись в халат, вхожу на кухню. Удивленно осматриваю светлую комнату. Когда-то давно, наверное, еще в первую нашу встречу, мне показалось, что предметы начинают светиться от его прикосновений. А этих предметов, этих стен, этих окон, он не просто касался, он их явно мыл. Мне вдруг приходит мысль, что он стирал с них не пыль – прошлое, мое прошлое, а может быть его отсутствие.
Самого его в кухне нет. Иду в спальню. Постель застлана наново. Смотрится, как корочка чистого снега. Мне кажется, что если я коснусь простыни, то она будет холодной и хрустнет от прикосновения. Рука так и тянется проверить, но я боюсь, если этого не произойдет – на сказку ляжет черное пятно несоответствия.
– Не бойся, они действительно прохладные и накрахмаленные, – это его голос. Он сзади. Я недоверчиво оглядываюсь.
– Когда…, – вопрос запаздывает. Сначала звучит ответ.
– Это не я, это ты. Это ты, когда-то давно готовила их ко дню, который произошел только сегодня.
Я начинаю вспоминать. Действительно, когда-то очень давно, мне захотелось повторить первую брачную ночь с мужем. Но потом…. Одним словом, потом наступило только сейчас.
– Я гляжу, ты предчувствуешь продолжение. Я тоже, но вначале завтрак, – он берет меня за руку и ведет по моей собственной квартире, как по волшебному замку.
Сказка продолжается. На журнальном столике, в зале, накрыт завтрак. Я всегда представляла себе такие завтраки, и обязательно в таком виде. Он бережно усаживает меня. Садится сам. Его рука скользит над столом – он приглашает. Я понимаю, что жутко голодна. Я ем, он пьет сок. Смотрит на меня, улыбается. Я тоже пытаюсь, но с набитым ртом получается не очень хорошо…
Его сок допит. Он поднимается, подходит к окну и распахивает его, ветер заглядывает в комнату и тут же начинает безобразничать, поласкает шторы, перелистывает газеты. Облокотившись на подоконник, КАА курит. Мой завтрак быстро заканчивается, я крадусь к нему. Тихо на цыпочках, один шаг, другой, третий, чет… не получается, он оборачивается и обнимает меня, я даже жмурюсь от удовольствия. Так и стоим. Наверное, долго. Для меня время… внезапно он отталкивает меня. Холодное, равнодушное движение.
Я превращаюсь в ледышку. Если он толкнет меня еще раз, я упаду и разобьюсь, на тысячи мелких осколков. Внутри я уже готова к этому, похоже, я даже желаю этого, но напоследок мне хочется заплакать. Последний раз, и горько-горько… Он обходит меня.
Маленький жестокий монстр. Как я сразу его не раскусила. Он жаждал только победы и теперь достиг, чего хотел. Я… Я, всего лишь, очередная жертва, каких, наверное, было уже немало на его пути, да и будет еще… Может быть, хоть в чем-то я была для него, как приз, как некое спортивное достижение. Слишком уж часто видела я этих четырнадцатилетних дурочек. Они должны быстро надоедать таким, как он. А я…
Но как он мог! Он ведь должен понимать, что вытащив меня, он дал мне новую жизнь. Подарил сказку, дал не просто поверить в нее, дал ее коснуться, а потом вот так! Жестоко!
За что?!
Ноги мои подламываются, я почти падаю на пол, как халат, из которого внезапно исчез хозяин. Боль растет, душит меня, становится так неодолимой, такой тяжелой, что меня просто размазывает по полу. И уже, как бы отстранившись, со стороны, я слышу, как вою во весь голос. Так, как выли, наверное, наши матери, когда-то давно. И именно там внизу, в вое утробном я постигаю смысл – биться оземь.
«КАА стоял и смотрел. Лицо его окаменело и страшные морщины изломали, обезобразили его. На виске бешено бился кровеносный сосуд, казалось, что ток крови вот-вот разорвет ткань и она, красная, хлынет на пол.
Мышцы его, сведенные судорогой, сжались буграми под кожей. А глаза, казалось, впитывают свет из окружающей среды. Был он похож, одновременно, и на идола, и на язычника, в предчувствии контакт со своим богом…
Вой на полу стихал. С высоких нот он перешел на низкие, и вскоре превратился в густой, булькающий всхлип… Идол ожил.
Шевельнулись пальцы, распустились узлы мышц. Тяжесть оцепенения медленно сползала, и в комнате заметно стало светлее. КАА опустился на колени около головы ЕП, коснулся рукой ее волос. Рассыпанные локоны от его прикосновений, казалось, немного порыжели и подыгрывали солнцу. КАА погладил женщину по голове, почти не касаясь, легко-легко. Но она почувствовала прикосновение, и сама как бы притянулась к нему. Коснулась и затихла. Что-то похожее на таяние льдов происходило с ней. Не прошло и пяти минут, как она уснула. С тихими всхлипами от нее уходила обида, и она сама, страшная, прошлая.
КАА бережно поднял ЕП на руки и легко, так, что нельзя было судить о тяжести его ноши, направился в спальню. Там уложил ее на кровать. Укрыл одеялом, подоткнул его с боков. Закрыл зальное окно и вернулся в спальню, присел на краешек кровати…
Изредка слезы катились по щеке спящей. Время шло…
КАА сидел и смотрел на ЕП. Та расслабленно шевельнулась, локон соскользнул и накрыл щеку. Он попытался убрать его, но спящая почувствовала прикосновение и прижалась к ладони. КАА не рискнул отнимать руку, просто продолжал гладить. А ЕП чувствуя тепло, словно двигалась навстречу руке, заставляя всякий раз опускаться руку ниже и ниже…
Отчаянно захотелось курить. КАА понял, что без сигарет ему не разрешить какой-то очень важный вопрос.
За окнами царил вечер. Одно за другим загорались окна в доме напротив. Неуловимо быстро сумерки переросли в темень. Уже не хватало желтого света уличных фонарей для освещения углов и подворотен.
Там теплились огоньки сигарет, там годами не выветривался запах спиртного, пота, блевотины и еще чего-то грязного. Даже дух был там тяжелый. Он сдавливал грудь и глушил крик. Оттуда, из скользкой тьмы, прорывалось гыканье и ржанье, лишенное человеческих интонаций и чувств. И все это часто перекрывал отборный, трехэтажный мат.
Другие истории происходили за стеклами, там царил уютный свет и мерцанье голубых экранов. Там зевали дети, мамы или папы брали их на руки, относили в теплые постели. Свет люстр сменял свет ночников и бра. Там рассказывали сказки и пели песни. Там был покой. Там царило благополучие. Там не было причин выходить на улицу, где было холодно и неуютно, где шел дождь. Ни у кого не было причин. Почти ни у кого…»
– Аленушка, мне надо идти.
– Останься, уйдешь завтра утром. Зачем тебе идти сейчас?
– Надо, Аленушка.
– Что-нибудь случилось?
– Нет, но обязательно случится. И мне надо быть там.
– Ты пугаешь меня.
– Да я и сам немного побаиваюсь, но иначе нельзя.
– О чем ты говоришь?
– Слушай меня, Аленушка. Слушай сейчас и не перебивай. Потом скажешь, что я сумасшедший, или еще какой-нибудь, но пока – слушай. Сегодня день платы…
– Какой платы?
– За тебя, за нас, за то, что нам достается счастье…
– Но кто…
– Я не знаю его, но он дал мне почувствовать, что именно сегодня я должен выйти туда, в темноту…
