Далёкое близкое

скачать книгу бесплатно

Далёкое близкое
Лидия Сергеева

Остросюжетные повести перенесут читателя в прошлое, окунут в атмосферу тех дней, помогут познать горе и радость людей, которых сегодня мы относим к поколению Победителей. Две истории, объединённые под одной обложкой, – это история всей страны, пережившей в первой половине минувшего века свои самые большие потрясения. Главные герои, пройдя через тяжёлые испытания, пережив отчаяние, боль, страдание, смогли сохранить в себе веру в людей и обрести любовь. В основу сюжетов обоих произведений положены реальные события, главные герои имеют реальных прототипов. Присутствие в повествовании образа автора помогает читателю понять и прочувствовать нерасторжимую связь времён.

Лидия Сергеева

Далёкое близкое

Притяжение

Повесть

Предисловие

Человек, если судьба послала ему полноценный век, должен пройти в своей жизни два периода, два этапа: в начале своего пути он живёт ради себя, живёт собой, одержимый только желанием брать. С возрастом «жажда брать» постепенно перерастает в стремление отдавать. Индийская мудрость, суть которой я так упрощённо изложила, называет эти периоды двумя путями в жизни человека: путь выступления и путь возврата.

В моём понимании, чётко очерченной границы между этими периодами нет. У человека, как правило, первый путь совпадает с порой детства, юности и ранней молодости, второй – с порой взрослости, вернее, зрелости. Переход ко второму пути у каждого из нас происходит по – своему. Этот переход может начинаться в момент, когда ты слышишь крик первенца и понимаешь, что твоя жизнь больше не принадлежит только тебе одному. Может начинаться тогда, когда, теряя близких людей, осознаёшь, как много ты взял от них и как мало отдал, или когда почувствовал, что труд твой, твои силы нужны людям и взрастившей тебя земле.

Я написала: «как правило», потому что не у всех людей путь выступления и возврата совпадает с обозначенными точками. Поколение наших дедов и отцов, детство и юность которых искалечили события тридцатых годов минувшего века, а потом опалила война, вступили на путь возврата детьми и юношами. В тяжёлый для Родины час они без колебания пошли её защищать. Одни из них, навсегда оставшись молодыми, не вернулись с полей той страшной и бесчеловечной войны, другие вернулись искалеченными, чтобы жить за себя и погибших однополчан, родных и близких, восстанавливать страну,

растить своих и чужих детей. Мы помнили о них всегда, «со слезами на глазах» отмечали День Великой Победы, и вот, как безбрежная река, благодарная наша память вылилась в шествие Бессмертного полка, ряды которого множатся с каждым годом. Каждый из нас, поднимая портрет одного их тех, кто спас мир от фашизма, вспоминает своего Героя: деда, отца, мать, сестру, брата – чаще всего уже ушедшего из этой жизни и так мало поведавшего о себе.

Вспоминаю и я. И не только тогда, когда шагаю вместе с миллионами в рядах Бессмертного полка. Уже много лет неодолимо овладевает мною желание написать о своих корнях. Потому медленными шажками, создавая один за другим рассказы о своих предках, приближалась я к этой книге. В ней – память о тех, кто подарил мне жизнь, и кому я, давно вступившая на путь возврата, пытаюсь отдать запоздалый свой долг.

Путь возврата предполагает не только возвращение взятого, но

и стремление как можно больше отдать. В том числе, отдать, вернее, передать тем, кто идёт за тобой, то, что ты знаешь о прошлом, о своих отцах, дедах и прадедах. Память о прошлом, как говорила Ольга Берггольц, – «память особого рода», и мне хочется, чтобы наши дети

и внуки этой памятью обладали.

К сожалению, знания мои о прошлом родных не такие уж и богатые. В те годы, когда росли мы с сестрой, не принято было говорить при детях о пережитых трудностях и невзгодах. И мы жили будущим, ожиданием радости от встречи с ним. В семье, где царил культ образования, чаще говорили о нас, детях, о том, кем мы станем. Родители, для которых высшее образование по разным причинам стало недостижимой мечтой, упорно вели нас к этой цели. И мы, оправдывая их надежды, упорно грызли гранит наук. И хоть были мы неплохими помощниками родителей и вносили посильную лепту в организацию скромного семейного быта, наш первый путь в жизни, путь вступления, следует честно признаться, был эгоистичным. Мы жили для себя, для своего будущего, одержимые «жаждой брать». Иначе как объяснить, что только в зрелом возрасте я, неожиданно прозрев, поняла, что в редких рассказах нашего немногословного отца никак не отражалось целое десятилетие его жизни… Он рассказывал о себе редко. То были или воспоминания о раннем детстве, или короткие рассказы о военной молодости. А что же было с ним в отрочестве, в юности? Мы так и не додумались спросить об этом у него самого. Да и о войне мало спрашивали. Зато активно обсуждали с ним книги о Зое Космодемьянской, о молодогвардейцах, Маресьеве. «Родина у человека одна», – подытоживая наши беседы, задумчиво говорил наш скупой на слова отец, а развивать мысль дальше должны были мы сами. Мы не только делали выводы, но и возводили их в ранг постулатов. Тем более, что были и наглядные примеры для этого.

Помнится, как через несколько лет после окончания войны на нашей улице появился человек, вернувшийся из заключения за сотрудничество с фашистами. Соседи встретили его единодушным презрением. Он пробовал что – то объяснять каждому, оправдываться и даже выказывать недовольство. Однажды пришел и к моему отцу:

– Николай Викторович, ты почему со мной не здороваешься? Я что, не человек, что ли?

– Не хочу, вот и не здороваюсь. С такими, как ты, здороваться никогда не буду.

– Я за это срок отбыл. Искупил вину. Думаешь, легко столько лет в лагере оттрубить?

– А что мне думать? Я Родине не изменял.

– Если бы твоих родителей власть погубила, то ты защищал бы эту власть?

– А Родина в чём виновата, простые люди в чём? – повысив голос, резко ответил папа и силой вытолкал непрошеного гостя за порог. Тогда впервые мы поняли, что наш отец может быть и таким. И таким принимали его с ещё большей радостью и любовью.

И всё – таки в детстве, при всей любви к своим родителям мне, как старшей из сестёр, некоторые поступки отца и матери были не только не понятны, но и вызывали недоумение. Поводы для этого были. Вспоминается, как в день смерти Сталина, убитая горем, пришла

я в свой дом, ожидая, что родители тяжело переживают трагическое известие. Открыв дверь, увидела, что отец с матерью спокойно, как будто бы ничего не случилась, разговаривают. Меня это несколько обескуражило. С дрожью в голосе спросила:

– А вы знаете, что товарищ Сталин умер?

– Знаем, доченька, знаем, – спокойно ответил папа, а мама при этом даже не заплакала.

– А как же мы теперь будем жить?

– Трудно будет, но проживём, – переглянувшись с отцом, постаралась успокоить меня мама, – садись, покушай!

Покушай? И это всё? Понять, почему мои родители так странно повели себя в этот скорбный день, я так и не смогла. Меня это очень расстроило, но в школе, слушая рассказы подружек, я соврала, потому что искренне считала: все должны обязательно тяжело переживать смерть человека, так заботившегося обо всех нас…

В другой раз, прочитав со всем классом рассказ о Павлике Морозове, я с восторгом поведала родителям об отважном пионере. Против ожидания, обнаружила, что ни отец, ни мать моих восторгов не разделили. Более того, папа задал мне вопрос, на который я не смогла дать однозначного ответа:

– А ты могла бы так поступить со мной?

– Нет, – подумав, ответила я, – но ты ведь не кулак?

– Нет, не кулак, – задумчиво произнёс папа и после непродолжительного молчания добавил: – Кулаки тоже были разными…

– Как это разными?

Папа не ответил, и диалог наш на этом прервался. Тогда я тоже не смогла ничего понять…

А вот отношение отца к людям, которые у нас, детей послевоенных лет, не вызывали симпатии, было и вовсе странным. Нищим, побирушкам, как называли их в нашем детстве, папа подавал милостыню всегда, даже если сам оставался в этот день без куска хлеба. Урок милосердия, который он преподал мне однажды, запомнился на всю жизнь. Мне было тогда шесть лет, и я в отсутствие родителей не подала очередной нищенке, поскольку посчитала, что оставшегося хлеба не хватит нам самим. Вечером, когда вся семья села ужинать, я с гордостью рассказала о своём, как мне казалось, достойном похвалы поступке. Папа, поднесший кусок хлеба ко рту, неожиданно поперхнулся и, положив хлеб, вышел из – за стола. Вслед за ним выскочила мама…

В этот вечер ни мама, ни отец к хлебу не притронулась, я тоже отложила свою порцию в сторону. В доме воцарилась гнетущая тишина. Через какое – то время папа, вместо того, чтобы прочитать мне нотацию, предложил прогуляться. Мы с ним вышли из дома и направились на соседнюю улицу. И хотя за всё это время не было сказано ни слова, я сразу поняла, к кому мы шли. Шли мы к тёте Нюре, той самой нищенке, которой вместо куска хлеба я, как взрослая, бросила фразу «бог подаст». Жила она вместе с тремя детьми в хлипкой хибарке, наполовину ушедшей в землю. Мы вошли, и папа, поставив меня перед собой, сказал, что мы пришли поздравить всех с Новым годом. Вытащив из – за пазухи свёрток, протянул его тёте Нюре.

Хозяйка, изменившись в лице, молча приняла свёрток, открыла его и горько заплакала. Папа подтолкнул меня, и я, бросившись к ней, сквозь слёзы смогла произнести только короткую фразу: «Простите меня, тётя Нюра!» Конечно, меня простили! И она, и папа…

Потом, осмысливая случившееся, я полагала, что отец поступил так потому, что соседка наша была вдовой не вернувшегося с войны солдата. И только много лет спустя поняла, что по – другому он поступить не мог ни по отношению к ней, ни по отношению к кому – либо другому. Он был милосердным ко всем, кто в этом нуждался, потому что в детстве сам испытал горечь сиротства, голода, нищеты, несправедливости. Милосердным ко всем, в том числе и к нам, его детям. Жалея, оберегая нас, он никогда не рассказывал о том, что пришлось ему пережить. Узнали мы об этом только став взрослыми. Уже от мамы.

Пришла пора, когда она посчитала возможным рассказать о том, что знала от отца. То, что я услышала, потрясло. Известные исторические события словно бы сошли с беспристрастной страницы учебника истории и ожили в образах отца, его родителей, братьев и сестёр. Рассказ мамы в новом варианте дополнила тётя – к тому времени единственная оставшаяся в живых сестра моего отца. В те трагические для семьи дни она была совсем маленькой, поэтому её воспоминания были эпизодичны, память ребёнка сохранила не сами события, а ощущения тех событий и чувства ребёнка, обиженного холодом, голодом, сиротством. Вспомнились редкие рассказы отца о раннем детстве, о жизни в родительском доме, о войне. И вот недостающие звенья, дополняя ранее известные факты, сложились в моем сознании в целостную картину. Я так отчётливо вижу многие эпизоды, как будто бы жила в том времени, как будто бы вспоминаю то, что было

со мной. Что это? Генетическая память или запоздалое желание отдать дань памяти тем, чья кровь течёт в моих жилах? И первым в этом ряду стоит мой отец. Таким увидела его я, такими увидела события,

в водовороте которых суждено было ему жить и выжить.

I

Стоял январь тысяча девятьсот сорок третьего года. За окном во всём своем великолепии властвовала зима. Сквозь стёкла, затянутые затейливыми морозными узорами, наперекор всему, пробивался слегка притемненный солнечный свет, которому пока ещё не удалось растопить причудливую вязь, скрывавшую от людских глаз красоту солнечного зимнего дня. Лишь некоторым счастливчикам разрешалось покинуть помещение и воочию убедиться, как прекрасен мир и как упоителен глоток чистого морозного воздуха. Остальным приходилось довольствоваться лишь малым: слушать чужие рассказы и глотать пропитанный запахом лекарств воздух госпитальной палаты. Впрочем, назвать палатой то помещение, где лежали десятки выздоравливающих бойцов, можно было лишь условно. Это был огромный зал школы, занятой в начале войны под госпиталь. Попасть в этот зал было не просто, и не всем удавалось. Прежде следовало провести много – много дней в других палатах, где запах лекарств перебивался запахом крови и где всемогущие доктора нередко оказывались бессильными.

Николай считал себя везунчиком: ему удалось выжить и даже перебраться в заветную палату. И хоть врачи строго – настрого запретили самостоятельно покидать помещение, он чувствовал, что самое тяжёлое осталось позади: стоит набраться терпения и ждать, когда организм, потерявший много крови, сделает последний, решающий шаг к выздоровлению.

Справедливости ради следует отметить, что к его раненой руке это оптимистичное настроение не имело никакого отношения. Во время последнего обхода доктор, осмотрев руку Николая и отметив полную потерю функций, вынес окончательный вердикт: комиссовать и отправить в тыл. Виной тому стало тяжёлое осколочное ранение локтевого сустава. Полевым хирургам удалось собрать раздробленные кости, и кусочки эти, вопреки всем опасениям, срослись, но рука продолжала жить своей отдельной жизнью, отличной от желаний хозяина. Она висела как плеть, не могла пошевелить ни единым мускулом, ни одним пальцем. Оставалось надеяться на чудо

и ждать, пока окончательно затянется уродливый рубец, лохматой лапой протянувшийся от середины предплечья к самому плечу…

Время тянулось медленно. От обхода до обхода, от перевязки до перевязки Николай успевал не торопясь поразмыслить о своих делах – настоящих и прошлых, задуматься о будущем, о том, что надо привыкать к своему новому состоянию. Порой ему казалось, что он никогда не расстанется с прошлым: оно приходило во сне и в часы бессонницы, являлось в лицах фронтовых товарищей, с которыми он расстался навечно, в коротких эпизодах солдатских боёв и будней… У прошлого, как известно, нет сослагательного наклонения, и Николай хорошо знал об этом, но часто ловил себя на том, что мозг его, возвращаясь в прошлое, помимо воли и сознания, вспарывался бесчисленными «если бы?», гвоздем засевшими в голове.

Долгие годы его службы казались ему бесконечной цепью случайностей и закономерностей, которые порой трудно было отличить друг от друга. Закономерно, что он в положенный срок пошёл служить в армию: родину защищать считал делом первостепенным. Случайно попав в танковую дивизию, базировавшуюся на Дальнем Востоке, совсем не случайно овладел ремеслом механика – водителя танка. В этом качестве прошёл боевое крещение на Халхин – Голе, случайно оставшись живым… Когда он, по армейским меркам, был опытным танкистом и закалённым воином, силы его понадобились на другом конце страны. Это закономерно, как и то, что дивизия, в которой он служил, осенью 1941 года была брошена на оборону Москвы. По счастливой случайности участвовал он

в обороне столицы на одной из лучших машин того времени – танке «Т – 34».

Армада танков, пушек, орудий, машин, тракторов, автозаправщиков вместе с шестью тысячами военнослужащих была погружена на несколько эшелонов, мчавшихся по необъятным просторам страны на запад. Через две недели дивизия выгрузилась в Клину и заняла линию обороны. Стояли необычные для ноября морозы, но не этим запомнился тот ноябрь Николаю и всем, пережившим Московское сражение. Враг подошёл вплотную к Москве,

и трудно было даже представить, что фашистский сапог может ступить на улицы столицы. Зато, когда седьмого ноября на Красной площади состоялся парад, однополчане из уст в уста передавали друг другу эту радостную весть.

Все ждали наступления. Ждал его и Николай. То, первое наступление, он будет помнить всю жизнь, и не только потому, что оно было первым…

В середине ноября дивизия получила задание: совместно с другими воинскими соединениями прорвать фронт и овладеть Волоколамском. Ночью после 60-ти километрового марша с ходу перешли в наступление. Танк Николая, попыхивая синеватым дымком, упрямо пополз вперёд. Завеса синего марева от идущих впереди машин всё чаще и чаще взрывалась огненными вспышками, на глазах превращавшимися в огненную стену, изрыгавшую всё новые и новые порции огня. Неожиданно из этой огненной стихии, взметая гусеницами фонтаны грязного снега, выползли вражеские танки. Вот уже отчётливо обозначилась их закамуфлированная и обожженная броня, вот уже они, стремительно приблизившись, развернули

в сторону атакующих башни с орудиями. Через несколько секунд стало понятно, что зияющее чернотой жерло одной из пушек смотрит прямо на танк Николая

и вот – вот выплюнет из своего чрева смертоносный заряд. «Неужели, это конец», – мелькнула судорожная мысль… И тут вражескую машину объяло огнём. Из люка горевшего танка тотчас бросились на землю пылающие фигуры, пытавшиеся сбить с себя огонь. Не успели. Сидевший рядом с водителем пулемётчик короткой очередью сразил всех… Какое – то сложное чувство овладело в этот момент Николаем: и невыносимая, до слёз, радость, и восторг,

и ненависть к врагу, и торжество…

Потом был ещё один вражеский танк, обездвиженный метким ударом стрелка, было несколько убитых фашистов, смятые вражеские позиции. А «тридцать четвёрка» Николая, как заговорённая, с каким – то ожесточением рвалась вперёд, пока не последовала команда остановиться.

На следующий день утром, после артподготовки, наступление было продолжено. Удалось продвинуться ещё на несколько километров вперед и даже овладеть несколькими населёнными пунктами, но конечная цель не была достигнута. Наступление захлебнулось. Дивизия в атаках на немецкие позиции понесла большие потери. Этот бой стал началом её конца: за два дня была потеряна большая часть танков, а для каждого третьего бойца бой стал последним.

И хотя экипаж Николая оказался в числе выживших

в этом огненном смерче, а его родная «тридцать четвёрка» была готова к новым боям, горечь потерь была нестерпимой. Пали смертью храбрых многие его полковые товарищи, с которыми ещё два дня назад вместе мечтали о победе. Сознание, не привыкшее к потерям, не могло смириться с этим, как и поверить в то, что из двухсот танков с поля боя вернулось немногим более пятидесяти…

Пожалуй, впервые с начала войны Николай так явственно осознал, как силён враг и как нелегка будет победа над ним. Нараставшее чувство ненависти к врагу с каждым днём становилось всё сильнее.

А враг не оставлял попыток пробиться к Москве. Как огнедышащий дракон, отращивая одну голову за другой, он прорывал фронт в разных местах. Теперь в районе Завидово, куда в срочном порядке перебросили остатки дивизии. И вновь бои с переменным успехом, то наступательные, то оборонительные… Названия городов и местечек менялись, как в калейдоскопе: Клин, Волоколамск, Высоковск, Теряева Слобода, Блуди, Шишково, Суворово, Спас – Заулок, Решетниково, Покровское, Татищево… Сражались насмерть, в каждом бою дивизия теряла бойцов, танки, пушки, орудия, автомашины… А немец сыпал бомбами, снарядами, минами. Самолёты носились в небе

с утра до вечера, вражеские танки появлялись ниоткуда

и в таком количестве, что не было от них спасения. Экипажу Николая повезло: все бойцы, получив лишь легкие ранения и ожоги, выжили в этих бесчисленных сражениях. А их родная «тридцать четвёрка», горевшая однажды и не раз обездвиженная из – за повреждения гусениц, после ремонта неизменно возвращалась в строй.

К концу декабря дивизия, потерявшая половину личного состава и почти все боевые машины, была расформирована и вошла в состав танковой бригады, продолжившей воевать под Москвой уже в новом, 1942 году. И опять оборона, наступление, упоение успехом и горечь поражения, потеря боевых товарищей и радостное осознание, что ты ещё жив.

И вот, взломав оборону врага, бригада вместе с другими соединениями начала долгожданное движение на запад. Разрушенные города, сожженные деревни, истерзанные трупы мирных жителей – женщин, стариков, детей – множили ненависть к врагу и желание отомстить за все его злодеяния. Николаю, человеку от природы кроткому и доброму, иногда было жутковато ощущать такое чувство в себе, но с каждым разрушенным врагами городом или сожженным селом чувство это крепло, а сердце наливалось кровью. «Звери, звери…», – в оцепенении твердил он, и в этом проклятии было невыносимое страдание, боль, отчаяние за тех, кого он, солдат, не смог защитить. Из многих эпизодов тех дней особо врезался в память ему один, пронзительный и горестный до слёз. В одной из сожженных дотла деревень прибился к их танку его тёзка – мальчонка лет девяти, худой, чумазый, прикрытый жалкими лохмотьями. Маленькая, тщедушная фигурка, курносое испачканное личико, сухонькие детские пальчики и… – глаза, в которых застыло столько боли, что её с избытком хватило бы на сотню взрослых. Сколько таких детей, не доигравших, не досмеявшихся, лишённых детства, осиротил враг? Глаза этого мальчонки виделись Николаю, когда он вёл в атаку свою, уже ставшую родной машину, и когда падали наземь скошенные пулемётом вражеские солдаты, и когда огонь пожирал танки со зловещей свастикой, и когда видел унылые толпы пленённых врагов…

После разгрома немцев под Москвой бригада, в которой продолжал служить Николай, в мае 1942 года была переброшена под Харьков, чтобы вместе с другими соединениям прорвать окружение Барвенковского котла,

в котором находилось несколько сотен тысяч советских воинов. И снова безуспешные атаки, людские потери, отступление и горечь поражения… Бригада в этих боях снова потеряла большую часть своих танков. Но самое обидное, что прорвать окружение так и не удалось. Только через много лет после войны Николай узнает, что в этом котле фашисты уничтожили более двухсот пятидесяти тысяч наших солдат и офицеров…

Танк Николая тоже был подбит и обездвижен. Ремонтная рота в считанные дни восстановила машину, но двое членов экипажа – лейтенант Смирнов, которого все, несмотря на его командирскую должность, звали просто Серёжей, и стрелок – радист Виктор были тяжело ранены

и отправлены в тыл. Экипаж пополнился новыми бойцами, уцелевшими в очередном бою.

И снова изнурительные марши, снова бои за города, станицы, хутора: Муром, Старица, Волчанск, Прилепы, Земляной Яр, Новоалександровка, Белый Колодезь… И чем ожесточённее сопротивлялся враг, тем отважнее сражались танкисты. Стояли насмерть, пока из нескольких десятков танков уцелело только шесть. Танк Николая с иссечённой и обожженной броней, с латаными гусеницами и с пятью опалёнными звёздами на боку —

по счёту уничтоженных фашистских машин, оказался среди этих шести. И водителю казалось, что с этой многотонной громадой, ставшей частью его самого, он дойдёт до Берлина…

Но потом был Сталинград и ещё более ожесточённые бои, в одном из которых бронебойными снарядами заклинило башню танка, перебило гусеницы. Выбрав момент, когда перестрелка на время затихла, командир приказал экипажу покинуть машину. Нижний люк тоже заклинило, все выходили через верхний. Николай шёл последним. Когда его товарищи были уже на земле, рядом с танком взорвался снаряд, взметнувший в небо грязевой фонтан. Николаю от этого снаряда достался осколок, а его

товарищи так и остались лежать недвижимо. Истекая кровью, он, опираясь на здоровую руку, смог вылезти из танка. Теряя сознание, увидел, что из развороченного осколком рукава, подтапливая грязный снег, струится красный ручеёк…

II

Он не помнил, как и кто его нашёл, как попал в полевой госпиталь, не помнил, как оказался на операционном столе, как попал в вагон санитарного поезда… Очнулся через несколько суток от того, что кто – то, приподняв ему голову, как ребёнка, поил водой.

– Ну, что, танкист, жив? Вот и ладно, – раздался над ним ласковый женский голосок.

– Жив, – радостно подтвердил хриплый мужской голос.

Николай с трудом поднял веки. Как сквозь марлевую завесу, увидел склонённое над ним то ли девичье, то ли детское лицо.

– Жив, жив, – снова повторила сестричка, – вот и молодец!

Жив, – то ли подумал, то ли прошептал запёкшимися губами Николай и снова уснул.

Ещё несколько суток он, изредка возвращаясь из небытия, видел то склонённые над ним лица, то белые халаты или белые стены и никак не мог понять, где он находится. Больше всего удивляла тишина, от которой иногда звенело в ушах. И всё – таки молодой организм смог победить недуг: термометр, в течение многих дней не опускавшийся ниже сорока градусов, в конце концов, сдался, и ртутный столбик стал медленно опускаться.

– Кризис миновал, – сквозь сон услышал он тихий мужской голос.

Открыв глаза, увидел, как в тумане, что около него стоят трое в белых халатах: две женщины и один мужчина. Мужчина, судя по всему, был старшим в этой группе. Он приложил руку к запястью больного и вскоре подтвердил: «Теперь пойдёт на поправку!», после чего совсем тихо стал что – то говорить своим помощницам, одна из которых быстро записывала всё в блокнот.

– Ну, боец, – обратившись к Николаю, строго произнёс доктор, – больше не шали. Поправляйся, – договорил уже на ходу и подошёл к другому больному.

Окончательно придя в себя, Николай узнал, что лежит в госпитале, что госпиталь находится на Урале, в городе Магнитогорске и что на дворе тридцатое декабря. Последнее известие больше всего поразило его: он хорошо помнил, что тот последний бой был 16 декабря. Неужели он пролежал без сознания целых две недели? Выходит, что так. Вот и сестричка, делающая перевязку, это подтвердила:

– С того света, тебя, солдатик, вытащили, боялись, что не выживешь, сгоришь в жару. Думали, что заражение крови начнётся! Ещё и сильное переохлаждение было. Наверное, долго на снегу лежал. Скажи «спасибо» доктору!

– Спасибо, – растерявшись, прошептал Николай.

– Да не мне, а доктору, Леониду Ивановичу, хирургу!

– Скажу! И тебе, сестричка, спасибо. Рука у тебя легкая! Звать тебя как?

– Нина.

– Ишь ты, – вмешался в беседу лежащий за ширмой больной. – Поправился, значит, раз клинья к сестричке подбиваешь.

– Поправился, – чуть дрогнули в улыбке губы Нины. – Ещё с месячок полежит и молодцом станет, – добавила она, сосредоточенно обрабатывая рану.

И вот Николай в палате выздоравливающих. И на перевязки он ходит сам, и еду ему уже не приносят, как это было раньше, и уколы теперь делают только перед сном. Правда, силы этих уколов хватает не на всю ночь, да и эта её часть проходит в тревожных снах, от которых под утро в голове начинают тесниться невесёлые мысли. И есть от чего. По радио каждый день передают тревожные сводки: на всех фронтах идут затяжные кровопролитные бои, а самое главное – враг, хоть и отброшен от стен Сталинграда, продолжает упорное сопротивление. Николай в глубине души верит в благополучный исход битвы, но всё – таки не раз закрадывались у него сомнения: «а вдруг?» Слишком хорошо знал он, что от этого чудовища можно ждать всего. «Нет! Не может такого быть! – спорил он сам с собой. —

Не могли зря погибнуть мои товарищи! А моя «тридцать четвёрка»? Где она сейчас?» Он помнил каждую её деталь – от двигателя до последнего звена гусениц, помнил каждую царапину на броне, каждую заплатку. Помнил, сколько раз машина оберегала его от верной смерти.

Да и в последнем бою он остался жив только потому, что не успел выскочить из танка. Броня взяла на себя основной удар. Броня и трое его товарищей…

Близился конец января. Николая готовили к выписке. Рука по – прежнему бездействовала, только болеть стала ощутимо сильнее. После такого ранения путь был один – в тыл.

Видавшая виды полуторка, трясясь по разбитым улицам Магнитогорска, привезла его и ещё нескольких выздоровевших на железнодорожную станцию. А через несколько часов санитарный состав, доставивший в госпитали новую партию раненых, на обратном пути подобрал бывших пациентов и через несколько часов высадил в Челябинске, откуда Николаю легче было сесть на поезд, следовавший до нужной ему станции. Сам до конца не осознавая, почему возвращается туда, где не осталось у него ни дома, ни родных, он целые сутки провёл на вокзале, ожидая пассажирского поезда, который шёл бы до Новосибирска. Недалеко от этого города среди высоких холмов бескрайней тайги привольно раскинулось родное село Николая, куда все эти годы стремилась его душа. Он мог бы обосноваться где угодно, и, может быть, это было бы проще и быстрее, но непостижимая тоска по родным местам была сильнее трезвых мыслей и расчетов.