скачать книгу бесплатно
Но все бывшие на совещании уже разошлись, Нахимова же удержал сам Корнилов, так как только с ним связывала его не то чтобы близкая и теплая дружба, но та старинная приязнь, которая стоит дружбы.
Нахимов часто бывал в семействе Корнилова, его, с его коротенькой трубочкой, всегда любила видеть у себя Елизавета Васильевна, жена Корнилова; к нему привыкли дети. С ним можно было поговорить не только о служебном, тем более что о служебном все уже говорилось раньше.
Куда и какими бортами должны были стать оставшиеся корабли в случае бомбардировки с суши и с моря, об этом уже говорилось; обсуждался и способ потопить их, если бы противник ворвался в город. Как тушить на них пожары, результаты обстрела, команды знали…
Нахимов был нужен Корнилову, чтобы поговорить с ним о чем-то другом, что для него самого было как бы неясно, но важно.
В просторном кабинете, где они сидели, висел синий табачный дым. Тогда лучшим табаком считался табак фабрики Жукова, и курить какой-либо другой табак было признаком плохого тона. Два адмирала сидели друг против друга за столом, с которого не убрали еще распитых после совещания бутылок красного вина.
– Павел Степанович, письмо мне привез николаевский курьер от жены… Просит Елизавета Васильевна передать вам поклон… и дети тоже…
– Очень благодарен за память!.. Очень рад, очень… – пробормотал Нахимов. – А где-то теперь Алеша на «Диане»?
– Да, вот… Алеша… «Диана», может быть, теперь подходит к Сингапуру, но ведь англичане находятся с нами в состоянии войны и могут захватить корабль, – вот чего я боюсь!
– Отстоится, – благодушно кивнул Нахимов. – Отстоится в каком-нибудь нейтральном порту-с… скучно, конечно, будет, если очень долго стоять, да… но ведь трудно-с и предположить такое, чтобы покусились они на наш корабль, когда он учебное плавание совершает!.. Нет, Владимир Алексеевич, они этого не делали до сих пор и, я думаю, не решатся сделать.
– Я тоже полагаю, что англичане… Они – народ крепких традиций… Но вот французы, при теперешнем правительстве, – французы могут!
Нахимов поморщился, усиленно потянул из чубука, выпустил кольцами дым и сказал решительно:
– Нет, и французы не сделают!.. Наконец, постоять в китайском или голландском порту – это-с… это-с поучительно для юноши…
– Об этом нет спору… Поучительно, да, – был бы хороший надзор за ним… А то эти портовые города в Китае…
– Алеша – строгий к себе мальчик: для него не опасно-с.
– Это вы хорошо определили его, – с живостью подхватил Корнилов. – «Строгий к себе». Прекрасно сказано!.. Он даже и плохим товарищам не поддастся! В нем есть эта… эта твердая самостоятельность, да – она и в детстве у него была… «строгий к себе»! Это, это, знаете ли, то самое, что и нам всем осталось… Мы попали в строгое время, и не мы одни, – вся Россия! Для России настали строгие времена, да! И может быть, самый строгий день будет завтрашний… Переживем ли его мы с вами, Павел Степанович?
Вопрос был задан быстро, скороговоркой, так что Нахимов, казалось, не сразу даже и понял его, но когда он дошел до его сознания, то, пососав чубук, адмирал с большим Георгием – за Синоп – на шее крякнул, оперся о спинку кресла и проговорил назидательно:
– Бог не без милости, а моряк не без счастья.
– А если моряк выброшен на сушу? – слабо улыбнулся Корнилов. – Нильскому крокодилу в воде тоже везет, а вылезет на берег – и не заметит, как схватит пулю… Ведь это – совсем другая стихия, Павел Степанович, для нас с вами… Но это я между прочим… Жена прислала благословение: тревожится. Правда, она уж давно тревожится, и могло бы войти это даже в привычку, но теперь как-то у нее это сказалось… от глубины сердца… Вы верите в предчувствия?
– Я верю только в то, что не всякая пуля в лоб-с, – серьезно ответил Нахимов. – Убить человека – для этого (нам-то с вами это известно) много свинца и чугуна надо истратить.
– Вы одинокий, Павел Степанович… Правда, брат у вас есть в Москве, но брат – это, знаете ли, совсем не то, что своя личная семья – жена, дети… Я написал на всякий случай духовную с месяц назад, еще перед Алмой. Сегодня утром перечитал ее – кажется, все там сказал: не знаю, что еще можно добавить.
– Что вы, Владимир Алексеич. Что вы! – даже с подобием испуга в глазах отозвался Нахимов. – Разве вам можно думать о смерти? Вы только вспомните, как же без вас останется Севастополь! Что вы-с! Вы только об этом, об этом самом подумайте: кем же вас заменить можно? Никем-с! А защита Севастополя, как вы ее поставили, очень надолго-с, очень надолго-с может затянуться! Мимо таких-с людей – о, она, эта курносая, с косой, – сторонкой, сторонкой-с обходит, сторон-кой! Я даже и за себя не боюсь – видит Бог, ни вот столько! – Он указал на кончик чубука. – А вы Севастополю необходимы, как… как все его орудия и все снаряды-с! И чтобы такой человек погиб в самом начале дела – помилуйте-с! Вас история выдвинула-с, сама история-с? Зачем же она вас выдвигала? Чтобы тут же, извините меня, по затылку вас хлопнуть? История не дура-с! История не так глупа-с, нет!
Давно не замечал Корнилов, чтобы герой Синопа так искренне говорил и так разгорячался при этом. Ему стало неловко, как будто он смалодушничал.
Рука его, уже готовая было дотянуться до кипарисового ларца, в котором лежало его духовное завещание, медленно опустилась и стала вертеть пустой винный стаканчик. Видимо, в словах Нахимова нашлось что-то такое, что было для него если не ново, то убедительно, – и он поднялся, обошел стол, положил руки на эполеты Нахимова и три раза, точно христосуясь, поцеловал его в дымящиеся, слабо растущие усы.
– Спасибо на добром слове, – сказал он потом бодро, почти весело. – Вы правы в том отношении, что поддаваться всяким этим предчувствиям и, как бы сказать, голосам вещих сердец – это упадок духа, разумеется, и для этого надо иметь, кроме того, свободное время – да, вот именно: свободное время! А у нас его нет… Кстати, я забыл вам сказать: князь присылает нам, то есть в адрес командующего войсками в Севастополе генерала Моллера, некоего полковника генерального штаба Попова в начальники штаба… Так что теперь у нас все пойдет не как бог на душу положит, а вполне по-ученому. Пишет князь, что этот Попов в Петербурге на лучшем счету.
– Ну что же-с: одним петербургским умником будет больше, – непроницаемо спокойно отозвался на это Нахимов и положил трубку в карман, что делал он всегда перед тем, как встать и прощаться.
II
Московский полк утром 5 октября выстроился около своих палаток и казарм поротно, составив ружья в козлы. Полковой священник готовился начать молебен по случаю праздника, хотя погода была непраздничной.
Рассвет наступил поздно из-за тумана, густо залегшего вскоре после полуночи. В нескольких шагах ничего уже не было видно – люди появлялись и расплывались, как тени.
Когда же туман сдвинулся к морю и открылась линия неприятельских укреплений, к ним сразу повернулись тысячи лиц, чтобы узнать, что они готовят. Но там не замечалось ничего бросающегося резко в глаза: ни суетливого движения солдат, ни заново открытых амбразур…
Сзади, в Севастополе, тоже шло все заведенным порядком: рабочие выгружали адмиралтейство, как всегда, с самого утра; по Южной бухте и Большому рейду энергично двигались шлюпки, баркасы, гички и совсем небольшие лодчонки, носившие название вереек; переправлялись с берега на берег люди, перевозились тяжести – работа каждого дня, постоянством своим породившая уже устойчивость и спокойствие не только в солдатах, но даже и в обывателях.
И когда до уха иной матерой боцманши с Корабельной слободки доходило зловещее известие о возможной и скорой уже бомбардировке, она говорила презрительно:
– Э-э, бандировка, бандировка! Пугаешь зря, будто мы пужливые! Не слыхали мы, што ль, никогда твоей бандировки! – и поджимала высокомерно губы.
Палатки белели в тылу укреплений всюду. Пехотные части были придвинуты Корниловым на случай штурма и штыкового отпора. Утренние подводы, привезшие из города хлеб и мясо для кухонь, виднелись между палатками, на задних линейках. Артельщики раздавали хлеб и черные ржаные сухари солдатам. Водовозы медленно продвигались, и к ним бежали с ведрами, чтобы защитники укреплений имели все, что полагалось для завтрака: не только сухари, но также и воду, чтобы было в чем размочить эти окаменелости, может быть десятилетней давности.
Все в это утро было как всегда за исключением только полкового праздника в Московском полку, где начался уже было молебен, как вдруг грохнуло оттуда, со стороны противника… и еще… и в третий раз.
И не успели еще как следует переглянуться и снять со лбов сложенные для креста пальцы солдаты Московского полка, как загрохотало уже по всей линии противника сразу сто двадцать огромных осадных орудий – английских, французских и турецких, – и, пряча поспешно на ходу свой требник в широкий карман рясы, стаскивая через голову золототканую ризу, первым покинул поле молебствия перепуганный поп.
Солдаты ждали команды и искали глазами своих ротных командиров, но ротные точно так же оглядывались на батальонных, те – на командиров полков… И несколько минут канонады прошло в этих ищущих взглядах, пока, наконец, не закричали, передавая сзади приказ Кирьякова:
– Пехотным частям отступать к городу!.. Пехоте отступать в порядке к улицам города!
Кричать приходилось звонко и чуть не в ухо соседа, потому что ста двадцати осадным орудиям союзников дружно принялись отвечать сто восемнадцать больших морских орудий русских бастионов. Трудно было и в двух шагах перекричать такой рев… клубы плотного дыма очень быстро заволокли все кругом, и целей уже не было видно артиллеристам: только вспыхивали слабо то здесь, то там желтые огоньки выстрелов. Парадно выстроившийся для молебна Московский полк уходил к городу, унося и увозя многих раненых, а вслед ему визжали в воздухе ядра. Мчались нахлестываемые вожжами ротные лошади… За насыпями укреплений прятались от ядер матросы и солдаты бастионов, но эти насыпи, сделанные из каменной щебенки, рассыпались от удара ядер и обрушивались вниз, как град картечи. С каждым таким ударом они становились ниже и ниже. Щеки амбразур, выложенные мешками с землей, загорались от выстрелов, что очень мешало стрельбе. Блиндажи на бастионах только носили название блиндажей – их все-таки не успели сделать как нужно: это были простые навесы с тонким слоем земли на крыше, похожие на обыкновенные татарские сакли в каком-нибудь ауле Бурлюк или Алма-Тамак.
Осадные орудия в большинстве были английские, и поставлены они были так, чтобы обстреливать Малахов курган и бастионы третий и четвертый.
Тот хутор с длинной каменной стенкой, которую разметали матросы при своей удачной вылазке, отогнав два батальона французов, скоро был занят французами снова. Это был хутор Рудольфа, давший свое имя и горе, на которой расположился.
Рудольфова гора была теперь вся в дыму и сверкании выстрелов французских батарей, стрелявших тоже по четвертому бастиону, взятому под перекрестный огонь.
Эти батареи на Рудольфовой горе были обстреляны в полдень 2 октября из сорока русских орудий. На пробной стрельбе тогда определялись углы возвышений для мортир и пушек, благодаря чему теперь каждый выстрел попадал в цель, хотя сплошной дым делал невозможным прицеливание.
Ветра не было, дым висел всюду, как в курной избе, дым ел глаза, от дыма трудно было дышать.
– Ре-е-е-же!.. Ред-кий огонь! – пытались командовать на батареях офицеры, чтобы осадило дым, чтобы можно было хоть что-нибудь разглядеть вблизи, а вдали хотя бы приблизительно нащупать линии неприятельских траншей.
Но матросы-артиллеристы вошли в азарт, и не замечали даже, что орудия слишком перегревались. Они действовали как на корабле в море, где бои бывают жестоки, но не длинны, и во время боя некогда думать о чем-нибудь другом, кроме самого боя. Они не знали, они могли только догадываться по неумолкаемой и меткой горячей пальбе противника, что там у многих орудий стоят такие же матросы, как они, взятые с кораблей Рагланом и Канробером.
При первых же выстрелах канонады Нахимов сел на своего рыжего и поскакал как был – в сюртуке с эполетами, на линию укреплений. Оттуда уже валом валила пехота к городу, и трудно было сразу понять, почему и куда уходят так поспешно. Нахимов пробовал кричать солдатам: «Ку-да?» – это не помогало: голос терялся в грохоте и громе канонады. Только командир Бородинского полка полковник Веревкин, бывший тоже верхом, заметив адмирала, сам подъехал к нему и доложил, что пехоте приказано отойти, чтобы не нести напрасных потерь.
Однако в поспешной стрельбе без прицела много ядер и бомб перелетало через бастионы, и бомбы крутились перед разрывом, и ядра прыгали здесь и там.
Нахимов добрался до пятого бастиона и остался на нем. Когда говорил Меншикову, что содействовать защите Севастополя с суши не может, так как он адмирал, а не генерал, он представлял себе дело это во всей его сложности, действительно ему совершенно незнакомое. Но отдельный бастион был то же самое, что флагманский корабль в Синопском бою, а на своем корабле тогда он не был праздным зрителем – не хотел быть им и теперь.
Он сам наводил орудия, поднимался на бруствер, чтобы следить, насколько позволял дым, как могли ложиться снаряды по Рудольфовой горе, но снаряды тучей летели и оттуда, иногда сшибаясь в воздухе с русскими ядрами, и один из них разорвался недалеко от Нахимова, когда он стоял на бруствере и глядел в свою морскую трубу.
Был ли это совсем небольшой осколок, или кусок камня, подброшенный с земли, но Нахимов, почувствовав легкий удар в голову, сдвинул еще дальше назад и без того сидевшую на затылке фуражку. Затем он снял фуражку, оглядел ее: она была чуть заметно пробита, – провел по голове над левым виском ладонью – кровь.
– Ваше превосходительство! Вы ранены? – подскочил к нему командир батареи капитан-лейтенант.
– Не правда-с! Ничуть не ранен! – Нахимов строго поглядел на него и надел фуражку.
– Вы ранены! Кровь идет! – крикнул обеспокоенно другой офицер, но Нахимов поспешно вытер платком щеку, по которой покатилась капля крови, и сказал ему:
– Слишком мало-с, слишком мало-с, чтобы беспокоиться!
В это время сзади молодцевато рявкнуло солдатское «ура!». Нахимов оглянулся и увидел слезавшего с лошади Корнилова.
– Слишком много-с, слишком много-с – два вице-адмирала на один бастион, – пробормотал он, покрепче прикладывая к голове платок, но стараясь делать это так, чтобы не заметил Корнилов.
– Павел Степанович! И вы здесь! – прокричал Корнилов, здороваясь с ним оживленно, даже пытаясь улыбнуться.
– Я-то здесь, – несколько отворачивая голову влево, бросил в свою очередь и Нахимов. – А вот вы зачем-с? – и глядел укоризненно.
– Как это зачем? – постарался не понять Корнилов.
– Дома-с, дома-с сидели бы! – прокричал совсем недовольно Нахимов.
– Что скажет свет! – шутливо уже отозвался на это Корнилов и взял из его рук трубу, так и не заметив, что он ранен.
III
Французские батареи – с Рудольфовой горы и из первой параллели, которую удалось французам вывести в ночь на 28 сентября в расстоянии всего четырехсот пятидесяти сажен от русских укреплений длиною до полуверсты, – расположены были слишком близко, чтобы снаряды их не попадали в город, а дальнобойные орудия, стрелявшие калеными ядрами, выбирали своею целью корабли на рейде и деревянные дома в городе, чтобы вызвать пожары. То же назначение имели и конгревовы ракеты, пускавшиеся из особых ракетных орудий.
И пожары в городе начались, как это и предвидел Корнилов, по приказу которого из обывателей, инвалидов и арестантов образовано было несколько пожарных команд в разных частях.
Загорелся и сарай одного дома на Малой Офицерской, и Виктор Зарубин бросился его тушить.
Зарубины были в большой тревоге. Теперь уже Капитолина Петровна, твердо решив бежать из дома, пихала в узлы из скатертей все, что попадалось на глаза, как всегда бывает с женщинами во время близкого пожара.
Она приказала Варе и Оле одеться, помогла мужу натянуть шинель, потом закричала ему звонко:
– Что-о? Дождался? Вот теперь и… Дождался?.. Вот!
И капитан беспомощно глядел на нее, на детей, на окна, озаренные багровым отсветом, и не находил, что возразить, только открывал и закрывал рот, как рыба на берегу.
Но вот вбежал запыхавшийся, с потным лбом Виктор и закричал от двери:
– «Ягудиил» горит!
Этот крик сразу зарядил Зарубина боевой энергией.
– «Ягудиил»? Горит? – повторил он. – Зна-чит… зна-чит, и до рейда… до рейда достали?
«Ягудиил» был линейный корабль, трехдечный, восьмидесятипушечный – грозная морская крепость, давно и отлично знакомая Зарубину, и вот теперь эта крепость горела. Старик представил это, внимательно глядя в пышущее лицо сына, и сказал веско, тоном команды:
– Тогда пойдем!.. Ставни закрыть на прогоничи!.. Двери все на замок!..
Он даже выпрямился, насколько позволила сведенная нога.
– Я сбегаю за Елизаветой Михайловной! – вдруг забеспокоилась Варя. – Пусть и она тоже с нами! – и тут же выскочила в дверь.
Она вернулась скоро и проговорила с ужасом в глазах:
– Прихожу, а денщик говорит: «А барыня давно ушли». – «Куда?.. Куда ушла?» – «Не могу знать… Ушли и мне ничего не сказали…»
Видно было, что она передавала свой разговор с денщиком Хлапониных слово в слово.
– На Северную все бегут переправляться! – сказал Виктор.
– Вот, значит, и мы… и мы туда тоже… на Северную! – скомандовал Зарубин.
Как раз в это время ядро ударило в сад, раздробив яблоню синап- кандиль.
– Выходи вон из дома! – закричал, ударив в пол палкой, капитан.
И все поспешно вышли, захватив только те узлы, какие были поменьше, забыв закрыть ставни на железные прогоничи и успев только запереть входную дверь.
Твердо опираясь на палку, капитан строго оглядывался по сторонам, как ведут себя неприятельские бомбы и ядра.
Чтобы попасть на Северную, где – говорили так те, которые спешили рядом с ними, – было безопасно от бомбардировки, нужно было дойти до пристани, – несколько кварталов.
Виктор тащил свой узел, который сунула ему в руки мать, на поднятом локте так, чтобы можно было закрыться им, если встретится кто-нибудь из своих юнкеров: стыдно было.
Но никто не встретился – все шли в том же направлении, как и они, – к Графской пристани.
А ядра визжали над головами, звучно шлепаясь потом в стены и черепичные крыши. Из бухты же вслед за оглушительными выстрелами летели русские ядра им навстречу.
– Это «Владимир» и «Херсонес», – объяснял отцу Виктор. – Бьют по Микрюкову хутору, где англичане.
Старый Зарубин шел с большим трудом, но то, что свои пароходы посылают англичанам гостинцы, его ободряло.
– Ага, Виктория… Виктория… – бормотал он. – Повертись теперь!
«Ягудиил» же действительно горел, однако было видно, что его деятельно тушили матросы: рядом с черным дымом виднелся над ним белый пар и языки пламени то вырывались, то исчезали.
На пристани было уже очень людно.
Всем хотелось поскорее уйти от смерти, летавшей кругом. Тут были семейства интендантских, портовых и прочих чиновников, усиленно проклинавших себя теперь за то, что не отправили своих раньше. Многие говорили с решимостью отчаяния:
– Только бы до Северной добраться, а там – хоть пешком пойдем на Симферополь!
Более спокойные замечали:
– Да раз он такую пальбу затеял, то, пожалуй, на Симферополь уж и не пробьетесь.
Однако пробиться и на Северную сторону было тоже очень мудрено. Шлюпки у пристани были, но стояли на причале и без весел. Иные смелые перевозчики брали пассажиров, но оставшиеся на берегу с замиранием сердца и аханьем следили за тем, как люди пробирались мимо неподвижных и тоже как будто замерших бригов и горевшего «Ягудиила», ожидая, что вот-вот обрушится на них сверху граната или ядро.
