скачать книгу бесплатно
Киллер рядом – к покойнику
Михаил Георгиевич Серегин
Вольный стрелок #4
Связываться с бабами всегда дело рискованное. А уж если они стервы и в деле замешан миллион баксов, то заключать с ними сделку значит подписывать себе смертный приговор.
Но Свиридов не лох, чтобы умирать из-за стервозных баб и кучи денег. Он совсем не лох, он – вольный стрелок, киллер высочайшего класса.
Михаил Серегин
Киллер рядом – к покойнику
Пролог
...Он сидел на паперти – согбенная, вбитая в землю фигурка, сутулые плечи, раздавленные нищетой и беспросветным, глухим осенним сумраком, который накипал в сыром промозглом воздухе и грозил поглотить все сущее.
Фонарь у самого входа в храм отбрасывал тусклые блики на вылинявшие лохмотья, темное, покрытое густым загаром морщинистое лицо и седые космы, развевающиеся на порывистом ветру.
Бомж конвульсивно сцепил пальцы и раскачивался взад-вперед, бормоча что-то нечленораздельное и пришлепывая при этом толстыми грязными губами.
Вероятно, таким образом он спасался от предночного холода, который залезал под одежду, или, вернее, то, что имело право на такое пышное наименование лет десять назад, – рылся под лохмотьями, как хитрый назойливый ворюга, высекал из позвоночника искры судорожного озноба и щедрую россыпь мурашек.
– Мня-мня-мня... – бормотал нищий, в очередной раз качнувшись назад и едва не коснувшись спиной холодеющего асфальта. – Ыф... Матвевна... ы-ыт... самыгона... самыгонт... ы-ы-ы...
По всей видимости, гласная «ы» преобладала в звуковой гамме беспорядочных лингвистических нагромождений, которые выдавал на-гора бомж.
Прохожие спешили побыстрее миновать нищего, потому как зона в радиусе двух, а то и трех метров от его особы была пропитана ароматами, от которых, вероятно, передохли бы в муках все мухи, имейся они в наличии в зимнее время года.
Но вместо мух приходилось страдать прохожим, и, хватанув глоток воздуха, пропитанного миазмами, они торопились выйти из этой зоны риска.
...Подавали редко. В основном те, кто приходил в церковь.
Бомж наскоро крестился, бормотал благодарность, из которой было можно разобрать только: «Бокх-кх... кхе-кхе... благо... балаго...слови», сопровождавшееся шипением, какое издает какой-нибудь безнадежно испорченный огнетушитель.
Из церкви вышел молодой человек лет двадцати трех или двадцати четырех, высокий, стройный, в элегантном черном полупальто и видневшейся из-под него белой рубашке с воротником-стоечкой (не по погоде одет, правда?), и, оглядевшись по сторонам, пошел мимо бомжа к довольно-таки раздолбанной темно-синей «Ауди», стоявшей в нескольких метрах от здания церкви.
Струя не самого ароматного запаха от уличного попрошайки попала в его узкие аристократические ноздри, он чуть поморщился, а потом, порывшись в кармане, извлек оттуда несколько мелких монет и смятую надорванную десятирублевку, не глядя на бомжа, бросил все это в распростертую на земле, словно расплющенный автомобильным колесом и временем труп птицы, рваную кепку.
Бомж одобрительно заворчал что-то, небрежно перекрестился, а затем поднял на молодого человека воспаленные, красные глаза, а потом...
– Морская черепашка-а по имени Наташка-а-а... с очками из Китая... такая вот крутая... – промычал под нос молодой человек слова из какой-то дешевенькой эстрадной песни и вставил ключ в замок дверцы «Ауди».
...Ветер рванул, захрипел, заметался в кронах стонущих зимних деревьев, полоснул тугим, упруго закрученным рукавом своим по ссутуленной спине бомжа, взвихрил лохмотья, из-под которых выпросталась рука в драной перчатке из затертого растрескавшегося кожезаменителя – и сверкнуло в этой руке что-то черное, вороненое, мгновенным взблеском своим потонувшее в складках разрастающихся сумерек...
Негромкий хлопок выстрела скатился в намытый ветром сугробик у ног бомжа, ветер закрутил и смешал этот звук с шелестом и шорохом кружащихся и загнанно мечущихся снежинок, с шорохом шин и гулом моторов пролетающих мимо машин, с приглушенным ропотом разговоров все редеющих прохожих.
С нарастающим в темнеющем небе высоким раскатистым звуком – словно лопнула, но никак не хотела умереть гитарная струна.
С тревожным карканьем зависших над золотым куполом храма ворон.
...Молодой человек пошатнулся, вздрогнул всем телом так, как если бы к нему приложили раскаленное железо, а потом на простреленной белоснежной рубашке под распахнутым полупальто с угрожающей быстротой проступило и начало шириться кровавое пятно.
Молодой человек поднес к нему руку и, с каким-то детским изумлением рассмотрев испачкавшиеся в крови пальцы, упал на колени, а потом – словно пробалансировав на губительно тонком, неверном канате – упал лицом вперед, прямо на литой диск колеса «Ауди».
И замер, как кукла, оборвавшая нити с кукловодом и повисшая с перебитой, как хребет, волей...
В этот момент из церкви вышла какая-то бабуля в косыночке, а за ней – огромный массивный мужчина в «телаге», стоптанных ботинках и шапке-ушанке в левой руке.
Своей затрапезной внешностью он сильно смахивал на дворника.
Семенящая перед ним бабуля прищурила подслеповатые глаза и вдруг, всплеснув руками, тонко завыла:
– Уби... убили!! Господи... что делается!! Убили!!!
Парень неподвижно лежал возле «Ауди», и снег возле него чернел от крови в накипающих сумерках. Мужик, похожий на дворника, шагнул к телу, припал на колени и вдруг сухо каркнул жутким, раздирающим горло хрипом:
– Илю... Илюха?!!
Глава 1
Кандидатура для второго отдела
– Я думаю, что необходимо подумать о замене Комедианта, – сказал развалившийся в кресле осанистый господин с острыми, мелкими чертами узкого лица и пронзительными голубыми глазами. – Некачественно работает. А, Микулов?
Упомянутый Микулов, высоченный статный мужчина лет около тридцати пяти, в идеально пригнанном по атлетической фигуре дорогом костюме, согласно качнул головой, но ничего не сказал.
– А недавно мне позвонил лично Борис Александрович и сказал, что он недоволен работой службы.
Вот тут на лице Микулова, гладком, упитанном, невозмутимом, впервые проклюнулось что-то похожее на эмоцию.
Более того, эта эмоция, по всей видимости, была – смятение. Сдержанное, отретушированное самообладанием и выдержкой, но, тем не менее – смятение.
– Лично? – переспросил он.
– Да, сам Борис Александрович.
– Ничего себе!
– Да я и сам не мог полчаса после разговора с ним отдышаться. Хотя говорил-то он коротко и спокойно.
– И он сказал о Комедианте?
– Нет, но он сказал, что если служба работает таким недопустимым образом, то надо менять ее руководство. Кардинально.
– А состав? – после паузы спросил Микулов. – И состав менять?
– Да, кое-кого придется вычистить. Обновить. Тех, кто наиболее явно засветился в некомпетентном проведении последней операции. Да... – мужчина нервно затянулся и, выпустив несколько колец дыма, продолжил: – У меня есть кандидатура шефа второго отдела. Да ты садись, Микулов, – произнес он, увидев, что у вытянувшегося перед ним парня дрогнули колени, – сам понимаешь, в ногах правды нет. Одна кривда, да и та только у кавалеристов. – Он улыбнулся своей немудреной сомнительной шутке, а потом снова переключился на серьезный, пронизанный внутренним напряжением тон: – Серьезный человек. Очень серьезный. Таких спецов в России, прямо скажем, немного. Правда, парень сейчас не в лучшей форме. Придется его, пользуясь языком гэбистов, немножко разработать, а только потом понемногу начинать вводить в курс дела и будущей работы.
– То есть как... он не из наших, Евгений Ильич?
– Нет, – на лице Евгения Ильича промелькнула мина откровенного презрения. – Не из ваших.
– Кто такой?
– В данный момент он пребывает в статусе пациента психиатрической клиники.
На лице Микулова расплылось, как жирное пятно на девственно белой скатерти, недоумение.
– То есть – психиатрической клиники?
– А вот так, – ответил Евгений Ильич. – Это я его туда упек. Да ты что, никак слышал от ребят? Пусть немножко полечится, такими кадрами нельзя запросто разбрасываться. Да и хорошая проверка на вшивость, эта психиатрическая клиника. Когда-нибудь, скажем, вот ты вызовешь у меня сомнения в твоей профпригодности – пристрою в «дурку». Там мигом раскусят, кто таков и с чем тебя кушать.
– Разговор-то не обо мне, а о вашем старом знакомом, – с неудовольствием проговорил Микулов.
– Ну да. Я его знаю уже лет пятнадцать, с тех пор, как он проходил стажировку в Афганистане и получил зачет по третьему спецкурсу стрелковой подготовки – стрельбе из снайперской винтовки.
– Зачет?
– Он сдавал зачет по снайперской стрельбе и застрелил трех моджахедов – одного с полутора километров, другого – в условиях начинающейся песчаной бури – с километра. Третьего – с трехсот метров ночью с вертолета. Если учесть, что тогда ему не было и девятнадцати, то, сам понимаешь, Микулов... он действительно не из ваших.
– Это что же за Бэтмен такой? – осторожно осведомился Микулов, бессознательно напрягая мощные бицепсы и предплечья. – А, Евгений Ильич?
– Был такой малоизвестный спецотдел ГРУ. «Капелла» назывался. В нем состояло всего четырнадцать человек. Все элитные офицеры разведки, подготовленные по мировым стандартам и выше. Милейшие люди. Хоть сейчас и смеются над легендами вокруг старого союзного спецназа типа «Альфы», «Вымпела» и так далее, но я все равно скажу: готовить кадры умели лучше, чем сейчас. Просто мне приходилось некоторое время работать вместе с ребятами из «Капеллы». Добродушные, веселые, улыбающиеся люди. Совершенно не зажатые, на «совков» не похожи. И я видел, как эти самые милые люди выполняли распоряжения своего руководства. Виртуозная работа. Все-таки как-никак – государственные киллеры. Ничего подобного нет среди нынешних дровосеков, слесарей и мясников, которым взбрело в голову оставить прежнюю профессию и направиться на переквалификацию под бодрый речитатив: я бы в киллеры пошел, пусть меня научат. Убийцы... – презрительно протянул Евгений Ильич. – Меня всегда умиляло то, что Солоника называли суперкиллером. Да какой он суперкиллер, а? Курганский мусор, которому вздумалось поиграть мускулатурой и пострелять в лошков, которые подставлялись под выстрел. По его раскладу выходит, что он и Сильвестра, и Отари, и еще половину серьезных людей в Москве завалил. И рейхстаг он брал, и Цезаря мочил, и Иисуса распинал. Суперкиллер! – фыркнул Евгений Ильич. – Ну откуда у него подготовка и знания?
Микулов пожал плечами, не поняв половину речи шефа, а половину прослушав.
– В общем, этот человек содержится в дурке уже месяц. Достаточно. Он вполне еще годится для работы с нами, хотя нервишки у него уже не те. Так, – Евгений Ильич открыл стол и извлек оттуда пухлую черную папку, – вот тебе, Микулов, материалы по нему.
– Но руководителем отдела... – с сомнением выговорил Микулов.
– Ознакомься и завтра поезжай, – безапелляционно перебил его Евгений Ильич и бросил папку Микулову.
Микулов открыл ее и увидел на первой странице крупную цветную фотографию человека лет тридцати с небольшим, с точеными чертами смуглого красивого лица и чуть прищуренными светлыми глазами. Твердая линия поразительно четко очерченного рта, высокий открытый лоб. Едва заметные морщины в уголках глаз.
– Свиридов Владимир Антонович, – прочитал Микулов. – Сви... да вы что, Евгений Ильич?
– А что? – невозмутимо отозвался тот.
– Это же тот самый безбашенный ублюдок, который месяц назад в ресторане...
– Совершенно верно, – холодно сказал Евгений Ильич. – У тебя хорошая память, Микулов.
– Да тут будет хорошая, когда он нашего пацана и еще троих...
– Ну так что ж, тем хуже для них. А ты когда-нибудь видел людей, которые в таком состоянии, как этот Свиридов тогда в ресторане, вырубали по полдесятка не самых слабых парней. Нет?
– Н-нет.
– Ну так вот, Микулов. Ты поедешь в «дурку» и отвезешь Свиридова на базу. Через неделю, как оклемается – ко мне. Все ясно? И чтобы никаких фокусов!
– А если ребята его в расход... – начал было Микулов, но был прерван почти что рыком, который в устах такого спокойного, выдержанного и внешне холодного человека звучал страшно:
– Не разъедай мне тут плешь, ур-род! Я не люблю повышать голос, – сказал он после значительной паузы, в продолжение которой Микулов, окаменев и потупив глаза, конвульсивно вцепился в край черной папки, – но когда я вижу, что человек упорно не желает проявлять свою понятливость или вовсе демонстрирует ее отсутствие, то волей-неволей вынужден говорить на повышенных тонах. Иди, Микулов. Жду тебя через неделю. И не одного...
* * *
– Хто без греха... пер-р-рвый брось в нее камень... – бормотал маленький тощий старикашка в жеваной пижаме, тычась лбом в пол и время от времени увеличивая амплитуду своих движений и со всей своей дури вписываясь умственно ущербной буйнопомешанной головушкой в грязный и кем-то старательно заплеванный пол.
– Когда я встретился с Львом Николаевичем Толстым, – хорошо поставленным звучным голосом проговорил толстый мужчина с гладким широким лицом, провисшим и разменявшимся на бесформенные жировые складки подбородком, – когда я встречался с Львом Николаевичем Толстым, он сказал мне так: «Э-эх, Иван Михайлович, двое нас, писателей, на земле русской осталось! Двое! Ты, да я, да еще Антошка побоку, Чехонте который». Хор-роший, сказал Лев Николаевич, Антошка рассказ написал. «Душечка». Ду-у-ушевный. А как мой рассказ прочитал, так слезами горючими плакал и бородой так утирал. Бер-р-рет за душу рассказ-то! – вдруг гаркнул мужик в самое ухо только что закончившему ломать лбом пол и поднимающемуся на ноги старикашке в жеваной пижаме.
Тот повалился на бок и, щуря на «гения» подслеповатые глаза, забормотал:
– Клубника-земляника... клубника-земляника... сено-солома... Уагадугу... сиропчик...
– Хор-роший рассказ, – с пафосом продолжал толстяк. – Уж утешал я Льва Николаевича, утешал. Чего плачешь? А он говорит: птичку жалко.
На кровати приподнялся мужчина неопределенных лет, небритый, с синевой под глазами и всклокоченными волосами, осовело покосился на чудо-литератора и хрипло спросил:
– Что за рассказ-то... ты, Гоголь недобитый?
– Ох, птичку жалко-о, – внезапно жалостливо завопил толстяк, – писатель земли русской... Лев Ник-ко... жалко... бородой слезы вытирал... птичку...
– Что за рассказ-то?! – рявкнул небритый так, что старикашка в жеваной пижаме, уже было приподнявшийся с пола, снова повалился на грязный складчатый линолеум и обиженно забормотал что-то под нос.
– Написал я рассказ, – испуганно заморгал на небритого толстяк, – душевный. «Муму» называется. Плакал Лев Николаевич, его читаючи. Пла...
– Да заткнись ты, дятел! – грубо оборвал его небритый и отвернулся к окрашенной в бледно-голубой цвет стене, пахнущей затхлостью, клопами и почему-то кислой капустой.
Небритому мужчине неопределенного возраста, с измятым, нездорового цвета лицом, было о чем подумать.
Последний месяц его жизни прошел в каком-то бредовом тумане, пелену которого не могла разодрать даже абсолютная вменяемость – не скажу нормальность – этого человека, пятую неделю содержащегося в палате с психами, шизофрениками и параноиками.
...Нормальное существование Владимира Свиридова оборвалось великолепным августовским вечером, когда он и его лучший друг Афанасий Фокин, а также младший брат Владимира Илья проматывали остатки очень даже приличного наследства, оставленного братьям Свиридовым убитым в Санкт-Петербурге дядей Анатолием Григорьевичем Осоргиным.
Глава 2
Белая горячка
– Ведь мы, в сущности, тунеядцы, – серьезно сказал Свиридов, когда они молодецки распили пару бутылок кальвадоса и коньяка и хорошо закусили это яствами, которые даже стыдно перечислять в условиях суровой российской действительности.
Хотя котлеты «Деваляй» из экологической суперкурицы, фаршированной муссом из лангустов, и какой-нибудь там омар, фламбированный в коньяке с жаренной в ликере «Куантро» клубникой, – это тоже, если хотите, часть российской действительности.
Просто куда менее бросающая в глаза, чем, скажем, торжественный парад бомжей у мусорного контейнера имени Пятнадцатилетия с начала «perestroiki».
– Почему тунеядцы? – обиделся Фокин.
Который, кстати, все эти полгода роскошествовал, чудачествовал и вообще существовал на деньги свиридовского дяди, к которым не имел ни малейшего отношения.
– А разве нет? – сказал Владимир. – Вот что ты, Афанасий Сергеевич, сделал полезного за все тридцать четыре года своей жизни?
