скачать книгу бесплатно
– Пан начальник, арестованный бежал!
Ковальский сел на телеге и раскрыл глаза:
– Что?
– Арестованный бежал, тот толстый шляхтич, который с тобой разговаривал!
Офицер протрезвел.
– Не может быть! – крикнул он неистовым голосом. – Как так? Что случилось? Как мог он бежать?
– В твоем шлеме, пан начальник, и в твоей епанче. Солдаты его не признали, ночь была темная.
– Где моя лошадь? – крикнул Ковальский.
– Нет лошади. Шляхтич на ней бежал.
– На моей лошади? – Ковальский схватился за голову. – Иисусе Назарейский, царь иудейский! – Через минуту он крикнул: – Подать сюда этого собачьего сына, этого мерзавца, который подал ему лошадь!
– Пан начальник, солдат ни в чем не виноват! Ночь была темная, зги не видать, а шляхтич снял с тебя шлем и епанчу. Он мимо меня проехал, и я его не признал. Кабы ты не садился на телегу, он не смог бы выкинуть такую штуку.
– Бейте меня! Бейте меня! – кричал несчастный офицер.
– Что делать, пан начальник?
– Бей его! Лови!
– Ни к чему это! Он на твоей лошади, пан начальник, а она у нас самая лучшая. Наши очень притомились, а он бежал с первыми петухами. Не догоним!
– Ищи ветра в поле! – воскликнул Станкевич.
Ковальский в ярости повернулся к узникам:
– Вы помогли ему бежать! Я вот вас!
Он сжал огромные кулаки и стал надвигаться на них.
Но тут Мирский грозно сказал:
– Не кричи, не видишь, что ли, что со старшими разговариваешь!
Пан Рох вздрогнул и невольно вытянулся в струнку: в самом деле, по сравнению с Мирским он был совершенное ничтожество, да и все эти узники были на голову выше его по званию и по чину.
– Куда велели тебе везти нас, туда и вези, – прибавил Станкевич, – но голоса не смей повышать, потому завтра можешь попасть под начал к любому из нас.
Пан Рох таращил глаза и молчал.
– Что говорить, пан Рох, свалял ты дурака! – обратился к нему Оскерко. – А что ты толкуешь, будто мы ему помогли, так это глупости: первое – мы спали так же, как и ты, второе – чем другому помогать, каждый бы сам бежал. Ну и свалял же ты дурака! Никто тут не виноват, один ты! Да я бы первый приказал тебя расстрелять! Где это видано, чтобы офицер спал, как сурок, а узник сбежал в его шлеме и епанче, мало того – на его же лошади! Неслыханное дело! От Сотворения мира такого еще не бывало!
– Старый лис молодого обошел! – сказал Мирский.
– Господи Иисусе! Да у меня и сабли нет! – крикнул Ковальский.
– А разве сабля ему не пригодится? – улыбнулся Станкевич. – Правильно говорит пан Оскерко: свалял ты дурака, кавалер! Пистолеты у тебя тоже, наверно, были в кобуре?
– Были! – в беспамятстве сказал Ковальский. И вдруг схватился руками за голову. – И письмо князя биржанскому коменданту! Что я, несчастный, буду теперь делать? Пропал я навеки! Пулю мне в лоб!
– Этого тебе не миновать! – строго сказал Мирский. – Как же ты теперь повезешь нас в Биржи? Что будет, ежели ты скажешь, что привез нас как узников, а мы, старшие по чину, скажем, что это тебя надо бросить в подземелье? Как тебе сдается, кому они поверят? Неужто ты думаешь, что шведский комендант задержит нас только на том основании, что пан Ковальский попросит его об этом? Скорее он нам поверит и запрет тебя в подземелье!
– Пропал я! Пропал! – стонал Ковальский.
– Глупости! – сказал Володыёвский.
– Что делать, пан начальник? – спросил вахмистр.
– Пошел ко всем чертям! – рявкнул Ковальский. – Откуда я знаю, что делать? Куда ехать?.. Чтоб тебя громом убило!
– Поезжай, поезжай в Биржи, там увидишь! – сказал Мирский.
– Поворачивай на Кейданы! – заорал Ковальский.
– Чтоб мне свиной щетиной порасти, коли не приставят там тебя к стенке и не расстреляют! – сказал Оскерко. – Как же ты предстанешь перед гетманом? Тьфу! Позор тебя ждет, пуля в лоб, и больше ничего!
– А я большего и не стою! – воскликнул несчастный парень.
– Глупости, пан Рох! Мы одни можем тебя спасти! – продолжал Оскерко. – Ты ведь знаешь, что мы готовы были идти за гетманом хоть на край света и погибнуть. Больше было у нас заслуг, чем у тебя, да и чины побольше. Не однажды проливали мы кровь за отчизну и всегда прольем ее с радостью, но гетман изменил отчизне, отдал Литву в руки врага, заключил с ним союз против всемилостивейшего нашего короля, которому мы присягу принесли на верность. Уж не думаешь ли ты, что нам, солдатам, легко было выйти из повиновения, нарушить дисциплину, встать против собственного гетмана? Но кто сегодня с гетманом, тот против отчизны! Кто сегодня с гетманом, тот против его величества короля! Кто сегодня с гетманом, тот изменил королю и Речи Посполитой! Потому-то мы и бросили булавы под ноги гетману, – так велели нам совесть и долг, вера и честь. Кто это сделал? Разве я один? Нет, и пан Мирский, и пан Станкевич, лучшие солдаты, честнейшие люди! Кто остался с гетманом? Смутьяны! Почему же ты не следуешь примеру тех, кто лучше тебя, и умнее, и старше? Хочешь позор навлечь на свое имя? Хочешь, чтобы тебя назвали изменником? Загляни себе в душу, спроси свою совесть, как надлежит тебе поступить: стать ли изменником при изменнике Радзивилле или пойти с нами и драться за отчизну до последнего вздоха, до последней капли крови? Пусть земля расступится и поглотит нас за то, что мы отказались повиноваться князю! Но лучше нашим душам век в преисподней гореть, нежели нам ради корысти Радзивилла изменить королю и отчизне!
Речь эта, казалось, произвела на Роха сильное впечатление. Он вытаращил глаза и разинул рот.
– Чего вы от меня хотите? – спросил он через минуту.
– Чтобы ты пошел с нами к витебскому воеводе, который будет защищать отчизну.
– Ишь ты! А у меня приказ везти вас в Биржи.
– Поди поговори с ним! – сказал Мирский.
– Так вот мы и хотим, чтобы ты не выполнил приказа! Чтобы оставил гетмана и с нами пошел, пойми же ты! – воскликнул, потеряв терпение, Оскерко.
– Вы себе что хотите говорите, а только ничего из этого не выйдет. Я солдат! Чего бы я стоил, если б оставил гетмана. Не моего ума все это дело, не моя воля, его. Согрешит он, так будет в ответе и за себя, и за меня, а мое собачье дело ему повиноваться! Человек я простой – чего рукой не сделаю, так где уж головой… Одно только я знаю, должен я повиноваться – и баста!
– Ну и делай что хочешь! – крикнул Мирский.
– Мой это грех, – продолжал Рох, – что велел я повернуть на Кейданы, потому мне в Биржи ехать велено. Вовсе я с ума свихнулся с этим шляхтичем, который хоть и родич мне, а такое со мною сделал, что и чужой бы не сделал! Добро бы не родич, а то ведь родич! Бога он не боится, что и коня у меня забрал, и лишил меня княжеской милости, и кару навлек на меня. Хорош родич! Ну а вы поедете в Биржи, а там будь что будет!
– Нечего время попусту тратить, пан Оскерко, – сказал Володыёвский.
– А ну поворачивай на Биржи, собаки! – крикнул драгунам Ковальский.
И они снова повернули на Биржи. Одному из драгун пан Рох приказал сесть на телегу, сам вскочил на его лошадь и ехал подле узников, все еще повторяя:
– Родич, да чтоб такое сделать!
Хотя узники не знали, что ждет их впереди, и были очень удручены, однако, услышав эти слова, не могли удержаться от смеха.
– Утешься, пан Ковальский, – сказал наконец Володыёвский. – Не такие, как ты, попадались на удочку этому рыцарю. В хитрости он самого Хмельницкого превзошел, а уж что до уловок, так тут с ним никто не может сравниться.
Ковальский ничего не ответил, только от телеги немного отъехал, боясь насмешек. Стыдно было ему и узников, и собственных солдат, и так он был растерян, что жалко было на него смотреть.
А полковники в это время вели разговор о Заглобе и его удивительном бегстве.
– Удивительное дело! – говорил Володыёвский. – В какую бы переделку ни попал этот человек, всякий раз выйдет цел и невредим. Где не помогут отвага и сила, там он уловку найдет. Другие теряют мужество, когда смерть им заглянет в глаза, или предают себя Богу и ждут, что будет, а он тотчас умом пораскинет и что-нибудь да придумает. Храбр он, когда надо, как Ахиллес, но предпочитает идти по стопам Улисса.
– Не хотел бы я его стеречь, хоть бы в цепи его заковали, – сказал Станкевич. – Это ничего, что сбежит, да ведь на смех же еще тебя поднимет, издеваться будет.
– То-то и оно! – сказал пан Михал. – Теперь он до конца жизни будет потешаться над Ковальским, а не приведи бог на зубок ему попасть, язык у него – острей во всей Речи Посполитой не сыщешь. А как начнет еще, по своему обычаю, расписывать, так животики со смеху надорвешь.
– А понадобится, так он, говоришь, и рубиться горазд? – спросил Станкевич.
– Еще как горазд! Ведь это он на глазах у всего войска зарубил под Збаражем Бурляя.
– Нет, клянусь Богом, такого человека я еще не встречал! – воскликнул Станкевич.
– Большую услугу оказал он нам своим бегством, – заметил Оскерко, – потому что забрал с собой письма гетмана. Кто его знает, что писал гетман про нас в этих письмах. Не думаю я, чтобы шведский комендант в Биржах поверил не Ковальскому, а нам. Не может этого быть. Мы ведь приедем как узники, а он как начальник конвоя. Но что там не будут знать, что с нами делать, – это как пить дать. На плаху, во всяком случае, не поведут, а это самое главное.
– Да я это так только говорил, – ответил Мирский, – чтобы Ковальский совсем потерялся. Но то, что нас, как ты говоришь, на плаху не поведут, – это, право же, плохое утешение. Так повернулось дело, что лучше смерть! Ясно, что теперь разгорится еще одна война, что на этот раз начнется смута, а это уж последний конец. Зачем мне, старику, смотреть на это?
– И мне, я ведь помню другие времена! – воскликнул Станкевич.
– Вы не должны так говорить, ибо милосердие Божие превыше людской злобы, и всемогущая десница Господня может вырвать нас из пучины, когда мы меньше всего этого ожидаем.
– Святые слова! – сказал Ян Скшетуский. – И как ни тяжело нам, солдатам покойного князя Иеремии, жить теперь, ибо мы привыкли к победам, а все же хочется еще послужить отчизне, только бы дал Бог наконец вождя – не изменника, а такого, которому человек мог бы предаться всей душой и всем сердцем.
– Ох, правда, правда! – вздохнул Володыёвский. – Мы бы день и ночь сражались.
– Это, скажу я вам, самая большая беда, – промолвил Мирский, – все мы от этого как впотьмах ходим и сами себя спрашиваем: что делать? И неуверенность гнетет нас, как тяжкий сон. Не знаю, как вы, но меня томит и душит тревога. Как подумаю, что это я бросил булаву к ногам гетмана, что это я причина мятежа и бунта, от ужаса остатки седых волос встают у меня дыбом на голове. Да! Но что же делать пред лицом явной измены? Счастливы те, кому не надо было спрашивать себя об этом и искать в душе ответа!
– Вождя, вождя пошли нам, Боже милосердный! – снова воскликнул Станкевич, поднимая глаза к небу.
– А что, воевода витебский, говорят, человек весьма достойный? – спросил Станислав Скшетуский.
– Да! – ответил Мирский. – Но нет у него булавы ни великого, ни польного гетмана, и пока всемилостивейший король наш не присвоит ему звания гетмана, он может действовать только на свой страх. Одно верно – что не пойдет он ни к шведам, ни к другим врагам.
– Пан Госевский, гетман польный, в плену у Радзивилла.
– А все потому, что он тоже человек достойный, – подхватил Оскерко. – Когда до меня дошла весть об его аресте, я так и обмер и сразу почуял, что дело неладно.
– Был я как-то в Варшаве, – заговорил после минутного раздумья пан Михал, – и пошел в королевский дворец, а всемилостивейший король наш – он любит солдат и меня хвалил после битвы под Берестечком – тотчас меня признал и велел прийти на обед. На этом обеде видел я и пана Чарнецкого, – собственно, и пир-то был в его честь. Выпил тогда немножко всемилостивейший король наш и стал обнимать пана Чарнецкого, а потом и говорит: «Пусть даже такая придет година, что все от меня отступятся, ты останешься мне верен!» Я собственными ушами слышал эти слова, как бы вдохновенные свыше. От волнения пан Чарнецкий слова не мог вымолвить, только повторял: «До последнего вздоха! До последнего вздоха!» А король наш заплакал тогда…
– Как знать, не пророческие ли это были слова, ибо година бедствий уже пришла! – сказал Мирский.
– Пан Чарнецкий – великий воитель! – промолвил Станкевич. – Его имя в Речи Посполитой у всех на устах.
– Говорят, – прибавил Скшетуский, – будто татары, которые оказывают помощь пану Ревере Потоцкому в войне с Хмельницким, так любят пана Чарнецкого, что не хотят идти туда, где его нет.
– Истинная правда! – подхватил Оскерко. – Я слыхал, как об этом рассказывали в Кейданах при князе гетмане; все мы восхваляли тогда пана Чарнецкого, а князю это очень не понравилось, нахмурился он и говорит: «Пан Чарнецкий – коронный обозный, но у меня мог бы быть в Тыкоцине подстаростой».
– Invidia, видно, уже его мучила.
– Ясно, что злодейство не может вынести света добродетели.
Так беседовали между собою арестованные полковники, а потом снова свернули разговор на Заглобу. Володыёвский ручался, что они могут надеяться на помощь старого рыцаря, – не такой он человек, чтобы бросить друзей в беде.
– Я уверен, – говорил пан Михал, – что он бежал в Упиту, где найдет моих людей, если только их еще не разбили или не угнали в Кейданы. С ними он сам двинется нам на помощь, разве только они не захотят идти. Не думаю, однако, чтобы не захотели, в хоругви больше всего лауданцев, а они меня любят.
– Но они все старые слуги Радзивиллов? – заметил Мирский.
– Это верно, но когда дознаются о выдаче Литвы шведам, об аресте гетмана польного, кавалера Юдицкого и вас со мною, отвратятся их сердца от Радзивилла. Достойная это шляхта, а уж пан Заглоба не пожалеет красок, так распишет гетмана, что лучше его никто из нас не сумеет.
– Так-то оно так, – сказал Станислав Скшетуский, – но ведь мы в это время будем уже в Биржах.
– Не может этого быть, ведь мы все время кружным путем едем, чтобы миновать Упиту, а из Упиты дорога прямая, как стрела. Даже если они выедут на день, на два позже, и то могут попасть в Биржи раньше нас и перерезать отряду путь. Мы сейчас только в Шавли едем, а уж оттуда повернем на Биржи, ну а из Упиты до Бирж, скажу я вам, поближе будет, чем из Шавлей.
– Да-да, поближе, и дорога получше! – подтвердил Мирский.
– Ну вот видите. А мы еще и до Шавлей не доехали.
Только к вечеру рыцари увидели гору, что зовется Салтувес-Калнас, у подножия которой лежат Шавли. По дороге в деревнях и городах, через которые им пришлось проезжать, они всюду заметили, что народ в тревоге. Видно, весть о переходе гетмана на сторону шведов разнеслась уже по всей Жмуди. Кое-где солдат расспрашивали, в самом ли деле край займут шведы; кое-где рыцари видели толпы крестьян, которые с женами, детьми и пожитками покидали деревни и уходили вглубь лесов, покрывавших весь этот край. Иногда крестьяне угрожающе смотрели на драгун, принимая их, видно, за шведов. В шляхетских застянках прямо спрашивали, кто такие и куда едут, а когда Ковальский вместо ответа приказывал дать дорогу, раздавались такие грозные крики, что солдатам приходилось брать мушкеты на изготовку, чтобы проложить себе путь.
Большая дорога, ведущая из Ковно через Шавли на Митаву, была забита телегами и колясками, это семьи шляхтичей спешили укрыться от войны в курляндских владениях. В самих Шавлях, которые были королевским имением, не было никаких гетманских хоругвей, ни надворных, ни регулярных; зато здесь арестованные полковники впервые увидели шведский отряд, состоявший из двадцати пяти рейтар, который выехал из Бирж в разведку. Толпы евреев и горожан глазели на рыночной площади на незнакомых людей, да и полковники с любопытством смотрели на них, особенно Володыёвский, который никогда еще не видел шведов; он окидывал их хищным взглядом, как волк стадо овец, и при этом топорщил усы.
Ковальский поговорил с офицером, сообщил, кто он, куда едет и кого сопровождает, и потребовал, чтоб шведский разъезд для большей безопасности присоединился к его отряду. Но офицер ответил, что у него приказ произвести глубокую разведку и что он не может возвращаться в Биржи; он заверил Ковальского, что дорога всюду безопасна, так как небольшие отряды, посланные из Бирж, разъезжают по всем направлениям, а некоторые посланы даже в Кейданы. Отдохнув хорошенько до полуночи и покормив выбившихся из сил лошадей, пан Рох вместе со своими узниками снова тронулся в путь, свернув из Шавлей через Иоганнишкеле и Посвут на восток, чтобы выехать на прямую дорогу, ведущую из Упиты на Поневеж и Биржи.
– Коли пан Заглоба придет нам на помощь, – сказал на рассвете Володыёвский, – то на этой дороге ему легче всего будет преградить путь отряду, он из Упиты мог уже подоспеть туда.
– Может, он где-нибудь и ждет нас! – сказал Станислав Скшетуский.
– Я тоже надеялся, пока не увидел шведов, – промолвил Станкевич, – но теперь, сдается мне, нет для нас спасения.
– Это уж теперь его забота, как бы шведов миновать или одурачить, а он на это мастер.
– Да вот беда, не знает он здешних мест.
– Зато лауданцы знают, они ведь пеньку, клепку и смолу возят в самую Ригу, в моей хоругви много таких.
– Шведы под Биржами заняли уже, наверно, все городки.
– Нельзя не сознаться, хороши солдаты, которых мы в Шавлях видали, – говорил маленький рыцарь, – молодцы, как на подбор! А вы заметили, какие у них сытые кони?
