скачать книгу бесплатно
При исполнении служебных обязанностей. Каприччиозо по-сицилийски
Юлиан Семенович Семенов
Военные приключения (Вече)
Издательство «Вече» в рамках популярной серии «Военные приключения» продолжает публикацию произведений известного русского писателя Юлиана Семенова.
Мог ли предположить Герой Советского Союза, бывший летчик-истребитель, капитан Струмилин, что обычный транспортный рейс по зимовьям Арктики вновь потребует от него стойкости, отваги и жесткой бескомпромиссности решений, как в минувшую войну.
А рядовая командировка «по заданию редакции» неожиданно обернулась для известного журналиста головокружительным и опасным приключением в самом сердце Сицилии, родине мафии…
Юлиан Семенов
При исполнении служебных обязанностей. Каприччиозо по-сицилийски
© Семенов Ю.С., наследники, 2008
© ООО «Издательский дом «Вече», 2008
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019
Сайт издательства www.veche.ru
…При исполнениислужебных обязанностей
Глава I
1
Струмилин сел в машину и сразу же полез за папиросами. Последние пять лет он всегда очень помногу курил и перед медицинской комиссией и после нее.
«Старая перечница, – зло подумал он о старике профессоре, который загнал его в барокамеру и выкачивал воздух до уровня, соответствующего пяти тысячам метров, – ему приятно играть на нервах, этому эскулапу…»
Старик профессор смотрел на Струмилина, ставшего в барокамере зеленым, вздыхал и грустно покачивал головой. А потом он сказал:
– Плохо, очень плохо, батенька вы мой…
И написал в личном деле Струмилина: «пятая группа». Пятая группа – последняя летная. Дальше – пенсия, достаточная и почетная. И все. Прощай, небо, прощай, Арктика!
Струмилин сидел в машине, курил и смотрел на часы. Чем дольше он смотрел на часы, тем больше злился. Когда он выходил, в вестибюле его окликнул Фокин из отдела перевозок и попросил подвезти.
– Я через пять минут, Павел Иванович, – сказал он, – подождите пять минут меня, ладно?
Но прошло уже десять минут, а Фокина все не было. А Струмилин особенно сердился, когда ему приходилось ждать. Неважно, кого, зачем и почему. Работа в полярной авиации выработала в нем непреложную привычку: опаздывать можно не больше чем на сорок секунд. От силы на минуту.
Однажды, еще в самом начале, в тридцать третьем году, он опоздал на аэродром в Тикси минут на пять. Его первый командир и учитель Леваковский усмехнулся и сказал:
– Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и неврастеники. Точность – вежливость королей, и хотя я против монархии, но тем не менее лучше иметь дело с аккуратным эрцгерцогом, чем с расхлыстанным комсомольцем. Vous comprenez?
Струмилин смешался, покраснел, а потом весь перелет до острова Птичьего мучился из-за того, что не ответил: «Oui, monsieur…» Ему тогда казалось, что эта фраза, сказанная с легкой усмешкой, должна была парализовать тот взрыв смеха, который вызвали слова Леваковского у экипажа. Струмилин пролетал с Леваковским четыре года и каждый раз поражался изумительной точности этого человека.
Леваковский не любил, когда штурман, расписывая маршрут и время полета, говорил:
– Будем минут через двадцать пять – тридцать…
– Точнее, пожалуйста, – просил Леваковский.
– Как точнее?
– А вот так. Точнее.
Штурман хмурился, отходил к своему столику и через несколько минут говорил оттуда:
– Вы должны прибыть точно через двадцать семь минут.
– Благодарю вас, – отвечал Леваковский и улыбался, прекрасно понимая, почему штурман делал ударение на слове «вы», а не говорил, как это было принято, «мы». Леваковский весь подбирался и сажал самолет точно через двадцать семь минут.
Сначала Струмилина сердил этот, как ему казалось, никому не нужный и раздражавший педантизм, но потом незаметно для себя самого он стал подражать Леваковскому и сердиться на штурмана, когда тот давал приблизительные данные.
Пролетав с Леваковским два года, Струмилин стал так же поглядывать на часы, если кто-либо задерживался хоть на минуту. И так же, как Леваковский, он делал выговор опоздавшему вне зависимости от того, кто был опоздавший.
Однажды Струмилин подошел к самолету, когда собрался уже весь экипаж. Леваковского не было. Струмилин глянул на часы и обомлел: командир корабля опаздывал на три минуты. Когда Леваковский пришел через пятнадцать минут, Струмилин мстительно сказал:
– Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и…
– И неврастеники, – перебил его Леваковский, засмеявшись.
Уже в самолете, когда легли курсом на мыс Челюскин, Струмилин узнал, отчего так опоздал командир. Он, оказывается, сидел на радиоцентре и принимал сообщение из Москвы о том, что у него родился сын.
Струмилин снова посмотрел на часы. Фокин опаздывал теперь уже на пятнадцать минут.
– Ну его к черту, – сказал Струмилин, – пусть в другой раз будет точным.
Он выбросил папиросу и нажал на кнопку стартера. Машина рванулась с места. Когда Струмилин сердился, он ездил особенно быстро. Милиционеры на Кутузовском проспекте узнавали его большую черную машину и никогда не свистели вдогонку, если он выходил на осевую линию, нарушая этим правила движения. Они улыбались ему вслед и вздыхали, потому что тайком завидовали Струмилину. Милиционеры, так же как и мальчишки, всегда завидуют полярным летчикам…
Струмилин обычно собирался сам. Даже когда была жива его жена Наташа, он все равно собирался сам: не торопясь, загодя, очень тщательно подбирая вещи и экономно складывая их в большой желтый чемодан, сплошь заклеенный разноцветными штемпелями отелей всего мира.
Собираясь, он пел, причем всегда одну и ту же песню:
Эх, выехал охотник
Да во чистое поле,
Там птицы летают
В высоком просторе…
Уложив чемодан, Струмилин проверил его на вес: не тяжел ли? Он ненавидел, когда чемодан разбухал и его приходилось из-за этого перебрасывать с руки на руку. На этот раз чемодан был уложен с первого раза точка в точку. Струмилин похвалил себя и поставил чемодан на маленький столик возле двери. Он заметил, что большая желтая наклейка, которую приляпали на чемодан в аэропорту Басры, сейчас почти совсем оторвалась. Сначала Струмилин решил совсем оторвать ее, но потом он вспомнил старика. В джунглях рядом с домом того старика он жил две недели. Это был очень интересный старик, мудрый и спокойный. Он целыми днями сидел на солнце и грел ногу. У него болело колено. И еще все время кашлял. Струмилин замечал, как старик сдавал день ото дня. Однажды вечером, когда Струмилин возвращался с аэродрома домой через пальмовую рощу, он увидел старика. Старик стоял около высокой пальмы и плакал. Потом он медленно обхватил пальцами теплый пахучий ствол дерева и полез вверх, переступая босыми ногами по толстым выступам на коре. Пальма была высокая, и поэтому кора на ней загрубела и стала как камень. Пальма пахла зноем. У нее был запах пустыни – сухой, пряный и резкий. Движения старика были спокойные, а потому сильные. Старик не прижимался к стволу дерева: это было бы свидетельством страха. Он был как наездник сейчас, этот больной старик. Он лез, чуть откинувшись назад, точно как наездник. Пальма, как и конь, друг человека: пальма кормит, конь возит.
Старик лез свободно, почти совсем не прилагая усилий, откинув корпус и подняв голову, чтобы все время смотреть через стрельчатую крону пальмы.
– Что это он? – тихо спросил Струмилин у переводчика.
– Умирает, – ответил тот. – Прощается с небом.
Струмилин усмехнулся и снял чемодан с маленького столика. Он поставил его на пол и пошел искать клей. Ему захотелось получше прикрепить наклейку из Басры, чтобы она не оторвалась совсем во время полетов над Арктикой.
2
Женя пришла домой в десять часов. Струмилин сидел у окна и курил.
– Ты что, папа?
– Ничего, малыш. Просто курю.
– Тебе плохо?
– Нет. Мне совсем не плохо, – сказал Струмилин и вздрогнул. – Давай сходим куда-нибудь, а? Ты не занята?
– Ну что ты…
– Очень устала?
– Совсем не устала, – соврала Женя, потому что она очень устала на сегодняшних съемках. Но отец был как-то не похож на себя: сгорбленный и постаревший. Женя поцеловала его, погладила по щеке и сказала:
– Через пять минут я буду готова.
Они поехали в ресторан «Украина» и сели за единственный свободный столик у самой эстрады.
– Мы не сможем говорить, – сказал Струмилин, – наверное, они очень громко играют.
– Будем кричать.
– Тогда нас с тобой выведут, как мелких хулиганов.
– Кричать – это хулиганство?
– В общем – да. Нужно говорить тихо, если хочешь, чтобы тебя услышали и поняли правильно.
– Папа заговорил афоризмами, у папы плохое настроение, – улыбнулась Женя. – Что ты, папочка?
– Я? – переспросил Струмилин. – Я котлету по-киевски. А ты?
Женя засмеялась и подумала: «У него что-то случилось. Это совершенно точно». Она обернулась, чтобы посмотреть, на каком столе можно взять меню, и увидела совсем неподалеку второго оператора Нику. Он сидел с приятелем и с двумя девушками. Девушки были такие, о которых друг ее отца журналист Андрей Новиков говорил: «раскладушки». Ника смотрел на Женю нахмурившись, не мигая, зло. Женя почувствовала, как у нее похолодели щеки. Струмилин тоже заметил Нику, краешком глаза глянул на Женю и отвернулся.
«Красавец парень, – подумал он. – Значит, подонок. Боюсь я красивых что-то…»
Струмилин снова взглянул на Нику и сразу же вспомнил своего следователя в кенигсбергской тюрьме. Его подбили под Пиллау, и он попал в плен, обгоревший, израненный, почти без сознания. Сначала его поместили в госпиталь. Там кормили с ложки чем-то очень вкусным. Вкусным тогда ему казалось все кислое. Потом его чуть подлечили, и к нему в палату зашел офицер из «люфтваффе». Он осведомился о здоровье Струмилина. Говорил он на чистом русском языке, с вологодским оканьем, и Струмилина это поразило. Офицер угостил Струмилина турецкими сигаретами, спрятал ему под подушку еще две пачки и спросил:
– Хотите почитать газеты?
Струмилин молчал.
Офицер пожал плечами и сказал:
– Давайте говорить откровенно, ладно?
Струмилин снова ничего не ответил.
– Слушайте, – тихо и грустно спросил офицер, – вы умный человек или обыкновенный коммунист?
– Обыкновенный коммунист, – ответил Струмилин.
– Ясно. Значит, джентльменский разговор у нас с вами не получится?
– С вами – нет.
– Зря. Мы армия, с нами можно иметь дело. Если не мы, тогда гестапо, понимаете?
– Понимаю.
– А знать мы хотим немногое. Раньше вы таскали к нам легкие бомбы, теперь вы таскаете тонные. Чья это техника? Петляков, Микоян или Туполев? И всё. Дальше мы примем свои меры. Понимаете?
Струмилин отвернулся к стене и закрыл глаза. Вечером его перевели в тюрьму и сразу же бросили в карцер. Там он сидел два дня. Потом его отвели на допрос. Следователь был красив юношеской красотой, нежной и ломкой. Он был очень похож на Нику, только он все время улыбался, даже когда Струмилин терял сознание от боли. Следователь прижигал незажившие ожоги спичкой и улыбался, а Струмилин выл и терял сознание.
«Я сошел с ума, – одернул себя Струмилин, – дикость какая! При чем тут этот парень?»
Струмилину стало мучительно стыдно своих мыслей, он виновато посмотрел на Женю, кивнул головой на Нику и сказал:
– Хороший парень, зря ты с ним поссорилась.
– С трусом нельзя ссориться.
– Ты имела возможность убедиться в его трусости?
– Да.
– И ты можешь мне рассказать об этом?
– Конечно. Наш постановщик Рыжов сидит на съемках с температурой, потому что не может болеть дома, пока идут съемки. Ты же знаешь его, он все время волнуется. В Голливуде подсчитали, что самая большая смертность в возрасте до сорока лет – у режиссеров: разрыв сердца или полное нервное истощение. Ну вот… А главный оператор очень спокойно относится к картине, и он, – Женя кивнула на Нику, – все время жаловался мне на главного, что тот спокоен.
– Так это же хорошо.
– Что?
– Если спокоен, – усмехнулся Струмилин.
– Он слишком спокоен, – сказала Женя, нахмурившись, – а это уже рядом с равнодушием: что бы ни снимали, ему все равно. Поставит свет и – жужжи себе камера… И когда мы собрались на летучке, я сказала, что мы, молодые, очень озабочены операторским качеством отснятого материала. А главный оператор спросил меня: «Кто это “мы, молодые”?» Нас на летучке было двое молодых: я и Ника. Он опустил голову и не сказал ни слова, хотя говорит об этом всем в коридорах. А он обязан был встать вместе со мной. Он не сделал этого. Это даже не трусость, пожалуй. Это подлость. И не крупная, а мелкая, мышиная. Я сказала ему, что не хочу его больше знать. И мне это больно.
– Да?
– Ну, не то чтобы очень больно, – ответила Женя тихо, – а просто такое ощущение, будто надела мокрое платье…
3
