скачать книгу бесплатно
Это было, ответил он себе, и это во мне, а когда меня убьют, это останется в мире, потому что старик Шамес был прав – энергия разума не исчезает, надо уметь на нее настроиться, наверняка ученые изобретут аппарат, который запишет мои мысли и заложит их в архив человеческой памяти…
А читал я тогда, ликующе вспомнил он, вот какие строки из Цицерона: «Честолюбие заставило многих людей сделаться лжецами, одно держать втайне на уме, другое высказывать на словах… Эти пороки росли сначала едва заметно, иногда даже наказывались; после, когда зараза внедрилась, общество изменилось в корне и верховная власть из самой справедливой превратилась в жестокую и совершенно неприемлемую…»
Исаев замер, потому что явственно услышал голос отца, который тихонько, извиняющимся голосом заметил, что это не Цицерон, а Крисп; консул Цицерон говорил иначе, у него была блистательная система доказательств, первый прагматик мира; послушай, как он вел свою линию против Катилины: «Сейчас ты явился в Сенат. Кто обратился к тебе с приветствием? Зачем тебе ждать словесного оскорбления, когда ты уже уничтожен грозным приговором молчания?! С твоим приходом места возле тебя опустели. Вся Италия заговорила со мной: “Марк Тулий, что ты делаешь?! Неужели ты не отдашь распоряжение заключить Катилину в оковы и применить к нему не просто казнь, но самые отчаянные пытки?”».
Я тогда спросил отца: отчего Цицерон и вправду не казнил изменника и корыстолюбца? Вот тогда-то он и ответил, что историю Катилины нам преподают нечестно, видимо, еще не пришло время открыть правду про этого доброго и честного бунтаря, которого Цицерон смог представить человечеству убийцей, развратником, вором и предателем…
«Будущее вынесет свой приговор, – сказал тогда папа. – Революция позволит заново понять историю, оправдать тех, кого клеймили преступниками, и с презрением отнестись к властолюбцам, кто называл себя праведниками… Наверное, учитель не читал вам эту часть третьей речи Цицерона: “Я желаю, чтобы все мои триумфы, почетные отличия, все памятники, увековечивающие мою славу, оказались глубоко запечатленными в ваших сердцах… Мои подвиги будут питаться вашей памятью, они будут расти, передаваемые из уст в уста, они глубоко внедрятся в скрижали истории и займут в них почетное место…”»
Отец тогда усмехнулся: «Можешь себе представить, чтобы нечто подобное сказали Плеханов, Кропоткин или Засулич? А помнишь, как Цицерон уверял римлян, выне-ся смертный приговор соратникам Катилины, что казнь встречена всем народом с полным энтузиазмом?! Как он возносил себя, утвердившего казнь?! А вот чьи это слова: “Римское государство попало в кабалу олигархов, и граждане сделались бесправной, презренной чернью! Олигархи не знают, куда девать свои богатства, транжирят их на застройку морей и срытие гор, а у других дома – бедность, вне дома – долги… Только тот, кто сам несчастен, может быть заступником несчастных”? Это слова “изменника” Катилины. Почему Цицерон так его ненавидел? Только из-за разности идейных позиций? Нет, Севушка, он ненавидел его еще и потому, что Катилину впервые судили за то, что он, юноша, был искренне влюблен в весталку Фабию, сестру жены Цицерона… В политике всегда надо искать не только общественную, но и личную подоплеку… А когда Катилина внес предложение кассировать, то есть отменить все долги ростовщикам, он сделался самым популярным человеком Рима, это и испугало олигархов, отсюда та клевета, которая была обрушена на него… Он выставил свою кандидатуру в консулы, и он бы стал консулом, но в действие была введена провокация, и Цицерон, получив власть, обвинил Катилину в заговоре и измене… Сколько прошло веков, прежде чем мы узнали не только речи Цицерона, но и позицию Катилины? И что же, мы подняли Катилину на щит, как народного героя? Судя по тому, что вам задают учить в классах, педагогика буржуа до сих пор страшится открыть правду… Подвергай все сомнению, сын, прекрасная позиция…»
…Исаев присел на табурет, обхватил голову руками: зачем мне привиделось все это, подумал он, почему я вновь, как в самые счастливые или горькие минуты жизни, услышал отца?
Ты услышал его потому, медленно, превозмогая себя, ответил он, что никогда не забывал то выступление Каменева в двадцать пятом, когда он открыто перед съездом потребовал устранения Сталина. Вот почему ты сейчас вспомнил Цицерона и Катилину; ты просто боялся назвать имя, ты до сих пор страшишься говорить себе правду, ты ищешь искренность в словах Аркадия Аркадьевича, который так хочет выслать этого самого Валленберга в Швецию, только для этого ему надо доказать миру, что шведский банкир был агентом гестапо. А не так ли работали с Алексеем Ивановичем Рыковым девять лет назад? Тебя приглашают влезть в дерьмо для того лишь, чтобы сделать «благо» другому человеку. И я все время возвращаюсь мыслью к его предложению сделать добро Валленбергу, с «которым мы попали в глупое положение», разве нет? Я запрещаю себе даже думать о подсадке, но именно потому, что я постоянно запрещаю это, значит, так же постоянно эта мысль живет во мне!
…В конце пятой недели его разбудили в половине пятого утра; на пороге стоял тот самый Сергей Сергеевич, которого он назвал тварью…
Лицо его было уставшим, осунувшимся, в глазах застыла боль…
– Поднимайтесь, – сказал он. – Зря вы на меня наговорили руководству… Мне строгача объявили, а я ведь отца похоронил…
8
Исаев почувствовал, как ослабли ноги и остановилось сердце, когда в камере, куда его ввели, он увидел Сашеньку, сидевшую на табурете.
Это была не Сашенька, а седая женщина с морщинистым серым лицом и высохшими руками; только глаза были ее – огромные, серые, мудрые, скорбные, любящие…
– Садитесь на вторую табуретку, – сказал Сергей Сергеевич. – Друг к другу не подходить, если ослушаетесь, прервем свидание. Я оставлю вас наедине, но глазок камеры открыт постоянно, за нарушение будет отвечать Гаврилина – три дня карцера.
И, по-солдатски развернувшись на каблуках, Сергей Сергеевич вышел из камеры…
– Любовь моя, – сказал Исаев и понял, что он ничего не сказал – пропал голос.
– Любовь моя, – повторила Сашенька. – Максимушка, Максим Максимович, нежность вы моя единственная…
Зачем я не умею плакать, горестно подумал Исаев, как счастливы те, кто может дать волю слезам; от инфаркта чаще всего умирают улыбчивые люди.
– Двадцать лет назад… Я видел в Шанхае сон… Будто я вернулся к тебе, в Москву… И мы едем на пролетке, – прошептал он, откашлявшись.
У Сашеньки задрожал подбородок…
Я оставил ее, повинуясь приказу, пришедшему во Владивосток из этого дома, подумал Исаев. Ей было двадцать тогда… А сейчас? Измученная старенькая женщина… И я не имею права сразу же спрашивать о сыне, я должен что-то сказать ей…
– Ты похудела, любовь, но тебе это очень… Даже не знаю, как сказать… К лицу…
– Максимушка… Я же знаю про себя все… Женщины все про себя знают… Даже если отобрали зеркальце… Я старуха, Максимушка… Глубокая старуха… Вы меня не успокаивайте, вы ж всегда подтрунивали надо мною, вот и сейчас будьте таким… Я вас тоже видела во сне… Это были какие-то кинофильмы, а не сны…
– Ты сказала «отобрали зеркальце», – Исаев осмотрел камеру; сразу же обратил внимание на большую отдушину, понял, что их не только записывают, но и снимают. – Тебя давно арестовали? В чем обвиняют? Говори быстро, потому что могут прервать свидание…
Сашенька покачала головой:
– Мне сказали, что не прервут, дали честное слово… И разрешили отвечать на ваши вопросы… Можно я спрошу, Максимушка?
– Конечно, любовь…
– Вы были верны мне все эти годы?
Ее заставили задать этот вопрос, понял Исаев, до конца ощутив их трагическую, непереступаемую отгороженность друг от друга: дело здесь не в том, что она говорит мне «вы», она и во Владивостоке так говорила, дело в другом, совсем в другом, нам обоим неподвластном.
– Я люблю тебя, – ответил он, неотрывно глядя в ее лицо, словно бы стараясь снять морщины, пепельность, отеки, чтобы увидеть прежнюю Сашеньку. – Я всегда любил тебя…
– Но ведь вы живой человек… У вас были женщины?
– Да.
– И они ничего не значили в вашей судьбе? Они не остались в вас?
Зачем она говорит это, подумал Исаев. Нельзя так говорить, это совсем даже и не Сашенька, это не моя Сашенька… Я же никогда не посмею спросить, был ли у нее мужчина. Конечно, был, но ведь любовь, такая, как наша, отмечена иной печатью, другим смыслом…
– Они оставили рубец в душе, потому что их из-за меня убили, – ответил он и ощутил, что сердце наконец перестало колотиться.
– Вы совсем не изменились… – прошептала Сашенька. – Такой же красивый… Нет, даже еще красивей… Вам так идет седина… Спасибо, что вы сказали правду… Вы всегда были таким чистым человеком… Только чистые люди честны… Помните, на заимке у Тимохи я говорила, что твои… что… ваши читатели режут фамилию «Исаев» под статьями, когда заклеивают газетами окна на зиму… Я ж поняла тогда, кого вы называли «читателями».
– Я это чувствовал, любовь… Я был так благодарен тебе за это… Мужчина очень гордится, когда любимая все про него понимает… Ведь понять – это значит простить, нет?
– Понять – это значит любить, Максимушка… Вы не спрашиваете про Санечку… Почему? Не хотите сделать больно?
– Да… Не знаю… За эти годы я приучился ждать, когда сам чело… Фу, как ужасно я говорю… Я растерян, Сашенька… Да, я привык, что люди сами говорят то, что посчитают нужным сказать… Но ведь ты не человек… Ты Сашенька…
– Наш Санечка пропал без вести. – Из ее глаз покатились слезы; лицо было прежним, страдальческим, но губы все же таили в себе какое-то умиротворение, появившееся в первое мгновение их встречи. – Санечка пропал в Праге, в последний день войны… Когда выступили власовцы…
– Ты запрашивала командование? Где он был до исчезновения? С кем встречался? Адреса?
– Я писала всем… Я обратилась даже к товарищу Сталину…
– Отвечали?
– Да… «Никакой информацией не располагаем…» Я писала и товарищу Берия… Три раза… Меня пригласили на Кузнецкий мост…
– Куда? – Исаев не понял. – Что это?
– Это приемная Министерства государственной безопасности…
– Ну? – спросил он нетерпеливо и понял, как бестактен он с этим своим требовательным «ну?».
– Мне сказали, – Сашенька замолчала надолго, потом снова заплакала. – Мне сказали, что Санечка ушел с власовцами…
– Это ложь, – отрезал Исаев.
– Я сказала то же самое.
– Мне обещали с ним встречу, любовь… Или мне врали, или он тоже сидит… Ты давно тут?
– Нет… Меня только что привезли из Бутырок.
– Я спрашиваю, давно ли тебя арестовали?
– Три месяца назад.
Когда я вернулся, сразу же понял Исаев; чуть ли не в тот же день…
– В чем тебя обвиняют?
Из ее глаз еще горше покатились слезы, которые как-то странно молодили морщинистое лицо; безутешность свойственна детству или юности, люди средних лет и старики готовы к потерям, в них нет такого отчаяния, как в малыше или девушке; те еще слишком остро ощущают несправедливость, свою беззащитность и малость, страшное противостояние огромного мира; потом это проходит; утраты меняют людей.
– Сначала пришла похоронка на вас… Потом про нашего Санечку написали… что он пропал без вести… Это очень позорно, вы ведь знаете, как это у нас позорно… А я кинохронику смотрела, бои за Будапешт, бежал наш солдатик, а потом вдруг исчез, прямое попадание мины, облачко, ямка, и ни следа от человека… А матери его: «пропал без вести»… Ни пенсии, ни помощи…
– Саня жив. И он не предатель, – повторил Исаев. – Пожалуйста, верь мне, любовь…
– Вы не называете меня по имени… Почему?
– Потому что у тебя два имени… Одно – Сашенька, а второе – Любовь… В Латинской Америке к женщине обращаются. – «Любовь», «Амор»…
– А теперь я вам расскажу правду, ладно?
– Конечно. Тебе разрешили? Тебя не предупреждали, что мне можно говорить, а что нельзя?
Сашенька покачала головой:
– Нет, меня ни о чем не предупреждали…
– Я боюсь, если ты откроешь всю правду, свидание прервут…
– Мне сказали, что в вашей власти помочь мне…
– Если я сделаю то, что от меня требуют, тебя выпустят? Тебе это сказали?
– Не выпустят… Нет, в общем-то выпустят… Просто не в лагерь отправят, а сошлют – с правом работы по специальности…
– Ты же поэт, – Исаев наконец смог улыбнуться. – Это не специальность, любовь…
– Я учитель русского языка в начальных классах женской школы, Максимушка…
– Ввели раздельное обучение?
– И формочки… Как у гимназистов…
Не понимая толком зачем, он сказал:
– Очень давно я провел ночь в Харбине с Сашей Вертинским… Он пел пронзительную песню: «И две ласточки, как гимназистки, провожают меня на концерт…»
– Я слыхала эту песню… Он часто выступает…
– Где?! В Москве?!
– Конечно, – Сашенька вытерла глаза ладошками. – Он же вернулся… Ему все простили… Он так популярен в Москве…
– Ты увидишь Саню, – повторил Исаев. – Только будь молодцом, ладно?
– Максимушка, вам ничего про меня не говорили?
– Нет.
Сашенька глубоко, прерывисто вздохнула; Максим Максимович чувствовал, как тяжело ей переступить в себе что-то; бедненькая, она хочет мне признаться в том, чего не могло не случиться за четверть века разлуки; он понял, что обязан помочь ей:
– Любовь, что бы ни было с тобою, с кем бы тебя ни сводила жизнь, я буду любить тебя так же, как любил.
И случилось чудо: ее старенькое лицо вдруг озарилось таким счастьем, такой пасхальной надеждой, что он наконец смог увидеть прежнюю Сашеньку, ту, которая жила в его памяти все эти годы.
– Вот сейчас ты стала неотразимо красивой, – сказал Исаев. – Такой, какой жила во мне все время нашей разлуки.
– Максимушка, – голос ее прервался, дрогнул; она резко откинулась, распрямила плечи, ему сразу же передалась ее струнная напряженность. – Любовь, – она улыбнулась через силу, – вы верите мне?
– Как себе…
– Вы верите, что я любила, люблю и буду вас любить и умру с вашим именем в сердце?
– Эта фраза – бумеранг, – Исаев тоже улыбнулся через силу.
– Мы никогда не будем жить вместе, Максимушка… Я сделалась старухой… Вы же сохранили силу и молодость… Вы еще очень молодой, а я больше всего ненавижу принудительность – в чем бы то ни было… Если Господь поможет, мы всегда будем друзьями… Я буду благодарно и счастливо любить вас… Это будет грязно, если я посмею разрешить вам быть подле меня… Вы проклянете жизнь, Максимушка… Она сделается невыносимой для вас… Равенство обязано быть первоосновой отношений… А еще я ненавижу, когда меня жалеют… Так вот, когда мне сказали, что вы погибли, а Санечка пропал без вести, я рухнула… Я запила, Максимушка… Я сделалась алкоголичкой… Да, да, настоящей алкоголичкой… И меня положили в клинику… И меня спас доктор Гелиович… А когда меня выписали, он переехал ко мне, на Фрунзенскую… Он был прописан у своей тетушки, а забрали его у меня на квартире… Через неделю ко мне пришли с обыском – при аресте обыска не делали, он же не прописан, и ордера не было… Меня попросили отдать все его записи и книги. Я ответила, что вещи его у тетушки, мне отдавать нечего… Меня попросили расписаться на каких-то бумагах, я расписалась, начался обыск, и в матраце, в Санечкиной комнате, нашли записные книжки, доллары, брошюры Троцкого, книгу Джона Рида, «Азбуку коммунизма» Бухарина… И меня арестовали… Как пособницу врага народа… Изменника родины… А вчера следователь сказал, что, если я попрошу вас выполнить то, чего от вас ждет командование, меня вышлют… И я смогу спокойно работать… А несчастного, очень доброго, но совершенно нелюбимого мною Гелиовича не расстреляют, а отправят в лагерь…
– Бедненькая ты моя, – прошептал Исаев, – любовь, Сашенька, нежность…
– И все твои ордена при обыске забрали… Мне же вручили их – орден Ленина и два Красных Знамени…
– Ты что-нибудь подписала на допросах, Сашенька?
Дверь камеры резко отворилась, вбежали два надзирателя, подхватили Сашеньку легко, как пушинку, и вынесли из камеры.
– Ничего не подписывай! – крикнул Исаев. – Слышишь?! Будет хуже! Терпи! Я помогу тебе! Держись!
Сергей Сергеевич, стоявший возле двери, заметил:
– Она в обмороке… Не кричите зазря, все равно не услышит… Ну что, пошли? А то без пшенки останетесь, время баланды…
9
Возле камеры, однако, стоял тот вальяжный, внутренне неподвижный мужчина, что сидел за столом-бюро в приемной Аркадия Аркадьевича.
