скачать книгу бесплатно
1.Нибиру. Праздник
В просторных приемах Нибиру, празднование в честь прибытия нового энси города и его земель, было в разгаре. В обитаемых землях, среди знати при дворе, и в делах государственных и торговых, применялся изящный язык – эме-ги, но в обиходе кроме него, бытовало множество разных наречий, и чаще на севере люди разговаривали между собой на языке ки-ури.
От огней в тысячи медных и глиняных светильников все освещалось так, что с одного конца можно было увидеть как на другом конце иноземные гости, развалившись на ложах, лениво поедая изысканные блюда и сладости и ковыряясь в зубах, смотрели на разворачивающееся представление. Послушницы милосердной матери мира Инанны, прекрасной покровительницы храбрых воинов, именуемой также по-киурийски Эштар, давали представление. Размеренно виляя широкими, упругими бедрами, полуобнаженные прелестницы храма под звуки струн за-ми, притоптывая, кружили в танце, восхваляющем госпожу страстей. Медленно пританцовывая, на середину в такт под мерный стук бубнов, вышла танцовщица, облаченная в длинное до щиколоток платье и, выступая вперед, постукивая бубенцами, запевала грудным голосом:
– Таб-И-Ти Инанн-Нин, Та-Би-Ти Инанн-Ни.
Таб-И-Ти Инанн-Нин, Таб-Ит-И Инанн-Ни. -
«Свяжи в ночь жизни, Инанна богиня, проливающаяся лунным светом – досточтимая Инанна. Поспешим, глядит уж месяц – Инанне госпоже, соединяющую реку восславить – Инанны силы».
Подпевая, ей вторили остальные. Она же, раскачиваясь и плавно покачивая бедрами, озирая сидящих перед ней зрителей, переливающимися цветами из серповидных разрезов, ударяла в свой бубен с бубенцами и притоптывая ногой, пела с все более усиливающейся твердостью в голосе, двигаясь с каждым напевом все стремительнее:
– Та-Би-Ти-Ина-нна, Та-Би-Ти Инанна.
Та-Би-Ти-Ина-А-ни, Таб-И-Ти Ин-А-На.
За ней все так же вторя, послушницы пели и плясали все быстрее, и эта песня возрастала с все большим нарастанием.
«В этот срок жизни, в сей час, раскрывая объятия нас примет Инанна. Отдадимся ж и встретим в почтении, сгорая в лунном свете дивного образа».
Скудные меняющие смысл слова песни, выговаривались скорей для ускорения возбужденного состояния танцовщиц, заводящие и всех находящихся рядом.
– Та-Би-Ти Ин-А-Ни, Та-Би-Ди Инанна.
Толмачи иноземных гостей, сами путавшиеся в значениях произносимых строк, взявшись переводить их и окончательно запутавшись, бросили это пустое занятие, поняв, что каждое произнесенное заклинание предназначено только самой богине, и смысл их неизвестен несведущим людям.
«Не просто стенаньями жизнь породим, сделаем то для Инанны».
В конце концов, танцовщицы довели себя до такого восторженного возбуждения, что казалось, они сейчас в наслаждении, находятся в чертогах самой богини красоты.
– Теш-Така! Теш-Та-Тар!
Иш-му-ду! Иш-му-ду! Иш-му-ду!
Резко, закончили они свои речитативы.
«Прочь стыд! Совокупляясь, освободись разрушая! Сношайся! Сношайся! Сношайся!».
И доведя себя до исступления, пустились в бешеный пляс, дико вертя головой и тряся распущенными волосами, крутя и двигая всеми частями тела, которые будто не имея костей, извивались словно змеи. От восторга увиденного и услышанного находящиеся здесь зрители, бывшие в изрядном подпитии, заразившись неистовством, также подхватили этот дикий танец разгульности и бесстыдства, и, забыв все законы приличия, долженствующие соблюдаться людьми их положения, запрыгали рядом как простые уличные бродяги. Между тем, музыка так же стремительно и резко оборвалась, завершая этот неистовый дикий танец. И на последнем звучании за-ми, на последнем ударе в бала, запевавшая танцовщица, распустив волосы надела на голову, венок из спелых злаков и скинула облегающее одеяние, и все увидели, что под ней скрывалось стройное юношеское тело. Многие, узнав в нем воскресающего бога, подскочив от неожиданности, восторженными криками встретили покровителя плодородия. В просвещенной земле благородных хозяев, не было диковинкой, что мужчина наряжался женщиной и, наоборот женщина мужчиной, напротив, именно в дни празднеств почитания благородной госпожи небес, в обычаях Калама была общая перемена мест между мужчинами и женщинами. Однако после признания единоначалия Ана и Энлиля, Инанну, как и остальных богов, не почитали как прежде, и обряды их почитания проводились все реже, а ревностные поклонники грозного сына Ана, объявленного единственным исполнителем воли своего отца, и вовсе проклинали поклонение иным богам с чуждыми Энлилю нравами, преследуя их прислужников. Вот и сейчас послышались смешки, и кто-то выкрикнул что-то обидное, но встретившись с взглядом послушника, тут же прикусил язык. По устоявшимся обычаям, даже к ну-гиг – прислужницам Инанны, отдававшимся и взимавшим плату, в отличие от уличных продажных женщин, исключительно во славу своей богини, хоть и не равняли с благочестивыми женами, относились уважительно и любили. Не так относились к гала, которых презирали, считая недомужами принявшими добровольно или по принуждению, эту недостойную стезю. Но, несмотря на презрительное отношение, перед ними всегда испытывали священный трепет с суеверным страхом, и не смели открыто обидеть без причины. Ведь горе тому, кто рассердит прислужников самой Инанны: не быть сильным в постели и не будет покровительствовать грозная богиня в войнах мужам, осмелившимся ее оскорбить; не видеть счастья в семейной жизни и не родить здоровое дитя женам, недостаточно почитающим помогающей в этом заступнице. Послушники богини любви и красоты набирались с улиц, либо сами прислужники Инанны искали и выкупали смазливых мальчиков в бедных семьях; но порой ими становились и сыновья семей благородных, дабы еще больше подчеркнуть унижение гордецов посмевших выступить против воли богоизбранного народа; наконец, кто-то сам изъявлял желание посвятить свою жизнь служению богине. Молодой танцор, изображавший саму Инанну, или Гештинанну с ее братом Дамузи – сменяющих друг друга как времена года, привлек благородных жен, белой кожей и темными волосами. И когда одна из них посетовала, что у гала усечено или подавлено мужское достоинство, энси небрежным движением подозвав жреца сопровождавшего послушниц, спросил имя юного уду. Градоначальника назначенного за особые заслуги по высочайшему повелению единодержца, занимало все, что происходило в его новых владениях. Прислужник Инанны прошаркав лебезящей походкой, чтобы ничего не упустить склонил голову с готовностью удовлетворить любопытство нового энси, и внимательно выслушав, ответил, что этот отрок не лишен уда. Теперь вельможные жены, разглядывали его с нескрываемым вожделением, чем задевали самолюбие своих мужей и ухажеров.
– Эшта-а-а-р. – Протянул энси, повторяя имя Инанны по-урийски, будто пытаясь что-то вспомнить.
И тихо, чтобы никто из посторонних не услышал, выразил желание видеть его в своих покоях. Заохав, старый хитрец запричитал, что-то льстиво лепечя о достоинствах градоправителя, но с сокрушением сожалел о том, что юноша прибережен самой госпожой небес и находится под покровительством богов. Расстроенный вельможа, изображая презрительную бесстрастность, недовольно проворчал, что не понимает, зачем тогда вообще таких держать при храме, если только не для выноса помоев и уборки нужников. Сановник, бывший при старом правителе лагаром, и рассчитывающий на эту должность при новом, прикрикнул на бесполого женомольца. Уду округлив глаза, выразил на бабьем лице благообразное достоинство, не понимая как можно не замечать способностей послушника к пению и танцам, так необходимых для прославления богов и услаждения их зрения и слуха, и ответил:
– Этот послушник, славится умением слагать то, что люди не могут выразить богам своими мыслями, чтобы передать им все, что кроется в их душах.
– Замысловато сказано – оценил находчивость жреца градоправитель. – Пусть тогда споет что-нибудь, или спляшет.
– Эштарот! – Торжественно возвещал за жреца, желая выслужиться, сановник. – Спой для наших почтенных гостей и высокочтимого энси, песнь восславляющую мудрость государя и благодетеля нашего, да пребудет с ним всевышний, и вечную преданность ему – его послушных и любящих подданных!
Выслушав пожелания вельмож, до того принявший сладострунный зам-ми и готовый к выступлению, эштарот начал отнекиваться ссылаясь на служение богине. На это сановник, раскрасневшись, разразился бранью:
– Неразумный гала! Не ведомо ли тебе, что наш государь, помазанник самого неба и Энлиля, которому подвластны все боги, в том числе и Инанна-Эштар?! Так не будут ли и ее промыслы, связаны с промыслами лугаля нашего, действующего угодно всевышнему?! И не презренным эштаротам отказывать ему!
На последних словах выкрикнутых сановником, глаза эштарота беспомощно задергались, лицо побледнело, и сам он как-то обмяк. Помолчав, облизывая пересохшие губы, будто вспоминая требуемые песни, он вдруг вспыхнул, его щеки зарделись багрянцем, а глаза снова оживились. Дерзко вздернув головой, и, перебирая струны, он процедил сквозь зубы:
– Старый козел, любит сладкую лесть,
Глупый баран за клюкою поплесть.
Друг друга нашли вы, и разносится весть,
По белому свету разносится весть:
«Старый козел на барана залез»,
– Разносится весть – «Как на вертел налез,
Глупый баран растерял свою честь
Старый козел как залез, так не слез,
Глупый баран так блюдет свою честь,
Что без стыда сам налез на насест».
Старый козел, коль с барана не слез,
Глупый баран позабыл, коль про честь,
Буду я петь вам про то лишь все песнь,
Как под козлом потеряли вы честь.
Вот лишь вам вся моя песнь,
О том моя песнь,
Вот вся моя песнь.
И закинув за спину за-ми, развернувшись, собрался уходить, оставив онемевших пировальщиков с открытыми ртами. Но не смог сделать и шага, как от толчка сильных рук оказавшись на полу, почувствовал всю силу ожесточенных ударов ног городских стражников. И без того обозленные на него вниманием прелестниц, они не заставили себя долго ждать, накинувшись на кощунника по едва заметному разрешению старшего. Испуганные танцовщицы, завизжав, забились в кучку, некоторые продолжали кричать, но тут, же заткнулись от окрика. Юноша свернувшись, пытался закрываться руками, но пинки боевых сапог, пробивали его нехитрую защиту. Равномерно, как вышагивали строем по улицам Нибиру, так же равномерно, с молчаливым остервенением били ногами, и так же обыденно лупили копьями. Так же, как привыкли бить неугодных и недовольных властью, хоть изначально, в заветные и незапамятные времена – городские стражи созывались волей граждан, лишь для соблюдения порядка в городах, и защиты их жителей от лихих людей и от своеволия этой самой власти. От неминуемой гибели, послушника спасло лишь заступничество жалостливых и блудливых эрес, и нежелание энси омрачать веселье убийством любимца богини, вызывая ее гнев. Нарушитель спокойствия был в бессознательности унесен, чтобы быть брошенным в яму и не портить праздник видом своего окровавленного тела. Праздник продолжался соитием гостей с прислужницами и послушниками госпожи неба.
2. Нибиру. Дворец.
Энси, только что удостоенный чести быть назначенным главой священного города, после празднеств в честь Инанны не чувствовал себя довольным. Проклятые нибирцы и тут не обошлись без того, чтобы не преподнести с маслом жука-навозника. Он был зол на всех: на всех этих горожан, так и не смирившихся со своей участью – быть в подчинении и полной воле наместника единодержца; на жриц сладострастия, подсунувших этого невесть откуда взявшегося избранника богини, как будто среди десятков прислужников Инанны не нашлось послушников посговорчивее. Злился на подобострастных вельмож города, дошедших в своем заискивании перед ним до того, что жители Нибиру, стали ненавидеть его еще больше. Особая ненависть, конечно же, была к самому отроку, посмевшему дерзнуть и оскорбить самого великого единодержца при чествовании великой заступницы. Но не меньшую злость он испытывал сейчас к сановнику, чрезмерное желание выслужиться которого, привело к столь неприятным последствиям и которое неизвестно во что теперь еще выльется, ставя его в безвыходное положение. В сущности, выбор был невелик, либо он казнит его, навлекая на себя гнев мстительной богини и настраивая против себя граждан этого злополучного города, чьи жалобы могут стоить ему места. Ведь царю легче сменить наместника, чем ссориться с жителями неспокойных владений. Либо помилует и отпустит – попуская наглую выходку и оказывая тем самым поддержку крамольным словам, а значит самому, становясь врагом государю. А это уже может стоить жизни.
Слишком долгим бездействием он показывает трусость и нерешительность перед лицом опасности, роняя себя в глазах среди местной и особенно столичной знати. Прохаживаясь сейчас среди всей этой злорадствующей в глубине души своры претендующей на его место и только и жаждущей от него какой-нибудь оплошности, и улыбаясь в ответ на лживые любезности, он не должен выдать своей растерянности. Пусть все они думают, что у него и теперь все схвачено, и он не сомневается в том, как поведет себя дальше, а некоторая неторопливость с принятием решения, связана не с его нерешительностью, но с неким замыслом, который он осуществит в свое время. Но только в замыслах решения нет, вернее, нет самих замыслов.
Градоначальник постарался уединиться, незаметно отдалившись, выйдя из душного помещения. Вглядываясь в темнеющую даль, он попытался не думать сейчас о том, что прошло уже три дня и нужно принимать решение. С тех пор как он сменил грубую перевязь воина, на изящное облачение царедворца, каждое его движение находится под пристальным вниманием, и одно неосторожное движение может снова сменить мягкие подошвы на пыльные сапоги воина. Одна эта мысль сводит с ума. Это конечно хорошо, принимать почести завоевателя бесконечных побед, но к сожалению, не из них одних состоит походная жизнь, да и не случаются они так часто как хотелось бы. Ведь не всегда твой враг, это трусливый пастух или земледелец. Иногда это прирожденный воин, чей жизненный посыл и состоит в том, чтобы убивать чужеземных воинов – таких как ты, и его нельзя никак ни склонить, ни тем более замирить, его можно только уничтожить – пленить или убить. А это, ой как сложно. А как мучительны ожидания смерти, когда каждый день проживаешь как последний, живя со страхом не увидеть следующий. Не говоря уже об унылой действительности походной жизни, когда приходится претерпевать муки холода и зноя, болезни и голода. И при всем этом умудряться сохранять порядок среди этих неотесанных болванов, чьи единственные стремления: нажраться вусмерть и найти, во что бы приткнуть свое действительно дорогое им оружие, которое уж точно они никогда не бросят. Теперь хоть петлю на шею или бежать, бежать подальше отсюда, бежать к врагам, бежать с наворованным. Если повезет, там можно безбедно прожить остаток жизни. Но что это, по сравнению с тем положением, которое он занимал теперь, к которому стремился столько времени, столько лет. Благородных много, но не каждый из них глава столь обширных земель. Даже если его примут там, это не решает всех неприятностей, если только не договориться заранее с той стороной. Золото когда-нибудь закончится, или будет разворовано или отобрано – что, скорее всего, а имея власть, можно жить до старости не боясь лишиться завтра своих богатств, и если не быть богатым изначально, то иной выбор – с каждым годом становиться богаче, есть всегда. К тому же постоянно пребывать у врагов по их милости, это значит: вечно чувствовать презрение туземцев, начиная с их высокопоставленных вельмож, кончая последним отребьем, об которых и надсмотрщик не желает марать ремней своей плети. Не самое обнадеживающее будущее.
– Одолевают муки сомнения? – заставил его отвлечься от мыслей, бодрый голос. Энси оглянулся на знакомый голос. Чашника великого лугаля узнаешь всегда, по высокому росту и царственной стати. Подойдя, прихлебывая из чаши наполненной отборнейшим дином, он подлил из сосуда и ему.
– Отчего досточтимый са-ар саги так подумал? Скорее уж муки похмелья. – Попытался отшутиться градоправитель.
– Ты можешь обманывать их, – показал царедворец в сторону веселья – ты можешь обманывать себя, но ты не сможешь обмануть меня, я слишком хорошо знаю людские пороки. Люди как это питье, глядишь на него, и оно кажется чистым как слеза ребенка, но стоит только взболтнуть и оно мутнеет от осадка, и чем оно лучше, тем больше в нем мути. Мы называем его напитком жизни, за то, что оно поднимает в нас дух и заставляет кровь в наших жилах растекаться быстрей. Но ведь стоит его только перебрать и это уже яд, яд самый коварный, обнажающий в нас все самое отвратительное, порой то, что мы сами в себе никогда не обнаруживали и не подозревали. И каким бы человек хорошим ни был, каким бы честным не казался, каким бы добродетельным не прикидывался, в нем всегда есть то, что лучше и не вынимать. Увы, люди не боги, они не совершенны, нет хороших людей, есть люди неплохие и не очень плохие, таких больше всего, есть плохие, но не очень, а есть и очень плохие, наконец, встречаются просто плохие.
«Гляжу, в тебе он изрядно постарался это вытащить», подумал энси. Поблагодарив за напиток, он не торопился пить, внимая словам столичного гостя. Как же он ненавидел, все эти многозначительные слова всех этих умников.
– Спасибо досточтимый са-ар саги, меня и самого посещают мысли о вреде пьянства, и я со своей стороны делаю все, чтобы не допустить его разгула в моем городе.
Рассмеявшись, его гость сказал, что ценит шутку досточтимого энси, но он и вправду проникся чувством неразрешимости трудностей, возникших, из-за опрометчивого поступка какого-то юнца и хочет помочь.
– Порой, если не знаешь что делать, лучше не делай. Решение придет со временем, а может и разрешиться само собой. Иногда лучше подождать, чем действовать с сомнением в сердце. Пусть твое молчаливое ожидание вызывает тревогу у друзей, пусть кого-то из них оно лишит достатка и крова, или, обездолив, уведет в неволю. Пусть, наконец, иногда твое ожидание, будет стоить им жизни. Но что это все, по сравнению с тем, что наше выжидание приводит в смятение наших врагов, и в замешательство недругов, гадающих, какую еще им пакость мы задумали, заставляя их делать глупости, своими же руками разрешая наши трудности. Приводит их к посрамлению и поражению, а нас к победе и процветанию, вознося людской молвой все выше.
– Ждать, чтобы все обвинили меня в трусости?
– Но ждать, не значит бездействовать, ведь одно не мешает другому. Впрочем, что мне учить того, кто в умении ходить по головам и ждать своего часа, превзошел самого держателя мира. – Улыбнулся приближенный держателя мира.
– Досточтимый са-ар саги мудр, и я по своей неразумности не пойму его речи. – Так и не пригубив, в недоумении ответствовал ему верный слуга своего государя.
– Бойся предательства, бойся предать, как боишься расплескать переполненную чашу. Бойся расплескать, но не бойся сливать, чтоб не расплескалось. Презрен предавший ради богатства, презрен предавший из страха, нет этому прощенья, и предательство всегда слывет предательством, если только ты сам не разливаешь. А разливаешь…
«Вот к чему, все твои ужимки», действительно с презрением подумал Мес-э. А вслух сказал:
– То и не было предательства?
–Как будто. – Прищурившись, ответил важный гость. – Досточтимый энси догадлив. Как видно, не раз мысли об этом посещали твою черную голову. Ты станешь тем, кого не только примут, но будут чтить своим. Уметь быть своим там, где невозможно, уметь быть принимаемым везде: не в этом ли божественная сущность? А став богоподобны, мы перестаем зависеть от правил мира, богам закон не писан, они сами их пишут.
– Советник Азуф, решил искушением испытать мою преданность государю? – Предательски дребезжящим голосом пропел энси. – Всем известно, ты тот, кто предал и восстал и снова предал, но почему-то не казнен и даже не отдален как прежде, но стал ближе. И потому я не надеюсь, что мои слова сейчас тронут доверие государя. Но если твой совет, да против тебя? Ведь стоит мне лишь подождать…
– Все верно, но ты забыл одно: здесь разливаю я, не ты. Всегда.
Видя, что последние слова напугали его собеседника, Азуф поспешил его успокоить:
– Но я не ищу с тобой ссоры, наоборот, я хочу помочь тебе в разрешении твоих трудностей.
Мес-э, дрожа от волнения, зубами вцепился в чашу, жадно хватая живительную влагу.
***
Луч, проникая сквозь обрешетки окон, прорезаясь их очертаниями, прохаживал по стенам спальни витиеватым рисунком. Поливая из медной лейки, молодая рабыня отдернувшая занавеску, чтобы полить у окна, закончив, потянулась рукой за край, собираясь задернуть ее снова.
– Не надо. Оставь. – Кликнул ей звонкий голос.
Потягиваясь и протирая заспанные глаза, госпожа Элилу попросила одеваться. Пока юная рабыня помогала ей привести себя в порядок, Элилу болтая без умолку, жаловалась ей на жизнь:
– Если бы ты могла представить Забар, какое это мучение, знать, что он где-то рядом, лежит весь побитый, взаперти, и ты ничем ему не можешь помочь.
– Госпожа Элилу, так и не поговорила с господином?
– Что ты! Да я боюсь даже заикнуться Мес-э про него, хотя бы даже просто спросить про жрецов Инанны. Я боюсь ему подать любой повод так думать. Все, кажется, что он тут же обо всем догадается и все прознает. Несмотря на то, что ночами он меня редко навещает, если он хотя бы заподозрит, что у меня в мыслях кто-то другой, я боюсь даже представить, что будет. Он ведь не испугается даже позора, хотя конечно, не посмеет подвергнуть меня утоплению, но отправить меня к моим бедным родителям у него рука поднимется.
– У госпожи родители не бедные и очень уважаемые люди, а предки господина Салаха были лугалями в Нибиру.
Элилу с пренебрежением вытянула лицо:
– Ну что это, по сравнению с тем положением, которое занимает мой муж, с тем богатством, которым он владеет? А пройдет совсем немного времени и он станет заседать в совете Киша. И что я тогда со своими уважаемыми и именитыми предками буду делать в этой глуши, если вдруг он от меня откажется? Он итак, со мной так редко бывает в последнее время. Где он был этой ночью?
