скачать книгу бесплатно
– Ну и спустился бы.
– Сейчас, через минуту.
Он начал расчесывать волосы по новой. У него уходил где-то час, чтобы причесаться.
– Ее мать с отцом были в разводе. Ее мать снова вышла за какого-то ханыгу, – сказал я. – Костлявого типа с волосатыми ногами. Я его помню. Все время ходил в шортах. Джейн говорила, он вроде как драматург или еще какой-то такой хрен, но все, что я видел, это как он все время бухал и слушал каждую чертову детективную передачу на радио. И носился по дому голым. При Джейн, и все такое.
– Да ну? – сказал Стрэдлейтер. Вот это его интересовало. О том, как ханыга носится голым по дому, при Джейн. Стрэдлейтер, как последняя скотина, был помешан на сексе.
– У нее было паршивое детство. Я не шучу.
Но это Стрэдлейтера не интересовало. Его только про секс интересовало.
– Джейн Галлахер. Господи, – она не шла у меня из головы. Правда. – Мне надо бы спуститься и поздороваться с ней, хотя бы.
– Так и спустился бы, вместо того, чтобы повторять это, – сказал Стрэдлейтер. Я подошел к окну, но сквозь него было не видно, до того запотело от жары в уборной.
– Я сейчас не в настроении, – сказал я. Так и было. Для таких вещей надо быть в настроении. – Я думал, она пошла в Шипли. Поклясться мог бы, что – в Шипли, – Я немного походил по уборной. Больше делать было нечего. – Ей понравился матч? – спросил я.
– Ага, наверно. Не знаю.
– Она тебе не говорила, что мы с ней все время в шашки играли или еще что-нибудь?
– Не знаю. Бога в душу, я с ней только познакомился, – сказал Стрэдлейтер. Он закончил расчесывать свою роскошную, блин, шевелюру. И убирал все свои захезанные туалетные принадлежности.
– Слушай. Передай ей привет от меня, хорошо?
– Окей, – сказал Стрэдлейтер, но я знал, что он вряд ли сделает это. Ребята вроде Стрэдлейтера никогда не передают от тебя приветов.
Он вернулся в комнату, но я еще задержался в уборной, думая о старушке Джейн. Затем тоже вернулся в комнату.
Стрэдлейтер повязывал галстук перед зеркалом, когда я вошел. Он проводил перед зеркалом половину своей чертовой жизни. Я сел в свое кресло и как бы смотрел на него какое-то время.
– Эй, – сказал я. – Не говори ей, что меня вытурили, хорошо?
– Окей.
Вот уж чем Стрэдлейтер был хорош. Ему не приходилось объяснять любую фигню, как – Экли. В основном, наверно, потому что ему было не слишком интересно. В этом все дело. Экли был другим. Экли во все, блин, влезал.
Он надел мой пиджак в гусиную лапку.
– Господи, постарайся только не растянуть его ко всем чертям, – сказал я. Я надевал его всего пару раз.
– Не растяну. Где, блин, мои сигареты?
– На твоем столе, – он никогда не помнил, где что оставил. – Под твоим шарфом.
Он положил их в карман куртки – моей куртки.
Я вдруг повернул козырек охотничьей кепки вперед, для разнообразия. Я вдруг занервничал. Я довольно нервный.
– Слушай, куда вы с ней поедете? – спросил я его. – Не знаешь еще?
– Не знаю. В Нью-Йорк, если будет время. Она отпросилась только до девяти-тридцати, бога в душу.
Мне не понравилось, как он это сказал, поэтому я сказал:
– Почему она так сделала, это наверно потому, что просто не знала, какой ты красавец и неотразимый сукин сын. А если б знала, то наверно отпросилась бы до девяти-тридцати утра.
– Чертовски верно, – сказал Стрэдлейтер. Его ничем не проймешь. С его-то самодовольством. – Только кроме шуток. Напиши за меня это сочинение, – сказал он. Он надел куртку, и был готов идти. – Из кожи лезть не надо, просто сделай, нафиг, что-нибудь наглядное. Окей?
Я ему не ответил. Не хотелось отвечать. Я только сказал:
– Спроси ее, она все так же держит все свои дамки в заднем ряду?
– Окей, – сказал Стрэдлейтер, но я знал, что он ее не спросит. – Давай, не перестарайся, – и он выкатился к чертям из комнаты.
Я просидел еще примерно полчаса после того, как он ушел. То есть, я просто сидел в кресле, ничего не делая. Я все думал о Джейн, и о том, что Стрэдлейтер с ней на свидании, и все такое. Я так разнервничался, что чуть умом не тронулся. Я вам уже говорил, какой Стрэдлейтер сукин сын по части секса.
Вдруг снова ввалился Экли, как обычно, через чертовы занавески. Впервые в моей дурацкой жизни я ему по-настоящему обрадовался. Он отвлек мои мысли от всякой фигни.
Он проторчал примерно до обеда, рассуждая обо всех ребятах в Пэнси, кого он люто ненавидел, и давя здоровый прыщ на подбородке. Он даже платком не пользовался. Я даже сомневаюсь, что у этого козла имелся платок, если уж по правде. Во всяком случае, я ни разу не видел, чтобы он им пользовался.
5
Субботними вечерами нас в Пэнси всегда кормили одинаково. Это считалось большим делом, потому что давали стейк. Готов поставить тысячу баксов, что это делалось потому, что родители многих ребят приезжали в школу в воскресенье, и старик Термер вероятно смекнул, что каждая мать спросит, что ел вчера на обед ее ненаглядный сыночек, и он скажет: «Бифштекс.» Какое надувательство. Видели бы вы эти бифштексы. Такие твердые, сухие кусочки, которые и нож почти не брал. К ним всегда давали такое комковатое пюре, а на десерт – Смуглую Бетти[7 - Англ. Brown Betty – яблочный пудинг с сухарями.], которую никто не ел, кроме, может, мелких из младшей школы, не знавших ничего лучше, и типов, вроде Экли, которые все слопают.
Зато, когда мы вышли из столовой, было здорово. Снега нападало дюйма на три, и он все падал, как сумасшедший. Было офигеть, как красиво, и мы все стали кидать снежки и повсюду валять дурака. Очень по-детски, но все откровенно веселились.
У меня ни с кем не было свидания или чего-то такого, так что мы с этим моим другом, Мэлом Броссардом, из борцовской команды, решили сгонять автобусом в Эгерстаун и съесть по гамбургеру и, может, посмотреть дурацкую киношку. Ни мне, ни ему не хотелось сидеть на жопе до самой ночи. Я спросил Мэла, не будет ли он против, если с нами пойдет Экли. Почему я спросил, это потому, что Экли никогда ничем не занимался субботними вечерами, кроме как давил прыщи у себя в комнате или вроде того. Мэл сказал, что не против, но не без ума от этой идеи. Он недолюбливал Экли. Короче, мы разошлись по комнатам, привести себя в порядок и все такое, и пока я натягивал галоши и прочую фигню, я проорал старику Экли, не хочет ли он пойти в кино. Он нормально меня слышал через душевую занавеску, но ответил не сразу. Он из тех ребят, которые терпеть не могут отвечать сразу. Наконец, он показался через чертовы занавески, и спросил, стоя на пороге душевой, кто еще со мной идет. Всегда ему надо было знать, кто идет. Ей-богу, если бы такой тип выжил после кораблекрушения, и ты бы, блин, приплыл спасать его на лодке, ему бы надо было знать прежде, чем залезть, кто там на веслах. Я сказал ему, что идет Мэл Броссард. Он сказал:
– Этот козел… Ну, ладно. Погоди секунду.
Можно подумать, сделал большое одолжение.
У него ушло часов пять на сборы. Пока он этим занимался, я подошел к своему окну, открыл его и слепил снежок голыми руками. Снег отлично лепился. Только я ни во что его не бросил. Хотя собирался. В машину, припаркованную через улицу. Но передумал. Машина была до того хорошая, белая. Затем я замахнулся на гидрант, но он тоже был слишком хорошим и белым. В итоге, я так и не бросил. Просто закрыл окно и ходил по комнате со снежком, утрамбовывая его. Через какое-то время, когда мы с Броссардом и Экли сели в автобус, снежок еще был у меня. Водитель автобуса открыл двери и сказал, чтобы я выбросил снежок. Я сказал ему, что не собираюсь ни в кого бросаться, но он мне не поверил. Люди никогда тебе не верят.
Броссард и Экли уже видели картину, которую крутили, так что все, что мы сделали, это съели по паре гамбургеров и поиграли немного в пинбол, а потом поехали автобусом обратно в Пэнси. Мне до кино все равно не было дела. Считалось, что это комедия, с Кэри Грантом и прочей фигней. К тому же, я уже ходил в кино с Броссардом и Экли. Они оба гоготали как гиены над любой несмешной ерундой. Не велико удовольствие сидеть с ними в кино.
В общагу мы вернулись где-то без четверти девять. Старик Броссард заядлый картежник и стал искать по всей общаге, с кем бы сыграть в бридж. Старик Экли завалился ко мне в комнату, просто для разнообразия. Только вместо того, чтобы сидеть на подлокотнике кресла Стрэдлейтера, он разлегся на моей кровати, лицом в подушку и все такое. И принялся бубнить таким монотонным голосом и ковырять все свои прыщи. Я наверно тысячу раз намекнул ему, но он не собирался уходить. Знай себе, бубнит этим жутко монотонным голосом, как он якобы имел половую связь с одной крошкой прошлым летом. Он уже раз сто мне об этом рассказывал. И каждый раз по-разному. То он вставил ей в “бьюике” своего кузена, то он вставил ей под каким-то променадом. Разумеется, все это было брехней. Он же вопиющий девственник. Сомневаюсь, что он хотя бы трогал кого-то. Короче, мне, в итоге, пришлось прямым текстом сказать ему, что мне нужно писать сочинение для Стрэдлейтера, и чтобы он к чертям выметался, а то я не сосредоточусь. В итоге, он вымелся, но далеко не сразу, как обычно. Когда он ушел, я надел пижаму и халат, и старую охотничью кепку, и принялся за это сочинение.
Да только мне никак не думалось ни о комнате, ни о доме, ни о чем таком, что бы можно было описать, как Стрэдлейтер сказал, что ему надо. Вообще, идея описывать комнаты или дома не внушает мне безумной радости. Поэтому я что сделал, я написал о перчатке ловца моего брата Элли. Это очень наглядный предмет. Правда. У брата Элли была такая бейсбольная перчатка полевого игрока на левую руку. Он был левшой. А что в ней такого наглядного, это то, что по всем пальцам и на кармашке и повсюду он исписал ее стихами. Зелеными чернилами. Он написал их, чтобы можно было что-то почитать, пока он стоял на поле, и никто не махал битой. Он уже умер. Заболел лейкемией и умер, когда мы жили в Мэне, 18 июля 1946 года[8 - Судя по романной хронологии, это произошло за четыре года до “настоящего времени”.]. Он бы вам понравился. Он был на два года моложе меня, но раз в пятьдесят умнее. Он был зверски умным. Его учителя вечно писали письма моей маме, как они довольны, что у них в классе такой мальчик, как Элли. И они не просто фуфло толкали. Они это всерьез. Но он не просто был самым умным в семье. Он был еще самым хорошим, во многом. Никогда ни на кого не злился. Считается, что рыжие запросто злятся, но только не Элли, хотя у него были очень рыжие волосы. Сейчас расскажу, до чего рыжие у него были волосы. Я начал играть в гольф, когда мне было всего десять. Помню как-то летом, когда мне было лет двенадцать, я отрабатываю удар и все такое, и нутром чую, что стоит мне внезапно обернуться, и я увижу Элли. Я так и сделал, и правда, он сидел на велике за забором – там был такой забор, шедший вокруг поля – и он сидел там, ярдах в ста пятидесяти позади меня, глядя, как я отрабатываю удар. Вот до чего рыжие у него были волосы. Боже, хорошим он был пацаном. Он так хохотал над какими-то своими мыслями за обеденным столом, что чуть со стула не падал. Мне было всего тринадцать, и мне хотели назначить психоанализ и все такое, потому что я перебил все окна в гараже. Я на предков не в обиде. Правда. Я спал в гараже в ту ночь, когда умер Элли, и перебил кулаком все чертовы окна, просто по приколу. Я даже пытался перебить все окна в фургоне, который был у нас тем летом, но я к тому времени уже сломал руку и все такое, и не смог. Очень по-дурацки, признаю, но я вообще едва соображал, что делаю, и вы не знали Элли. У меня до сих пор иногда рука побаливает, когда дождь и все такое, и я больше не могу толком сжать кулак – то есть, чтобы крепкий, – но в остальном мне почти неважно. То есть, я же все равно не собираюсь быть к чертям хирургом или скрипачом или кем-нибудь еще.
Короче, об этом я и написал сочинение Стрэдлейтеру. О старой бейсбольной перчатке Элли. Она была у меня с собой, в чемодане, так что я достал ее и переписал с нее стихи. Все, что от меня требовалось, это заменить имя Элли, чтобы никто не догадался, что это мой брат, а не Стрэдлейтера. Не скажу, что я был без ума от этой идеи, но я не смог найти ничего более наглядного. К тому же, мне как бы понравилось писать об этом. Мне понадобилось около часа, потому что пришлось писать на паршивой машинке Стрэдлейтера, которая все время заедала. А почему я не мог сделать это на своей, потому что одолжил ее одному парню в конце коридора.
Было наверно где-то десять-тридцать, когда я закончил. Но я не устал, так что какое-то время стоял и смотрел в окно. Снег уже не падал, но периодически слышалось, как какая-то машина никак не заведется. И долетал храп старика Экли. Прямо через чертовы душевые занавески долетал. У него был гайморит, и он не мог нормально дышать во сне. У этого парня чего только не было. Гайморит, прыщи, паршивые зубы, вонь изо рта, захезанные ногти. Волей-неволей пожалеешь придурочного сукина сына.
6
Какие-то вещи я никак не вспомню. Я все думаю о том, как Стрэдлейтер вернулся со свидания с Джейн. То есть, я не помню, чем именно был занят, когда услышал, как его чертовы дурацкие шаги приближаются по коридору. Наверно я смотрел в окно, но ей-богу, не помню. Я чертовски разволновался, в этом дело. Когда я всерьез о чем-то волнуюсь, я уже не валяю дурака. Даже в туалет хочется, когда волнуюсь о чем-то. Только я не иду. Слишком волнуюсь. Не хочу перебивать волнение. Знали бы вы Стрэдлейтера, тоже волновались бы. Пару раз я ходил с этим козлом на двойные свидания, и знаю, о чем говорю. Он бессовестный. Правда.
Короче, коридор был весь в линолеуме и все такое, и слышно было, как его чертовы шаги приближаются. Я даже не помню, где сидел, когда он вошел – у окна, в своем кресле или в его. Ей-богу, не помню. Он вошел и стал ворчать, какой на улице холод. Затем сказал:
– Где, блин, все? Тут как в чертовом морге.
Я ему даже не ответил. Если он был настолько, блин, тупым, что не сознавал, что сейчас субботний вечер, и все ушли или спят или дома на выходных, я не собирался лезть из кожи вон, чтобы объяснять это ему. Он стал снимать одежду. И ни слова, блин, про Джейн. Ни словечка. И я молчал. Просто смотрел на него. Он только и сказал, что спасибо за то, что я одолжил ему гусиную лапку. Повесил на плечики и убрал в шкаф.
Затем, когда он снимал галстук, он спросил меня, написал ли я за него чертово сочинение. Я сказал ему, оно на его чертовой кровати. Он подошел и стал читать его, расстегивая рубашку. Он стоял там, читая его, и как бы поглаживал голую грудь и живот, с таким дико дурацким выражением лица. Он вечно поглаживал себе живот или грудь. Он был без ума от себя.
Вдруг он сказал:
– Бога в душу, Холден. Это же про чертову бейсбольную рукавицу.
– И что? – сказал я. Адски холодно.
– Что значит и что? Я же сказал, чтобы было про чертову комнату или дом или вроде того.
– Ты сказал, чтобы было наглядно. Какая к черту разница, если это про бейсбольную рукавицу?
– Черт возьми, – он адски разозлился. Рвал и метал. – Вечно ты все делаешь через жопу, – он посмотрел на меня. – Не удивительно, что тебя выперли к чертям отсюда, – сказал он. – Ты ни единой вещи не сделаешь, как положено. Я серьезно. Ни единой, блин, вещи.
– Ну, ладно, давай тогда сюда, – сказал я. Я подошел и выхватил листок из его поганой руки. И разорвал.
– Какого черта ты это? – сказал он.
Я ему даже не ответил. Просто выбросил клочки в корзину. Затем лег на кровать, и мы оба долго ничего не говорили. Он совсем разделся, до трусов, а я все лежал, а потом и закурил сигарету. В общаге курить не разрешалось, но можно было ближе к ночи, когда все спят или в отпуске, и никто не учует дыма. К тому же, я хотел досадить Стрэдлейтеру. Он бесился, когда ты нарушал любые правила. Сам он в общаге никогда не курил. А я – да.
Он так и не сказал ни слова о Джейн, ни единого словечка. Поэтому я, наконец, сказал:
– Ты вернулся чертовски поздно, если ее отпустили только до девяти-тридцати. Она не опоздала назад из-за тебя?
Он сидел на краю своей кровати, стриг свои поганые ногти, когда я спросил его.
– На пару минут, – сказал он. – Кто, блин, отпрашивается субботним вечером до девяти-тридцати?
Боже, как я его ненавидел.
– Вы ездили в Нью-Йорк? – сказал я.
– Спятил? Как бы мы нафиг съездили в Нью-Йорк, если она отпросилась только до девяти-тридцати?
– Незадача.
Он взглянул на меня.
– Слушай, – сказал он, – если собрался курить в комнате, как насчет пойти в уборную? Ты можешь к чертям выметаться отсюда, но мне надо торчать тут, пока не закончу.
Я на него ноль внимания. Правда. Лежал и курил как ненормальный. Все, что я сделал, это как бы повернулся набок и стал смотреть, как от стрижет свои поганые ногти. Ну и школа. Вечно ты смотрел, как кто-нибудь стрижет свои поганые ногти или давит прыщи или еще что-нибудь.
– Ты передал ей привет от меня? – спросил я его.
– Ага.
Черта с два он передал, козел.
– И что она сказала? – сказал я. – Ты спросил ее, держит ли она всех своих дамок все так же в заднем ряду?
– Нет, не спросил. Чем, по-твоему, мы весь вечер нафиг занимались – в шашки играли, бога в душу?
Я ему даже не ответил. Боже, как я его ненавидел.
– Если вы не ездили в Нью-Йорк, куда ж ты с ней ездил? – спросил я его чуть погодя. Я с трудом сдерживал голос, чтобы он не дрожал по всей комнате. Ух, как я нервничал. Просто было такое чувство, что какая-то фигня случилась.
Он закончил стричь свои поганые ногти. Встал, значит, с кровати, в одних, блин, трусах и все такое, и сделался таким, блин, игривым. Подошел к моей кровати, навис надо мной и стал так чертовски игриво колотить в плечо.
– Хорош, – сказал я. – Куда ты с ней ездил, если вы в Нью-Йорк не поехали?
– Никуда. Просто сидели в чертовой машине, – он послал мне в плечо очередную дурацкую игривую колотушку.
– Хорош, – сказал я. – В чьей машине?
– Эда Бэнки.
Эд Бэнки был баскетбольным тренером в Пэнси. Старик Стрэдлейтер ходил у него в любимчиках, потому что играл центовым в команде, и Эд Бэнки всегда одалживал ему машину, когда было нужно. Брать машины преподов учащимся не разрешалось, но все козлы-спортсмены друг друга выручают. В каждой школе, куда я ходил, все козлы-спортсмены друг друга выручали.
Стрэдлейтер продолжал вести бой с тенью, обрабатывая мне плечо. В руке у него была зубная щетка, и он сунул ее в рот.
– Чем вы занимались? – сказал я. – Ты ей вставил в чертовой машине Эда Бэнки? – голос у меня ужас, как дрожал.
– Какие слова ты говоришь. Хочешь, чтобы я тебе рот с мылом вымыл?
– Вставил?
– Это профессиональная тайна, дружок.
Как дальше было, я уже не очень помню. Я только знаю, что встал с кровати, словно собрался в уборную или вроде того, а затем попытался вмазать ему, со всей силы, аккурат по зубной щетке, чтобы она разорвала его поганую глотку. Но не попал. Не вышло, как хотел. Только задел как бы сбоку по голове или вроде того. Ему наверно было малость больно, но не настолько, как я хотел. Ему бы наверно было очень больно, но я ударил правой рукой, которой не могу сжать хороший кулак. Из-за травмы, о которой рассказывал.
Короче, дальше как было, я, блин, валялся на полу, а он сидел у меня на груди, с такой красной рожей. В смысле, поставил мне на грудь свои поганые колени, а весил он около тонны. Запястья мои он тоже держал, так что я больше не мог ему вмазать. Убил бы его.
– Да что, блин, с тобой такое? – повторял он, и его дурацкая рожа все краснела и краснела.
– Убери свои паршивые колени у меня с груди, – сказал я ему. Почти завопил. Правда. – А ну слезь с меня, козел поганый.
Но он меня не слушал. Он все держал мои запястья, а я называл его сучьим сыном и все такое, часов десять наверно. Я даже почти не помню, что говорил ему. Сказал, что он думает, будто может вставить любой, какой захочет. Сказал, что ему все равно, держит ли девушка всех своих дамок в заднем ряду, а все потому, что он тупой, блин, кретин. Он ненавидел, когда его называли кретином. Все кретины ненавидят, когда их кретинами называют.
– А ну заткнись, Холден, – сказал он со своей большой дурацкой красной рожей, – просто заткнись.
– Ты даже не знаешь, зовут ее Джейн или Джин, кретин поганый!
