Девять рассказов

скачать книгу бесплатно


– И все тащатся в призывную комиссию, как подорванные, – сказал он. – Дальше мы будем сражаться с эскимосами. Знаете, да?

– С кем? – переспросила Джинни.

– С эскимосами… Почистите уши, елки-палки.

– Почему с эскимосами?

– Да откуда я знаю почему? Откуда мне знать? И сейчас пойдут одни старики. Только те, кому под шестьдесят. И кроме таких, никого не возьмут, – сказал он. – День им короче сделать, и все… Подумаешь.

– Вам-то не ходить все равно, – сказала Джинни, не имея в виду ничего, кроме правды, однако, еще не договорив, поняла, что сказала не то.

– Я знаю, – быстро ответил он и снял ногу с сиденья. Приподнял раму и щелчком отправил окурок на улицу. Затем, покончив с окном, повернулся. – Эй. Сделайте доброе дело. Когда этот парень придет, скажете, через пару секунд я буду готов? Мне только побриться, и все. Ладно?

Джинни кивнула.

– Поторопить Селену или как? Она знает, что вы тут?

– Ой, она знает, – ответила Джинни. – Я никуда не спешу. Спасибо.

Селенин брат кивнул. Прощальным взглядом окинул свой палец, словно убеждаясь, что с таким увечьем доберется до своей комнаты.

– А чего вам пластырем не заклеить? У вас что, пластыря тут нет нигде?

– Не-а, – ответил он. – Да ладно. Бывайте. – Он выбрел из комнаты.

Через несколько секунд вернулся – с половиной сэндвича.

– Ешьте, – сказал он. – Полезно.

– Ну правда, я совсем не…

– Берите, елки-палки. Я его не отравил, ничего.

Джинни взяла полсэндвича.

– Ладно, большое вам спасибо, – сказала она.

– С курицей, – сказал он, не отходя от нее, наблюдая. – Вчера вечером купил его в гастрономе идиотском.

– Красивый.

– Ну так и ешьте тогда.

Джинни откусила.

– Полезно же?

Джинни с трудом проглотила.

– Очень, – ответила она.

Брат Селены кивнул. Рассеянно оглядел комнату, скребя впалую грудь.

– Ладно, мне, наверно, одеваться пора… Господи! Вон звонят. Ладно, бывайте! – Он пропал.

Оставшись одна, Джинни огляделась, не вставая: куда бы выбросить или спрятать этот сэндвич? По прихожей кто-то шел. Она сунула сэндвич в карман пальто.

В комнату вступил молодой человек чуть за тридцать, не дылда и не коротышка. Правильные черты, короткая стрижка, покрой костюма, узор фуляра не выдавали никаких ясных сведений. Он мог работать в еженедельнике – или устраиваться туда. Мог играть в пьесе, которая только что сошла со сцены в Филадельфии. Мог служить в юридической конторе.

– Здравствуйте, – приветливо сказал он Джинни.

– Здравствуйте.

– Видели Фрэнклина? – спросил он.

– Он бреется. Просил вам передать, чтобы подождали. Сейчас выйдет.

– Бреется. Боже праведный. – Молодой человек глянул на часы. Затем уселся в кресло, обитое красным дамастом, скрестил ноги и поднес руки к лицу. Кончиками пальцев потер закрытые глаза – так, словно очень устал или недавно пришлось сильно напрягать зрение. – Сегодня наикошмарнейшее утро моей жизни, – сказал он, отнимая от лица руки. Говорил он одним горлом, будто у него не оставалось сил вкладывать в слова дыхание.

– Что случилось? – спросила Джинни, глядя на него во все глаза.

– Ох… Слишком долгая история. Я никогда не достаю людей, с которыми не знаком хотя бы тыщу лет. – Он отсутствующе и досадливо уставился куда-то в окна. – Но никогда больше я не стану считать себя даже отдаленнейшим знатоком человеческой натуры. Можете меня цитировать направо и налево.

– Что случилось? – повторила Джинни.

– Ох, господи. Этот тип, с которым я делил квартиру много, много, много месяцев, – я даже не хочу о нем говорить… Этот писатель, – добавил он удовлетворенно – вероятно, вспомнив любимое проклятие из романа Хемингуэя[15 - Аллюзия на 16 главу романа американского писателя Эрнеста Миллера Хемингуэя (1899–1961) «Фиеста (И восходит солнце)» (1926): «Скажи ему, что, по-моему, писать – занятие гнусное, – говорил Билл. – Скажи, скажи ему. Скажи ему; мне стыдно, что я писатель» (пер. В. То пер).].

– Что он натворил?

– Честно говоря, я бы не стал пускаться в детали, – сказал молодой человек. Презрев прозрачный хумидор на столе, он вытащил сигарету из своей пачки и прикурил от собственной зажигалки. Руки у него были крупные. Они вовсе не выглядели ни сильными, ни умелыми, ни чувствительными. Однако действовал он ими так, будто их гнало не вполне ему подконтрольное эстетическое неистовство. – Я решил, что даже думать об этом не стану. Но я в таком просто бешенстве, – сказал он. – То есть вот вам такой жуткий типчик из Алтуны, штат Пенсильвания, – или откуда-то вроде. Явно умирает с голоду. Я же достаточно добр и порядочен – а я вообще такой добрый самаритянин, – поэтому принимаю его к себе в квартиру, эту абсолютно микроскопическую крохотную квартирку, где сам едва могу повернуться. Знакомлю его со всеми своими друзьями. Терплю, пока он замусоривает всю квартиру своими кошмарными рукописями, окурками, редиской, всякой пакостью. Представляю его всем до единого театральным продюсерам Нью-Йорка. Таскаю его грязные рубашки в прачечную и обратно. И после всего этого… – Молодой человек помолчал. – И вот итог моей доброты и порядочности, – продолжил он. – Этот гнус уходит из дому в пять или шесть утра – не оставил мне даже записки и выгреб все до крошки отовсюду, куда только смог залезть своими мерзкими грязными лапами. – Он умолк и затянулся, тонкой струей со свистом выпустил дым изо рта. – Я не желаю об этом говорить. Вот не желаю, и все тут. – Он посмотрел на Джинни. – Мне очень нравится ваше пальто, – произнес он, уже встав с кресла. Подошел, пощупал лацкан. – Миленькое. Такой хорошей верблюжьей шерсти я с войны не видел. Можно спросить, где вы его достали?

– Мама привезла из Нассо.

Молодой человек глубокомысленно кивнул и отступил к креслу.

– Одно из немногих мест, где можно достать поистине хорошую верблюжью шерсть. – Он сел. – Она там долго пробыла?

– Что? – спросила Джинни.

– Ваша мама долго там пробыла? Я почему спрашиваю – моя мама была там в декабре. И часть января. Обычно я езжу с ней, но такой заполошный был год, я просто не смог вырваться.

– Она там была в феврале, – сказала Джинни.

– Здорово. Где останавливалась? Знаете?

– У моей тети.

Он кивнул.

– Можно спросить, как вас зовут? Вы – подруга сестры Фрэнклина, как я понимаю?

– Мы учимся в одном классе, – сказала Джинни, ответив только на второй вопрос.

– А вы не та прославленная Максин, о которой Селена все время говорит?

– Нет, – ответила Джинни.

Молодой человек принялся отряхивать ладонью брючные отвороты.

– Я с головы до пят в собачьей шерсти, – сказал он. – Мама на выходные ездила в Вашингтон и зверя забросила ко мне в квартиру. Он, конечно, вполне симпатичный. Но такие мерзкие привычки. У вас есть собака?

– Нет.

– Вообще-то, я думаю, держать их в городе жестоко. – Он бросил чиститься, откинулся на спинку и снова посмотрел на часы. – Этот мальчик, сколько его помню, никогда не приходит вовремя. Мы идем смотреть «Красавицу и чудовище» Кокто[16 - «Красавица и чудовище» (1946) – фильм французского поэта, художника и кинематографиста Жана Кокто (1889–1963).], а на эту картину поистине следует приходить вовремя. То есть, если не прийти, все очарование пропадет. Вы его видели?

– Нет.

– О, всенепременно сходите! Я его смотрел восемь раз. Это абсолютно чистый гений, – сказал он. – Я пытаюсь затащить на него Фрэнклина уже много месяцев. – Он сокрушенно покачал головой. – Ох уж этот его вкус. В войну мы с ним работали в этом жутком месте, и мальчик просто силком таскал меня на самые невообразимые картины на свете. Мы смотрели и про гангстеров, и вестерны, и мюзиклы…

– Вы тоже работали на самолетном заводе? – спросила Джинни.

– Господи, да. Долгие, долгие, долгие годы. Давайте об этом не будем, прошу вас.

– У вас, значит, тоже плохо с сердцем?

– Боже правый, нет. Постучим по дереву. – Он дважды стукнул по ручке кресла. – Я здоров, как…

Когда вошла Селена, Джинни вскочила и двинулась ей навстречу. Селена сменила шорты на платье – в иной ситуации Джинни это взбесило бы.

– Извини, что бросила тебя, – неискренне произнесла Селена, – но пришлось дождаться, когда мама проснется… Привет, Эрик.

– Привет, привет!

– Мне все равно не нужны деньги, – сказала Джинни, понизив голос, чтобы услышала только Селена.

– Что?

– Я тут подумала. Ну то есть, ты же мячи все время приносишь, и все такое. Я об этом забыла.

– Но ты же сказала, что я за них не плачу и поэтому…

– Проводи меня, – сказала Джинни и вышла первой, не попрощавшись с Эриком.

– А я думала, ты в кино сегодня собираешься и тебе поэтому деньги нужны, – сказала Селена в прихожей.

– Очень устала, – произнесла Джинни. Нагнулась за своим теннисным комплектом. – Слушай, я звякну тебе после ужина. У тебя на вечер какие-нибудь планы были? Может, зайду.

Селена уставилась на нее:

– Хорошо.

Джинни открыла дверь и пошла к лифту. Нажала кнопку.

– Я познакомилась с твоим братом, – сказала она.

– Правда? Ну и субъект, да?

– А чем он вообще занимается? – как бы между прочим спросила Джинни. – Работает или что?

– Недавно бросил. Папа хочет, чтобы он вернулся в колледж, а он ни в какую.

– Почему?

– Откуда я знаю? Говорит, слишком старый, и все такое.

– А сколько ему?

– Откуда я знаю? Двадцать четыре.

Двери лифта открылись.

– Я тебе позвоню! – сказала Джинни.

На улице она двинулась на запад к Лексингтон, на автобус. Между Третьей и Лексингтон сунула руку в карман за кошельком и наткнулась на половину сэндвича. Вытащила, начала опускать руку, чтобы выронить сэндвич на тротуар, но вместо этого положила обратно в карман. Несколько лет назад она три дня не могла избавиться от пасхального цыпленка, чей трупик обнаружила в опилках на дне своей мусорной корзины.

Хохотун

В 1928 году, когда мне сравнялось девять, я до самозабвения принадлежал к организации, известной под названием «Клуб команчей». Каждый день в три часа, после уроков нас, двадцать пять команчей, у мужского выхода средней школы 165 на 109-й улице, что возле Амстердам-авеню, подбирал Вождь. Тычками и кулаками мы прокладывали себе путь в переоборудованный рейсовый автобус Вождя, и тот вез нас (соответственно финансовой договоренности с нашими родителя ми) в Центральный парк. Остаток дня, если позволяла погода, мы играли в футбол, американский или европейский, или в бейсбол – в зависимости (крайне произвольной) от времени года. Если было сыро, Вождь неизменно водил нас либо в Музей естествознания, либо в музей искусств «Метрополитен».

По субботам и почти всем национальным праздникам Вождь собирал нас с раннего утра по нашим многоквартирным домам и в своем обреченном на вид автобусе увозил с Манхэттена на относительно широкие просторы парка Ван-Кортландта[17 - Муниципальный парк в северной части Бронкса в Нью-Йорке, расположен на месте части бывшего поместья первого мэра Нью-Йорка, родившегося на территории США, купца и колониального чиновника Стефануса Ван-Кортландта (1643–1700).] или в Палисады. Если у нас на уме была просто атлетика, мы ехали в Ван-Кортландт, где игровые поля были предписанных размеров, а в команду противника не входила детская коляска или разгневанная старушенция с клюкой. Если же наши индейские сердца стремились в поход, мы ехали в Палисады и мужественно претерпевали тяготы. (Помню, как-то в субботу я потерялся на хитром участке пересеченной местности между рекламным плакатом жидкого крахмала «Линит» и западной оконечностью моста Джорджа Вашингтона. Тем не менее головы я не потерял. Сел в величественной тени гигантского плаката и, как ни проливал слезы, деловито открыл коробку с обедом, почти уверенный, что Вождь меня найдет. Вождь нас всегда находил.)

В те часы, когда Вождь был свободен от команчей, его звали Джон Гедсудски, и жил он на Стэйтен-айленде. Крайне робкий, прекраснодушный молодой человек лет 22–23, изучал право в Университете Нью-Йорка – в общем, личность весьма примечательная. Не стану и пытаться исчислить множество его достижений и достоинств. Но мимоходом замечу, что был он скаутом-орлом[18 - Скаут-орел – бойскаут первой ступени, набравший по всем видам зачетов не менее 21 очка.], едва не стал полузащитником американской сборной в 1926 году, и было известно, что его крайне сердечно зазывала к себе пробоваться бейсбольная команда «Нью-Йоркские гиганты». Он оставался бесстрастным и беспристрастным арбитром всех наших полоумных спортивных схваток, мастером разведения и гашения костров, бывалым и благосклонным санитаром первой помощи. Все мы, от самого мелкого хулигана до самого крупного, любили его и уважали.