скачать книгу бесплатно
В этот момент сильный звон разбитого стекла заставил Зигфрида Шауфенбаха прервать мрачный ход своих рассуждений и пуститься вдогонку двум улепетывающим на велосипеде мальчишкам, разбившим витрину его парикмахерской огромным булыжником, сохранившимся, вероятно, со времен Веймарской республики. Пробежав несколько кварталов, запыхавшийся парикмахер сел на скамейку и произнес про себя несколько тех малоупотребительных фраз, которые приходят на ум лишь в моменты крайнего эмоционального напряжения. Отдышавшись и несколько придя в себя, Зигфрид Шауфенбах поднялся и медленно пошел туда, откуда он еще несколько мгновений назад бежал с позабытой уже молодецкой прытью…
* * *
– Ну и шкода ты все же, Фелиция, – строго глядя на младшую сестру, проронила рассудительная Гретхен, – как ты не можешь понять, что все твои отговорки по поводу поздних возвращений домой, которыми ты пытаешься утешить папу, малоубедительны?
– Отчего же, Гретхен, – развязно болтая ногами и активно пережевывая кусок яблока, сделала круглые глаза Фелиция, – мне всегда казалось, что в мои годы ты поступала точно так же?
– В мои годы наркотики не были еще так распространены – это, во-первых, и, если мы и занимались сексом, то не все вместе, да еще и на полу – это, во-вторых.
– Можно подумать, сестра, что ты стояла и подсматривала за мной в замочную скважину, – съязвила не лишенная элементов отцовского остроумия Фелиция, – или, быть может, это была Клара, которая тебе потом все рассказала?
Без лишних эмоций Гретхен приблизилась к сестре, присела рядом с ней на диван и, уверенным движением высвободив руку Фелиции от мешавшего разговору яблока, продолжила:
– Послушай, Фелиция! Когда умерла наша мама, я очень хорошо помню, как отцу было непросто взять себя в руки. Конечно, их отношения были далеко не идеальными – и все же, если бы не мы, папа очень легко мог бы сорваться. Он сконцентрировал на нас все свое внимание и всю свою отеческую и, я бы даже сказала, мужскую любовь. Кроме нас у него, по большому счету, никого не было, нет и не будет! Да, он, как и раньше, очень легко увлекается женщинами, безустанно шутит и отпускает ничего не значащие комплименты, но любить по-настоящему, уверяю тебя, дорогая моя, он не сможет уже никогда. Он сконцентрирован на нас, как на самом себе. Любая, пусть даже самая мелкая неудача, касающаяся одной из нас, живо и стократно отражается болью в его искреннем сердце.Ты только представь себе на минуточку: целыми днями он вынужден общаться с этими нашими местными мужчинами, брить их шершавые щеки, стричь слипшиеся волосы. От одной этой мысли можно сойти с ума…
– Не такие уж они и плохие, наши местные мужчины, Гретхен! – возмутилась мало путешествовавшая в своей жизни Фелиция. – Кстати, твой последний берлинский ухажер… Как его? Людвиг, кажется? Между прочим, тоже мог бы быть чуть-чуть посимпатичнее!
– Сейчас не об этом речь. Я не хочу тебе читать мораль, не хочу показаться ханжой, я просто хочу раз и навсегда объяснить тебе, что все наши неудачи в отношениях с мужчинами делают отца раздражительным. Я уже говорила Кларе, что все ваши, как, впрочем, и мои собственные потуги обрести настоящую и единственную любовь обречены…
– Почему, Гретхен? – заинтересовалась Фелиция, – Пожалуйста, объясни!
– По этому поводу написаны сотни книг, но я не тешу себя надеждой, что ты завтра же пойдешь и возьмешь хотя бы одну из них в библиотеке.
– Раз так, тем более. Пожалуйста, Гретхен, мне действительно это интересно.
– Ну ладно. Я долгое время наблюдала сначала на своем, а потом и на вашем с Кларой примерах, как легко завязываются и не менее легко рвутся наши взаимоотношения с мужчинами. Это заложено в нас природой и спорить с этим практически бесполезно. Таков, кстати, и наш благородный отец. При всем уважении к нему не могу не заметить, что его отношения с женщинами носят, по моему мнению, маниакально кратковременный характер. Все это, если говорить проще, не что иное, как полигаммия.
– Что? – округлив от изумления не менее голубые, чем у старшей сестры глаза, протянула Фелиция.
– Полигаммия. Желание иметь сексуальные отношения с разными партнерами. Вспомни, дорогая, сколько у тебя к твоим двадцати годам уже было мужчин?
– Четырнадцать, – ни секунды не мешкая, ответила Фелиция, – я недавно считала.
– Вот видишь, – прикидывая в уме, сколько же имела к двадцати годам она сама, резюмировала Гретхен, – четырнадцать! И со сколькими из них ты встречаешься сейчас?
– С тремя.
– Это и есть полигаммия, та самая полигаммия, к которой имеют предрасположенность все без исключения члены нашей семьи, включая отца.
– Ну и что нам с этим делать, по-твоему? Я лично не вижу в этом ничего страшного. Это же не диагноз, в конце концов. Это скорее…
– Что?
– Ну, это скорее…скорее… стиль жизни!
– Согласна, но от этого руки нашего дорогого отца не перестают дрожать!
– Не понимаю, что же все-таки мы должны сделать?
– Мы должны обязательно, желательно все втроем, дать понять ему, что у каждой из нас есть настоящая, одна единственная-разъединственная, вечная и неповторимая любовь! Выбери, пожалуйста, кого-нибудь одного из твоих воздыхателей и объяви отцу, что ты собираешься выходить замуж. То же сделаем и мы с Кларой.
– И ты думаешь – это поможет?
– По крайней мере следующие полгода тебе не надо будет каждый раз придумывать новые объяснения по поводу поздних возвращений домой, – привела очередной довольно убедительный довод в защиту своей теории изобретательная Гретхен и, помедлив долю секунды, горько усмехнувшись, добавила, – как, впрочем, и мне.
***
– Доброе утро, Эрик. Пожалуйста, проходите и присаживайтесь в кресло, – широко улыбаясь, пригласил занять привычное место очередного, давно знакомого клиента неутомимый Зигфрид Шауфенбах.
– Доброе утро, Зигфрид. Вы светитесь так, точно переели рыбы, – фамильярно похлопав по плечу добряка Зигфрида, попытался перехватить у хозяина пальму первенства завзятого острослова Эрик Шнурбе.
– Мои девочки выходят замуж, от этого недолго и засветиться, – смущенно улыбаясь, парировал парикмахер и взял в руки бритву.
– Ну же, старина, – удобно устроившись в кресле, поинтересовался Шнурбе, – рассказывайте, кто те счастливчики, что вскоре станут вашими затьями. Кто-то из местных?
– Право, Эрик, мне как-то не хочется особенно распространяться на эту тему…
– Боитесь сглазить? Что ж, я понимаю, – со знанием дела произнес великовозрастный Эрик Шнурбе.
– Не в этом дело, – внимательно разглядывая, как ритмично вздувается и сокращается на исхудавшем горле клиента вызывающе-фиолетовая вена, прореагировал Зигфрид Шауфенбах, – просто сегодня мне хочется немного помолчать.
– Что ж, в таком случае, если позволите, дорогой Зигфрид, я расскажу вам историю, которая приключилась однажды с неким молодым человеком, отличавшимся довольно скверным нравом и занимавшимся, скажем так, введением в заблуждение несмышленых девиц. Конечно же, я надеюсь, эта история никоим образом не будет воспринята вами превратно, поскольку не имеет никакого отношения ни к вам, ни тем более к вашим дочерям. Однако она мне представляется весьма и весьма поучительной, поскольку еще и еще раз подтверждает тезис о том, что верить в наше время нельзя никому.
– Нельзя никому? – будто во сне произнес последнюю часть реплики своего клиента Зигфрид Шауфенбах, – и тут же спохватился: – А собственно говоря, почему?
– А-а-а, – не без энтузиазма протянул переполненный чувством собственной значимости Эрик Шнурбе, – значит, вам действительно интересно?
– Пожалуй, – нехотя согласился занятый своими мыслями парикмахер, – рассказывайте, почему бы и нет? Только, пожалуйста, сидите спокойно и не совершайте резких движений – не забывайте, что я все-таки за работой, которая не терпит производственного брака.
– Да-да, Зигфрид, разумеется. Итак, слушайте! Лет двадцать тому назад, о чем мне поведал, кстати, один мой давнишний приятель, в одном из южных городков Франции поселился весьма подозрительный молодой человек. Звали его Этьен Пуатье. Родом он был из одной французской заморской территории: не то с Сейшельских островов не то откуда-то из Новой Каледонии. Вид у него был самый что ни на есть привлекательный: точеная, будто из сандалового дерева фигура, темные вьющиеся волосы, белые зубы и нагловато-серые глаза. И поселился он в этом самом городке не один, а, как поговаривали, возможно, не такие уж и злые языки, с ослом, которого хитроумный Этьен приволок с собой якобы из-за океанских и уже потому загадочно-привлекательных широт.
Осел этот был совершенно ничем не примечателен, разве что уши у него были чуть-чуть длиннее обычного, да глаза смотрели на мир не то чтобы печально, а, я бы даже сказал, тоскливо. При виде этого осла так и хотелось забиться куда-то в угол и горько заплакать. Особенно сильные эмоции осел, естественно, вызывал у многочисленных дам, которых коварный Этьен приглашал к себе под предлогом знакомства с его неизменным четвероногим другом. К тому же нагловатый красавец настоятельно требовал, чтобы приходившие к нему девушки непременно приносили ослу охапку свежевыкошенной травы. Все это, с женской точки зрения, разумеется, выглядело весьма романтично, чем неприхотливый и любвеобильный Этьен не переставал безнаказанно пользоваться.
Так продолжалось несколько лет. Этьен цинично играл на чувствах сентиментальных дам, неизменно разыгрывая перед посетительницами одну и ту же неплохо отрепетированную сцену: охапка свежевыкошенной травы, выражение любви и сочувствия бедному животному, краткий, но живописный рассказ о тяжелой жизни на островах и переселении во Францию, пожинание лавров и вкушение удовольствий, трогательное, но решительное расставание. Кстати сказать, четвероногий друг и сообщник Этьена Пуатье в его амурных делах тоже не оставался в накладе. По крайней мере, он всегда был сыт, находился в центре внимания все новых и новых очаровательных дам. Об этом мог мечтать, казалось бы, кто угодно, только не осел! Но весь парадокс ситуации и состоит в том, что он, хоть и был ослом, но именно у него было все то, о чем мог бы мечтать кто угодно, только не он.
И все бы, возможно, так и продолжалось еще долгие и долгие годы, если бы в один злополучный день Этьен Пуатье ни пригласил к себе в дом некую излишне романтичную и эрудированную особу. То ли взгляд четвероногого друга хозяина показался ей излишне удрученным, то ли она недавно перечитала “Золотого осла” Апулея – как бы то ни было изрядно подвыпившая дама совершенно безапелляционно заявила, что теперь она наконец окончательно определилась и готова подтвердить под присягой, что любит только – кого бы вы думали, Зигфрид? – совершенно верно – именно этого осла!
При упоминании своего имени парикмахер Зигфрид Шауфенбах неожиданно вздрогнул. Препротивная история Эрика Шнурбе стала изрядно раздражать его. Чтобы хоть как-то побороть устойчивое чувство отвращения к своему клиенту, парикмахер, набрал в легкие большое количество воздуха, на несколько секунд задержал дыхание, после чего, сделав над собой неимоверное усилие, наигранно-заинтересовано произнес:
– И после этого они, конечно же, поженились?
– Кто? – удивился Эрик Шнурбе.
– Ну, не осел с девушкой, конечно, а этот ваш… Этьен Пуатье с одной из своих многочисленных дам?! Ведь после того, как настырная юная особа окончательно отбила у пройдохи Этьена его четвероногого друга – а я думаю, что все случилось именно так – у Этьена Пуатье не стало самого главного – его легенды, благодаря которой он столько времени втирался в доверие к беззащитным и искренним созданиям…
– Как бы не так, мой дорогой и наивный Зигфрид! Как бы не так! – В очередной раз излишне возбужденно затараторил посетитель. – Если бы все было так просто, неужели бы я стал рассказывать вам эту историю?!
– А что же в таком случае произошло? – с ужасом глядя на свои трясущиеся руки, переспросил Зигфрид Шауфенбах.
– А произошло то, что когда Этьен Пуатье понял, что его собственный осел в отличие от него самого обрел ту самую настоящую любовь, он просто-напросто не выдержал и… убил своего осла…
– То есть, как это – убил? – уставившись на рассказчика, переспросил Зигфрид Шауфенбах. – Ведь он не мог этого сделать?!
– Не мог, но сделал, – упрямо повторил Эрик Шнурбе, – я поэтому и рассказал вам эту историю.
– Да-да, конечно, – в какой-то прострации произнес парикмахер и совершил непроизвольно резкое движение рукой… Несколько капель крови выступили на гладко выбритой щеке Эрика Шнурбе.
– Вот черт, Зигфрид, да вы с ума сошли, – схватившись за порезанную щеку, воскликнул перепуганный рассказчик.
– Прошу прощения, Эрик, прошу прощения, – засуетился вокруг клиента неугомонный Зигфрид Шауфенбах и, продезинфецировав рану, добавил, – и все же я никак не могу поверить, чтобы Этьен Пуатье вот так запросто убил своего осла!
***
– Папа, папа, – лицо Гретхен выглядело бледнее мела, – скорее, ради Бога, скорее: Клара попыталась вскрыть себе вены.
– Что?! – Зигфрид Шауфенбах, размеренно покачивавшийся в кресле за традиционным прочтением журнала “Штерн”, резко вскочил на ноги и побежал вслед за перепуганной Гретхен в ванную комнату. – Срочно вызови скорую, – взволнованно добавил он.
– Я уже сделала это, – отреагировала Гретхен.
Медицинская бригада приехала так быстро, что Гретхен и ее отец не успели даже, как следует, перетянуть жгутом и забинтовать пораненную левую руку Клары. К счастью, как вскоре заявил благообразного вида довольно молодой врач, вены пострадавшей затронуты не были, и все, что нужно было сделать в данном случае – это продезинфецировать рану и наложить повязку.
– Мой вам совет, – прощаясь, участливо взял за плечо Зигфрида Шауфенбаха понимающий медик, – уложите вашу дочь в постель, дайте ей, если потребуется, снотворного и ни в коем случае не утруждайте ее расспросами. Сегодня ей необходимо отдохнуть. Завтра, пожалуйста, передайте Кларе, чтобы она пришла на перевязку. Да, и вот еще что, – стоя в дверях, нарочито растягивая слова, произнес он, – не волнуйтесь, ее самочувствие вполне удовлетворительно, чего… чего я бы не сказал о вашем…
Зигфрид Шауфенбах взлянул в стоящее напротив него зеркало и не без сожаления, увидев в нем свое изможденное лицо и трясущиеся руки, согласился:
– Да-да, пожалуй, вы правы.
Остаток вечера Зигфрид Шауфенбах провел в своей комнате, бесцельно раскачиваясь в кресле и тупо уставившись в стену. Примерно в половине двенадцатого он услышал, как хлопнула входная дверь. – По-видимому, это вернулась Фелиция, – подумал Шауфенбах и решил спуститься вниз, чтобы поинтересоваться делами младшей дочери.
Как только пошатывающейся от усталости и треволнений походкой он подошел к гостиной, то по доносившемуся оттуда шуму сразу же понял, что его дорогая и нежно любимая Фелиция, несмотря на столь раннее для нее возвращение, по всей вероятности, довольно изрядно пьяна. Войдя в гостиную и бросив беглый взгляд на дочь, Шауфенбах понял, что не ошибся. Коротко остриженные волосы Фелиции были как-то противоестественно всклокочены. Блузка, под которой несложно было заметить ничем более неприкрытые и оттого довольно бесстыжие груди, казалось, насквозь была пропитана сигаретным дымом. Юбка, и без того не отличавшаяся особой строгостью, выдавала своей пугающей помятостью весьма и весьма легкомысленный нрав ее обладательницы.
– Боже, Фелиция, – не удержался от изрядно надоевших всем, в том числе и ему самому, нравоучений Зигфрид Шауфенбах, – как же можно так напиваться, ведь ты же – девушка?!
– Папа, – наливая полный стакан пива, вяло прореагировала на отпущенное в ее адрес замечание Фелиция, – я же сказала тебе, что выхожу замуж за… за этого… Ганса… Что тебе еще нужно?! Мы же можем позволить себе немного поразвлечься?
– Мне казалось, – присаживаясь рядом с дочерью, не без тени сомнения произнес Шауфенбах, – что Ганс – довольно воспитанный молодой человек, чуждый всех этих сомнительных развлечений… Когда ты знакомила меня с ним, мы так долго разговаривали про живопись и киноискусство…
– Папа, твоя наивность меня просто поражает! Неужели ты думаешь, что человек, способный говорить об искусстве, не может быть алкоголиком?
– Но он, я надеюсь, не алкоголик?
– Кто?
– Твой Ганс?
– При чем здесь Ганс, папа. Что ты заладил: Ганс, Ганс. Нет у меня никакого Ганса, понимаешь? Нет, и никогда не было!
– То есть, как это не было, – изумился Зигфрид Шауфенбах, – а с кем же я разговаривал тогда две недели тому назад?
– А-а-а, ты имеешь в виду этого кучерявого, – ехидно улыбнулась Фелиция,– хочешь правду?
– Конечно, – предчувствуя нечто неприятное, нехотя согласился Шауфенбах и, чтобы хоть как-то потянуть время, добавил, – Клара сегодня пыталась вскрыть себе вены, но, слава Богу, все обошлось…
– Это неудивительно, ведь она точно такая же лгунья, как и я!
– То есть? – нахмурился Шауфенбах.
– Папа, постарайся понять меня правильно: мне чертовски надоела затеянная нами игра!
– Кем “нами”?
– Гретхен, Кларой и мною.
– И что это за игра?
– Это игра в замужество. Понимаешь, Грет… ну, в общем, Гретхен предложила нам, чтобы ты не волновался, сказать тебе, что мы, все трое, собираемся замуж. Она считала, что это успокоит тебя, и поэтому, следуя нашему уговору, я и привела в дом этого Ганса. Знаешь, папа, если честно, я видела его первый и последний раз в жизни. Он – фу! – он такой чистюля, что мне даже противно. Прости, быть может, мне не следовало этого говорить, но, мне кажется, что так оно будет намного справедливее. А сейчас, извини меня, я очень и очень хочу спать. Не говори Гретхен, что я ее заложила, и, пожалуйста, дай мне из холодильника еще одну баночку пива…
***
В парикмахерскую Зигфрида Шауфенбаха вошел совершенно незнакомый ему молодой человек. Зигфрид Шауфенбах, бросив беглый взгляд на посетителя, совершенно отчетливо осознал, что этот визит будет носить если не эпохальный, то по крайней мере довольно запоминающийся характер. Чтобы оправдать это первое, неизвестно почему возникшее у него при виде молодого человека ощущение, парикмахер начал безостановочно тараторить. При этом ему было абсолютно все равно, что мог подумать о нем неподготовленный посетитель. Ему просто очень хотелось говорить, и он делал это, хоть и взахлеб, но элегантно и немного аллегорично.
– Позвольте рассказать вам одну, по моему мнению, весьма поучительную историю, я бы даже сказал – притчу, – зловеще клацнув ножницами в нескольких сантиметрах от правого уха посетителя, произнес парикмахер.
Молодой человек не без опаски скосил взгляд в сторону Шауфенбаха, однако, заметив широкую улыбку на лице последнего, нехотя согласился.
– Конечно, рассказывайте.
Руки Шауфенбаха задрожали сильнее обычного. Если бы молодой человек был постоянным посетителем парикмахерской, он бы непременно заметил это. Однако этот молодой человек попал сюда совершенно случайно и потому не замечал того, чего не мог бы не заметить даже местный слепой. Иные слепые бывают куда прозорливее, чем прочий зрячий!
– В одной небольшой деревушке, – ловко, хотя и немного раздраженно манипулируя ножницами, продолжил между тем Зигфрид Шауфенбах, – проживали три весьма привлекательные молодые особы. Не знаю, были ли они сестрами или нет, но факт остается фактом – ютились они под одной крышей и занимались тяжелым крестьянских трудом. Вам ведь не обязательно знать, были ли они сестрами или не были? – как-то неестественно выгнув шею, заглянул в глаза посетителю чудной парикмахер.
– Не обязательно, – вяло отреагировал молодой человек.
– Важно то, – сфокусировав взгляд на сонной артерии клиента, проронил Зигфрид Шауфенбах, – что жили они не очень весело, и единственным развлечением девиц были, конечно же, незатейливые любовные похождения. Молодые люди, наслышанные о фривольном характере неразлучной троицы, наведывались к ним с извечной периодичностью. И это, по правде сказать, устраивало всех. Лишь одно обстоятельство доставляло девушкам серьезное неудобство. Для того, чтобы приступить к любовным утехам, им приходилось уводить своего гостя из тесного и неудобного жилья на сеновал, в котором, за неимением другого места, проживал старый и очень сильно обиженный на мир осел. Не знаю, кто из девушек первой догадалась, дабы не смущать своих воздыхателей, завязывать в необходимых случаях ослу его излишне печальные глаза, но с некоторых пор эта незатейливая процедура прочно вошла в традицию. И если на сеновал заходила одна из наших трех героинь и держала в руке черную повязку, осел с ужасом начинал понимать, что вскоре его ждет очередное ненавистное испытание. И дело было не столько в том, что за долгие годы он, естественно, привязался к этим неопрятным, но таким милым девчонкам, и по-своему ревновал их. Дело было в другом. Ему сильно не нравилось его унизительное положение. Ему не нравилось, что все, начиная от его собственных неразлучных красавиц-хозяек до их недалеких ухажеров, держали его за осла. Они ведь просто могли на некоторое время отвязывать веревку и выпускать его на улицу, но они почему-то предпочитали завязывать ему глаза. Быть может, они хотели, чтобы он все же кое-что знал?
От произнесенных фраз и зародившихся подозрений Зигфриду Шауфенбаху стало не по себе. Рука, парикмахера дрогнула. Ножницы с характерным неприятным звоном стукнулись о покрытый керамической плиткой пол. Лицо посетителя побледнело. Парикмахер наклонился, поднял упавшие ножницы, отложил их в сторону и, взяв в руки другие, неожиданно спросил:
– Возможно, они хотели показать ослу, что совсем не стремятся к одной единственной истинной любви?
– Возможно, – поглядывая в сторону выхода, пролепетал посетитель.
– И что, вы думаете, произошло дальше? – вновь воодушевился Зигфрид Шауфенбах.
– Не знаю, – пробормотал коротко остриженный, но очень сильно напряженный клиент.
– А дальше произошло вот что, – зачем-то вооружившись двумя ножницами, победоносно провозгласил Зигфрид Шауфенбах, – как-то на сеновал, где не было никого, кроме приснопамятно-многострадального осла, совершенно случайно забрел неизвестный молодой человек. Шел дождь, и молодой человек, решил, по-видимому, просто переждать его. Присутствие осла и его не менее смурной, чем рызыгравшаяся непогода, взгляд не смутили непрошенного гостя. Вошедший снял с себя мокрую одежду, аккуратно развесил ее и, присев рядом с ослом, закурил папиросу. Сделав несколько затяжек, молодой человек неожиданно повернул голову и пустил добрую струю дыма в зазевавшуюся ослиную морду. Слезы жесточайшего разочарования проступили на подслеповатых ослиных глазах. На какую-то долю секунды осел замешкался, после чего, совершив умопомрачительный кульбит, резко выбросил вперед два смертоносных копыта… Удар пришелся молодому человеку в висок… Бездыханный, он упал на окрасившееся в ярко-красный цвет сено…
Не успел парикмахер закончить последнюю фразу, как вдруг только что покорно внимавший его повествованиям клиент выскочил из кресла и, оттолкнув в сторону обалдевшего от неожиданности Зигфрида Шауфенбаха, припустил к выходу. Клацая зажатыми в обеих руках ножницами, разгневанный парикмахер выбежал на крыльцо .
