Нет в раю нераспятых. Повести

скачать книгу бесплатно


2

Весной 1925 года на Никольскую обрушилась новая беда. Кто-то спьяну ли, от недостатка ли ума, или от злого сердца пустил слух, что в деревне готовился контрреволюционный заговор, что под кровом Никольской церкви свили гнездышко матерые враги трудового народа, причастные к гибели всеми горячо любимого вождя мирового пролетариата. Кто был автором этой нелепицы осталось тайной, а только слух, несмотря на то, что новый клир с честью, верой и правдой служил родной деревне уже четвертый год, ни у кого из селян не вызывал не то что озлобления, но даже раздражения, разошелся со скоростью телеграммы далеко за пределы Никольской. Докатился он и до районного центра. И то ли человек, принесший слух этот в Светлогорск, был весьма благонадежен, то ли по какой другой причине, а только власти в сплетню поверили. Был созван внеочередной пленум райкома ВКП (б), на котором присутствовали представители чрезвычайной комиссии и кое-кто из губернского партийного начальства. На повестке дня значился вопрос: «Борьба с контрреволюционными организациями, виновными в гибели вождя мирового рабочего класса и трудового крестьянства товарища В. И. Ленина». С докладом выступил секретарь райкома, заклеймивший вечным позором недобитых белогвардейцев, обосновавшихся в советской деревне, упрятавших свои поганые личины под масками служителей религиозного культа. «Очень важно, – говорил докладчик, – сегодня проявить решительность и дать беспощадный бой непримиримым врагам страны советов». Выступившие в прениях поддержали докладчика, подчеркнув, что многие члены райкома проявили в свое время мягкотелость и близорукость, не распознав в попе из Никольской кулака, пособника белогвардейщины и не арестовав еще до назначения в церковные сторожа бывшего пастуха-дезертира, уклонившегося от мобилизации в Красную Армию. Виновным членам партии были сделаны соответствующие взыскания, а резолюция съезда сводилась к одному емкому и лаконичному слову «арестовать».

Еще свежи в памяти народа были траурные январские дни, когда в каждом цехе, в каждом коллективе звучали жаркие клятвы: мстить виновным в гибели любимого Ленина без малейшей пощады. Пора было клятвы выполнять. Контрреволюционеров арестовали на следующий день. Арестовали всех, кто служил в Свято-Никольской церкви: отца Лавра, его матушку и шестнадцатилетнего сына, диакона Григория с супругой, пономаря, регента и певчих, старосту Степаниду, сторожа Егория и особо активных прихожан. Всего арестовано было двадцать два человека. В виду особой опасности, заговорщиков решено было не везти в город, а собрать всех под усиленной охраной прямо в церкви. Там продержали их двое суток до приезда уполномоченного губчека, которым оказался уже знакомый деревне комиссар – матрос товарищ Ласкин.

Ласкин действовал решительно. Под конвоем пулеметного взвода недорезанных врагов советской власти вывезли за деревню к оврагам. По дороге отец Лавр и его братья и сестры во Христе пели акафисты. Командир взвода охраны хотел было их усмирить, но потом выругался, махнул рукой и уставился отрешенно в дуло пулемета. Приговоренных у оврага разделили до исподнего. Отец Лавр благословил каждого, испросил прощения у народа Православного и у конвоиров.

– Нет тебе пощады, поповская мразь, – сухо сквозь зубы процедил Ласкин.

– Я не пощады прошу, делайте свое дело, я прошу каждого простить меня, если вольно или невольно обидел кого.

– Прощения захотел, гад. Именем трудового народа. За товарища Ленина. Пли.

– Та-та-та-та-та, – отчеканил пулемет.

– Именем страны советов. Именем самого справедливого в мире государства рабочих и крестьян. Пли.

– Та-та-та-та-та, – отрапортовал пулемет.

– Смерть врагам народа! Смерть убийцам Ленина! Пли!

– Та-та-та-та-та, – поставил точку пулемет.

Но разве можно запретить журчать ручью или шуметь ветру? Разве можно уничтожить молитву? Все вроде бы сделали как надо красноармейцы. Трупы свалили в овраг. Закидали землей. Да что-то не так. Мрачен комиссар, понурили головы солдаты. Висит в воздухе что-то. Шелестом листвы, шепотом травы отзывается. Не стрелять же из пулеметов по траве? Не колоть же штыками деревья? Спешно собрался взвод и умчался на тачанках в город. А что-то осталось над оврагом, над лесочком, над околицей, над людом, без сговору стекающимся к месту казни. Что-то вытекающее из сердец и соединяющее сердца. Стоят люди, много людей у свежей могилки. Стоят, не плачут. Лишь губы шевелятся, словно вымолвить хотят, а что забыли, или не знают, или не умеют. И вдруг, разом разомкнулись уста, и, сливаясь в единый поток с необъяснимым Чем-то, закружились над землей-матушкой горячие слова молитв: «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое! Да придет царствие Твое. Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…» А затем и к Богородице: «Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе Владычице…» А после и Николе-угодничку – покровителю деревни: «Правило веры и образ кротости…» Поют крестьяне и чудится им, что рядом, тут, вместе с ними возносят молитву к небу и отец Лавр, и сгинувший без следа отец Феогност, и диакон Григорий, и пастушок Егорка, и староста Степанида, и певчая Дуня. Хорошо. Благостно. И не было никакой казни, ибо вот здесь, рядом, сокрыта тайна всеобщего воскресения, которую Бог явил людям в чудесном Чем-то, что осталось слезами радости и умиления на щеках расходившихся по домам русских мужиков и женщин.

Опустел овраг. Лишь один мальчонка остался стоять у свежего захоронения. Он стоял до густой темноты, давясь слезами, не зная, куда направить свои стопы. Плачь, мальчик, плачь. Кто осудит тебя, вновь оставшегося круглым сиротой на всем белом свете, за эти слезы горячи и отчаяния. И благостное Что-то пожалело мальчугана, осушило слезы, утерло щеки и веки теплым ночным туманом, убаюкало колыбельной мерцающих звезд. Спит мальчишка, изредка всхлипывая сквозь сон. Спит прямо на земле, еще не прогревшейся весенним солнцем, еще стылой от долгой и капризной зимы. Но не подступит к нему болезнь – простуда. Тепло людское, исходящее из-под свеженасыпанной земли в овраге укутало его, словно одеялом, и душа матери – певчей Дуни оберегла его материнской молитвой до самого утра.

Вновь осиротел Ваня. И вновь осиротела община. Полгода не звучало под сводами Никольской церкви иерейское: «Вонмем, Святая святым…».

Но все-таки не может русское сердце обходиться без причастия. Вновь собрались крестьяне на свой собор. Вновь решали и взвешивали до глубокой ночи. Пал Божий жребий священствовать хорошему мужику Николаю Столетову. Работящ Столетов, лошадь имеет, корову и телят. Да и семья у него подстать. Старший сын с Колчаком воевал, личной похвалы товарища Фрунзе удостоился за храбрость. Жена с утра до ночи по хозяйству хлопочет, да и младшенькие, сынок и дочурка, во всем отцу с матерью подмога. А по воскресеньям, само собой, вся семья в церкви. Агитатор еще прошлым летом приезжал, хотел старшего сына в комсомол определить, да ни в какую.

– Несознательный ты, – укорял агитатор. – Страна таких дел наворотила. Контру буржуйскую раздавила, социализм строит, попам всяким бока намяла, а ты, фронтовик, герой можно сказать войны, орденоносец, а все к попам на поклоны бегаешь. Они тепереча должны тебе кланяться, парень, а не ты им.

Однако Федор Столетов агитатору не покорился, в комсомол не вступил, а продолжал вместе с семьей исправно посещать церковь, соблюдать посты и творить дела милостыни. Отец его на войне не был. Когда в деревню вошли «белые», пробовали они мобилизовать Николая Столетова, да только схоронился он в лесочке, и не потому, что сочувствовал «красным», а потому что не хотелось мужику руки пятнать русской кровью. Красные белых побьют или наоборот, а все одно – кровь и смерть на земле родной. А земля ведь не крови жаждет, а плуга да зернышка. Вот если бы иноземцы на Русь пришли, и нужно было бы за землю свою постоять, не стал бы Николай хорониться. А тут свои против своих. Хватит одного Федьки, что грех братоубийства на себя взвалил, а мы за душу его горемычную будем усердно Бога молить.

Итак, порешил «собор» крестьянский просить архиерея поставить им во священники Николая Столетова. Определились с диаконом и со старостой. Люди хорошие. В заговорах всяких не состоящие. Отправили делегацию в город, да только не скоро пришлось мужичкам домой вернуться. Нет, под арест они не попали, и лихоимцы-бандиты им дорогу не пересекали. Пострадал от лихоимцев товарища Ласкина, попав под арест, правящий архиерей Игнатий. Благо было у Никольских мужиков, где остановиться в городе. Почти два месяца ждали они решения своей участи, пока викарный епископ не рукоположил им отца Николая, а вот диакона из крестьянских кандидатов власти поставить не позволили, назначили своего. Так-то надежнее будет. Да и за то, Слава Богу! Радуйся, деревня-матушка, встречай новый клир. Будет у нас праздник, будет литургия!

* * *

Светлогорск. Наше время.

Нет, очевидно, не дождаться Анастасии Ивановне старца Игнатия. Третий час сидит она на скамеечке у соборного храма. Все новые и новые люди приходят святить продукты, а старца все нет. Анастасия Ивановна собралась уж было уходить, как вдруг со стороны ворот донесся шум радостного оживления.

– Что там? – заволновались люди.

– Святая! Святая пришла. Мученица за веру.

При этих словах Анастасия Ивановна встрепенулась. Воображение живо нарисовало образ древней старицы, поддерживаемой под руки старушками в черных, до глаз укутавших чело платках. Но как ни вглядывалась она в приближавшуюся толпу, никакой старицы там не было, а было вот что: женщина лет сорока пяти в окружении казаков, чья грудь сплошной орден, шла чинно, раздавая во все стороны крашенные яички из большой корзины, которую нес за ней убогий паренек.

Из церкви вышел пожилой батюшка. Посмотрел пристально, покачал головой, вздохнул, перекрестился и отвернулся от процессии. Анастасия Ивановна подошла к священнику:

– Благословите, отец Георгий.

– Бог тебя благословит, дочка.

– Батюшка, Вы не знаете, кто это такие-то?

– Святая. И ее апостолы.

– Как святая?

– Очень просто. Есть два пути к святости. Один тернист и труден, и лежит через Голгофу, через крест и страдания. Это путь воскресшего Христа. Отважиться идти по этому пути ой, как трудно. А есть путь иной. Зачем страдать и умирать? Не лучше ли просто осознать, что ты уже свят, что ты уже бог? Вот только кое-кто называет эту дорогу – путем Иуды. Но это мелочь. Не стоит обращать внимание.

Батюшка снова вздохнул и перекрестился.

– Так это самозванка? Почему же ее не выгонят с территории храма?

– За что? Титулов на себя она не возлагает. Молится по православному. Постится все время. А, кроме того, молва народная нарекла ее мученицей за веру. Прогонишь ее – еще больше утвердишь славу страдалицы.

– В чем же ее мученичество, батюшка?

– Пришли как-то к отцу Игорю в Александро-Невскую церковь две женщины, попросились допустить прислуживать в храме. Женщины незнакомые, но одеты хорошо, ведут себя чинно, молитву творят усердно. Допустил. Закончилась утреня, засобирался отец Игорь домой, а женщины эти говорят, мол, Вы не беспокойтесь, мы здесь все приберем, идите себе домой. Отец Игорь сторожу наказал женщин не прогонять, пусть, мол, приберутся. Подсвечники в порядок приведут, полы помоют. Приходит утром рано. Церковь открыта. Спрашивает сторожа как, мол, дела, когда новые послушницы ушли по домам? Тот отвечает, что те, дескать, и не уходили никуда. Всю ночь в храме молились, пели что-то. Заходит отец Игорь в церковь, стоят две новые прислужницы, акафист поют. Подивился иерей. В церкви подметено, правда, подсвечники не все вычищены. Пожурил он их немножко, а тут и прихожане стали сходиться, нужно службу вести. Вечером наказал сторожу ровно в девять часов выпроводить прислужниц и запереть церковь. Приходит утром рано, церковь открыта, в храме не убрано, женщины акафист поют. Он к сторожу, в чем, мол, дело, почему не выполнил его наказ? Сторож отвечает, что хотел, было выпроводить усердных послушниц, но они – одна с хоругвью, другая с иконою – стали ходить вокруг церкви крестным ходом, говорят, что за всю Россию Православную молятся. Чтобы не погибла она потому, как было одной из них такое откровение свыше.

Отец Георгий снова вздохнул и трижды перекрестился.

– И что же дальше-то?

– Испугался иерей, решил помощниц рассчитать. Те не перечат, кивают головами, прощения просят. Вечером батюшка самолично проверил храм. Закрыто на замок. Ушел домой, да только не спокойно на душе как-то. Утром чуть свет в церковь, а там двери настежь, в храме человек пять, среди них две спасительницы России, сторож, певчая и два мужичка – не из прихожан. Стоят с иконами, поют. Отец Игорь даже накричал на них, мол, как же это без благословения, да в обход запрета. Они соглашаются, кивают. Отец Игорь наложил на сторожа епитимью, а женщин из церкви выгнал. Отслужил чинно, благополучно. Ушел вечером домой, и места себе не находит. Наконец решил с матушкой своей прогуляться к церкви. Приходит в одиннадцатом часу, а там человек двадцать со свечами, иконами, с хоругвями вокруг храма крестным ходом ходят, акафист поют. Ох, и рассердился отец-настоятель. И кричал, и ногами топал, разогнал самочинников. Сторожа на следующий день уволил, а к ночи решил, на всякий случай, проверить церковь. А там уже человек сто, и среди них многие его прихожане. Чуть не заплакал отец Игорь, выругался не по-иерейски, а мужики, что со знакомками его были, осерчали на него за это, вытолкали с территории церкви, едва не побили. Пришлось милицию вызывать. Самочинников разогнали, а за женщинами теми, что Россию спасть взялись, слава мучениц закрепилась, а затем уж молва их святыми окрестила. Так-то. А ты чего у нее яичко не взяла?

– Да что Вы, батюшка, грех-то какой. Я за версту ее теперь обходить буду.

– Ну-ну. Ладно, дочка, пора мне.

Отец Георгий еще раз перекрестился, покачал головой и ушел в церковь. Нет. Видно не дождется сегодня Анастасия Ивановна старца Игнатия. Собралась уходить, да в воротах с ним и столкнулась. О палочку опирается. Никакой свиты, казаков, корзин и убогих. Благословилась, спросила, есть ли минутка для разговора?

– Ты, дочка, трудное дело на свои плечи возложила, но богоугодное. Да и сам Никола-чудотворец тебя благословил на это.

– Откуда Вы, батюшка, знаете?

– Знаю, дочка, знаю, чего ждешь от меня. Садись, поговорим.

Анастасия Ивановна помогает старцу сесть на скамейку. Он перевод дух, глядит на вереницу людей, уходящих из церкви, с освященными продуктами, улыбается им вслед уголками глаз.

– Батюшка, меня интересует все, что связано с историей Свято-Никольской церкви, с деятельностью владыки Игнатия, борьбой с обновленцами. Архивных материалов здесь не достаточно, нужны воспоминания живых свидетелей.

– Хорошо ты, дочка, сказала: «Свидетелей». А знаешь, как это слово звучит в греческом языке? Мартирос – мученик. Не даром в Библии есть стихи: «Я видел, что жена упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых». Мучеников Христовых. Вот так-то. И много их свидетелей-мучеников теперь у престола Божия в Его Небесном Царстве: и митрополиты, и епископы, и иереи, и верные миряне. Сотни, тысячи, десятки тысяч, свидетельствовавших об истине в бесовское лихолетье. Сподобил меня Господь выжить, рассказать о том времени. Что помню, расскажу, лишнего не прибавлю. А память, Слава Богу, сейчас у меня чистая, незамутненная, как ключ в лесной чаще. А было когда-то не так. В норильском лагере отнял у меня Господь память. И руки отнял, и ноги. И речь, и слух. Парализовало меня. Ни говорить не могу, ни есть. Так в бараке валялся, как живая падаль. Ничего не помню. Как зовут – не помню, как мама выглядит – не помню, да и кто такая мама – не помню. А мозг все же не умер. Губы с трудом, но молитву шепчут. А какая там молитва, ни чего не помню. «Отче наш» и то забыл. А сердце не забыло, что есть Что-то высшее, прекрасное, к чему оно всегда стремилось. Вот этому-то Чему-то и молилось. Уже потом, когда много времени спустя ко мне разум вернулся, сказали мне люди, что губы мои шептали одно и тоже: «Не остави меня…» А чуть позже: «Не остави меня, Боже». Вот так и выжил на удивление всем. Люди-то добрые рядом были, что подкармливали меня баландой лагерной, поили водой, а как вышел срок моей неволи, еще полгода за мной ухаживали в лагерной больнице. И вот помню тот день, когда ко мне вернулось сознание. Вижу потолок грязный, давно не беленный, с уродливыми трещинками. Удивился. Не похоже на лагерный барак. Неужели, думаю, в ад за грехи мои определен. Слышу, говорит кто-то, совсем рядом, а это, оказывается, губы мои шепчут ту самую молитву: «Не остави меня, Боже». И еще птички за окном поют. Значит, не ад пока, значит, есть еще время для покаяния. Милостив Господь.

Старец говорит тихо, почти шепотом, но словно музыка, которую хочется слушать и слушать, слетает с его губ. Хорошо, благостно, мутно. О таком умиротворении мечтала когда-то мятущаяся душа Анастасии Ивановны, когда жадно заглатывала книги по теософии или по восточным религиозным культам, когда искалеченная чудо-сеансами Чумака и Кашпировского пыталась спрятаться в гостеприимных стенах протестантских молитвенных собраний. Как давно это было, а помнит Анастасия Ивановна свои визиты к сектантам. Елейные лица старушек, зазывающих у открытых ворот общины:

– Скорее идите к нам, у нас тут весело!

А за старушками во дворе стояли длинные большие столы с угощением, и это когда все буквально было в стране по талонам и, чего там, кушать хотелось сильно. А в собрании ни тебе попов, ни тебе командиров, ни тебе завучей и директоров. Все свои в доску, а проповедь может читать, кто захочет. Свобода, равенство, братство. Ни к этому ли всегда стремилось человечество? Ни в этом ли покой для заплутавшей в житейских лабиринтах души? И все бы хорошо, да что-то не хорошо. Что-то чужое, даже фальшивое было в этих улыбках, столах, яствах, проповедях, а слова очередного проповедника в красивом свитере и джинсах: «Кто выйдет сегодня из собрания нашего не уверовав, гореть тому в вечных муках, в гиене огненной», – словно отрезвили учительницу истории. Тихо, незаметно, чтобы не помешать другим, вышла она из зала собрания и у самой калитки столкнулась с елейной старушкой.

– Чего так рано, сестрица? Али не понравилось?

– Не понравилось. Не мое это, знаете. Другого душа просит…

Анастасия Ивановна осеклась, не договорила, встретившись взглядом с переставшими улыбаться стеклянными, холодными глазами старушки. О, сколько ярких проповедей в одну секунду сказали эти глаза, куда там пареньку в джинсах и свитере! Анастасия Ивановна спешно распрощалась и выбежала вон, едва не разбив ворота плечом. Нет, ни такого мира искало ее сердце, а такого, что исходил сейчас от добрых, теплых, искалеченных морщинами глаз собеседника.

Старец Игнатий все говорил о своей счастливой, хотя и горемычной жизни; о добрых благочестивых людях до самой смерти своей оставшихся верными Христу и Пречистой Его Матери; об удивительных пастырях, бывших для паствы не только учителями, но и кроткими слугами; о воинствующих безбожниках, в одночасье становившихся мученикам за Христа от одного слова или даже взгляда святых Божиих угодников. Старец говорил, и Анастасия Ивановна вдруг заплакала, без причины, заплакала горько, словно где-то в глубине ее сердца вдруг лопнул давний и недоступный хирургическому вмешательству нарыв. Старец погладил ее по голове, благословил, поцеловал в макушку и ушел. А Анастасия Ивановна так и осталась плакать у стен храма, вызывая удивления у все приходивших людей, спешивших освятить свои куличи до начала очередной «аншлаговской тусовки» по российскому телевидению.

До Светлого Христова Воскрешения оставалось чуть больше шести часов.

3

Протоиерей Рафаил был вызван по срочному делу в Светлогорское Че-Ка. Отец Рафаил, чрезвычайно удивленный этим обстоятельством, поскольку был тихим, безынициативным приходским настоятелем пригородной кладбищенской церквушки, никогда не помышлявший ни о заговорах, ни о контрреволюционной агитации, да и вообще к политике был до крайности равнодушен, и явился в указанное место тотчас. В кабинете начальника райчека товарища Ласкина находился человек, в отличие от самого Ласкина, весьма интеллигентного вида, в круглых очках, с острой маленькой бородкой и лысый.

– Здравствуйте, Рафаил Константинович, – начал разговор незнакомец. – Просим Вас располагаться поудобнее, беседа нам предстоит очень важная. Мы знаем Вас, как человека благонадежного, поддерживающего советскую власть. Так я говорю, товарищ Ласкин?

– Вам виднее, товарищ Блюмкин. По крайней мере, к заговору Никольских он не причастен и по делу попа Феогноста не проходил.

– Вот именно. Советская власть, товарищ, предлагает Вам сотрудничество, предлагает потрудиться, так сказать, на религиозной ниве, на благо государства рабочих и крестьян. Вы что-нибудь слышали об обновленчестве?

– Это в Москве? Что-то… В общих чертах.

– Милые, добрые люди. Священники, так сказать. Решили не остаться в стороне от мировой революции, решили внести свой посильный вклад в дело строительства социализма. Изменить кое-какие вредные буржуазные обряды, перевести богослужения на доступный простому русскому человеку язык. А то, понимаешь, весь народ пишет и читает по-новому. Советская власть делает все, чтобы трудящимся массам было проще овладевать навыками грамотности. Такую, понимаешь, реформу провел наркомпрос – все для людей. А в церквях все по-древнему, все по-первобытному. Нехорошо. Так я говорю, товарищ?

– Конечно. А то как же… Именно это самое.

– Так вот, Рафаил Константинович, наша область решила не оставаться в стороне и включиться, так сказать, засучив рукава, в благое дело церковных реформ, чтобы к шестидесятой годовщине со дня рождения Владимира Ильича Ленина рапортовать в Москву, в Кремль об успешном осуществлении строительства советской новой церкви. Ну, как?

– Что?

– Нравится наша идея?

– Конечно… Именно это самое.

– Вот и прекрасненько. Значит, Вы согласны?

– На что?

– Как, разве я Вам еще не сказал? Центральный комитет хочет возложить на Вас, Рафаил Константинович, почетную миссию стать епархиальным епископом. Ну, как?