Россия и мусульманский мир № 4 / 2010

скачать книгу бесплатно

Россия и мусульманский мир № 4 / 2010
Валентина Николаевна Сченснович

Научно-информационный бюллетень «Россия и мусульманский мир» #214
В журнале публикуются научные материалы по текущим политическим, социальным и религиозным вопросам, касающимся взаимоотношений России и мировой исламской уммы, а также мусульманских стран.

Россия и мусульманский мир №4

КОНФЛИКТУ ЦИВИЛИЗАЦИЙ – НЕТ!

ДИАЛОГУ И КУЛЬТУРНОМУ ОБМЕНУ

МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ – ДА!

СПЕЦИФИКА ВХОЖДЕНИЯ РОССИИ

В ГЛОБАЛИЗИРУЮЩИЙСЯ МИР

«… мы излишне смиренны

в мыслях о народном своем достоинстве,

а смирение в политике вредно.

Кто самого себя не уважает, того,

без сомнения, и другие уважать не будут»

    Н.М. Карамзин
    «О любви к отечеству и народной гордости» (1802)

На первый взгляд, глобализация формирует новую систему власти и отношений между людьми, обобщающую культуру мира в новой «глобальной деревне». Но человеческое бытие в условиях глобализации не обобществляется, как это может показаться на первый взгляд, а, напротив, индивидуализируется. Ведь в противном случае теряется источник развития человеческого общества – противоречие. Именно в условиях глобализации общественного устройства мира индивидуализация человека возрастает и принимает стабильную форму. Основой этой индивидуализации человеческого «Я» является национальная локальная культура. Противоречие между глобализацией мира и индивидуализацией человека составляет основной источник развития мира и цивилизации. Человек, находясь в рамках мировой культуры, подчиняясь ее тенденциям и системности проявления, растворяясь в коллективизме сознания, восприятия ценностей и стимулов, защищает свою индивидуальную культуру, базирующуюся на национальной культуре.

Российская культура, как и всякая другая культура, есть категория исключительная и индивидуальная по сущности. Но в историческом и философском аспекте российская культура включает в себя факты, процессы и тенденции, которые в отличие от других культур испытывали длительное и многогранное воздействие как географического пространства, так и постоянного столкновения и противоречий, внутренних и внешних интересов различных народов, стран и культур в контексте исторического времени. Максим Грек еще в XVI в. дал поразительный образ России. Он сравнил Россию с образом женщины в черном платье, задумчиво стоящей у дороги. Это образ созидательницы, жертвенницы, хранительницы. Но образ в движении, в поиске своей истинной дороги, а поэтому находящийся в постоянных сомнениях и проблемах. Да, Россия именно женщина, которая, по словам Л.Н. Гумилева, переваривает в своем чреве другие культуры, даже агрессивные, и, подобно женщине, рождает на свет вновь русскую культуру, уже впитавшую и ассимилировавшую другие языки, символы, роли, ценности и т.д.

Диалектика этого процесса ни у кого не вызывает сомнения, но его сущностное содержание было, есть и еще долго останется вопросом споров о роли и месте России, ее культуры, ее народа в мировой цивилизации. Сегодня это не только и не столько чисто философский вопрос. Это вопрос идентификации России как участника процесса глобальных изменений в социально-экономической картине мира. При характеристике России, русского народа и русской культуры одним из основных их признаков является относительная историческая молодость. В географическом плане территория России заселена значительно позже, чем другие регионы Древнего мира. Государственное устройство славян сразу приняло феодальную форму правления. А сама культура славянских народов впитала и ассимилировала в себе культуру Востока и Запада, культуру развитых средневековых государств и кочевых племен, христианство, язычество, древнееврейскую веру и восточные религии. Все это определило наличие у русской культуры собственного внутреннего ритма развития, собственной периодизации и типологизации. Особую ключевую роль в развитии культурного саморазвития русского народа сыграло православное христианство. Однако русская культура далеко не религиозна, она многогранна и разнополюсна. Преодолев замкнутость (после падения Византии и татаро-монгольского ига) и периферийность, русская культура приобрела те важнейшие черты, которые делают ее одновременно мировой культурой и культурой сугубо национальной, интернационализирующей славянский мир и сохраняющей суть российского духа и бытия.

Если посмотреть на социально-экономическую историю других стран и народов, то и в их развитии можно увидеть множественность позитивных национальных характеристик поведения и ментальности. И каждый народ именно суверенен в этих чертах и характеристиках своего характера, своей исторической карьеры, своего сегодняшнего состояния. Но можно ли противопоставлять характеристики одних народов другим, одних стран другим? Ясно, что нет. Но ясно ли это всем? Ведь сплошь и рядом неидентичность Запада и Востока выдается за их антагонистическое противоречие.

Не может быть сегодня мира без России, как и не может быть России в изоляции от этого мира. М.Г. Делягин определил роль России в современном мире как «встроенного стабилизатора». В подтверждение этого он приводит такие рассуждения, и мы в целом с ним согласны: «Исчезновение России поставит под угрозу существование человечества в его нынешнем относительно стабильном состоянии… Однако исторические функция России нам представляются шире. На протяжении практически всего времени своего существования она представляла собой огромное буферное пространство, разделяющее Восток и Запад. …наша страна тем самым обеспечила человечеству сохранение критически необходимого для его устойчивого развития уровня разнообразия в виде сохранения двух принципиально различных типов культуры».

Но выполняя роль буфера или, по словам М.Г. Делягина «трансформатора», понижающего напряжение за счет вполне бессмысленной и во многом саморазрушительной работы, Россия не могла не выработать национальную доктрину, доктрину не только самосохранения, но и развития.

Что является сегодня стержнем новой национальной доктрины России? Ведь переходное состояние не может быть для страны вечным, не может она постоянно находиться в транзитарном состоянии своей экономики, как не может быть власти, размытой по анклавам и субъектам России. В феврале 2004 г. В.В. Путин в качестве интегрирующей идеи развития России назвал эффективную конкурентоспособность. Для страны, которая только что вышла из системного кризиса, разорвала порочный круг социально-экономических проблем и взяла курс на формирование постиндустриальной системы общественной жизни, данное заявление имело принципиально важное значение. Ориентация на эффективную конкурентоспособность определила иной подход к решению экономических, социальных и политических задач. В этом ключе решения лежат удвоение за десять лет валового внутреннего продукта (ВВП), искоренение бедности, формирование гражданского общества, создание стабильного среднего класса, проведение полнокровной реформы исполнительной власти, решение проблем в сфере образования, здравоохранения, социального обеспечения людей.

Сегодня мы с полным правом можем утверждать, что Россия сумела сформировать систему эффективной конкурентоспособности, как в экономической, так и в политической и в духовной жизни страны. Безусловно, данная система во многом имеет лишь пограничные параметры, многие направления ее развития носят характер тенденций. И все же, все же… впереди ясно определенная дорога перехода к постиндустриальной системе общественно-экономических отношений.

Год 2006-й внес в развитие этой системы новый содержательный элемент – «суверенную демократию». Данная категория предполагает развитие России как мощного, независимого, суверенного государства, но государства демократического, приверженного основным гуманистическим ценностям человеческой цивилизации начала XXI в. Определяя политическую форму «суверенной демократии», А.А. Кокошин пишет: «Реальный суверенитет и суверенная демократия – два столпа политического и экономического развития России, обеспечения достойного места для нашей страны в международном сообществе». «Суверенная демократия» это не русская блажь и не разгул панроссийских настроений. Это суть, соль, столп, сущность нашего развития в XXI в. Идея, пусть сегодня во многом стихийно, принятая большинством россиян.

Но Россия всегда была страной парадоксов. Чем весомей и прочней становится вертикаль государственной, а правильнее – президентской, власти, тем больше негативных проявлений дает окружающая действительность. И это не случайно. Центростремительные силы разрушения коммунистической идеологии и советского государства разбудили центробежные силы людского недоверия и чувства обманчивости происходящих событий, двойных стандартов, туманности целей предлагаемой общественной сущности. События последних 20 лет российской истории были противоречивы и разрушительны. «Дикая демократия» Б.Н. Ельцина, опираясь на беспомощность горбачёвской «перестройки», ввергла страну в горнило социальной революции. И как обычно в революциях … на поверхности заплескалась «пена» разных «измов» и цвета. Беспредельное личное обогащение, попрание нравственности и правопорядка, политическое двурушничество и пренебрежение интересами простых людей стали повседневной реальностью жизни россиян в период 1991–2000 гг. И как результат этой политической, идеологической и социально-экономической вакханалии на повестку дня стал вопрос о существовании России, в то время как суверенного государства.

В условиях изменения мироустройства, изменения сущности общественного бытия землян все острее протекает борьба между глобализацией и антиглобализацией в современной системе цивилизации. Старые представления о национальных приоритетах, национальных нормах подвергаются массированному удару объединительных форм мирового сотрудничества. Глобализация пронизывает не только экономические процессы, но и изменяет поведение людей, их систему ценностей, их личностные ориентиры и представления о желаемом будущем. Однако наряду с этими процессами в мире активизируются силы, основной целью которых является сохранение индивидуальности и первичности как экономической жизни их государств, так и духовного мира, языка и культуры граждан этих государств. Глобализм разрушает национальные духовные ценности, традиционное поведение людей, ограниченное пространство национальных и субнациональных культур. Крайне резко этот вопрос стоит в странах так называемого «третьего мира» и странах с переходной социально-экономической системой, в частности в России. Особенно если учитывать то, что Россия, пережив глубочайший системный кризис, в том числе и относительно своей национальной культуры, входит в постиндустриальный мир не в качестве пасынка, а ускоряющей темпы своего развития мировой державы.

В этих условиях идеи глобализма внутри России не всегда привлекательны. Косвенным подтверждением может являться дискуссия вокруг вступления России во Всемирную торговую организацию (ВТО). Не до конца восстановлена и государственность России. Власть еще разобщена сугубо местническими интересами, коррупцией и политической всеядностью. Однако замыкание России в своих национально-этнических постулатах весьма опасно и бесперспективно. Мы нуждаемся в мировом сообществе, и мировое сообществе нуждается в России. Мы нуждаемся в достижениях мирового НТП, и мировое сообщество нуждается в российской науке и ее разработках. Мы нуждаемся в мировых гуманистических ценностях, и мир нуждается в российской духовности и культуре. Эти процессы обоюдно необходимы и обоюдно выгодны.

Стремление в глобальное сообщество может и уничтожить Россию как суверенное, самостоятельное государство. Вхождение России в мировое сообщество должно осуществляться не с «черного входа», а как одного из лидеров мирового сообщества.

XXI век – это качественно новые социально-экономические процессы и явления в жизни как отдельно взятой страны, так и всего мирового сообщества. Противоречия дня сегодняшнего – это уже не противостояние капитализма и коммунизма, не противостояние между СССР и США, не противостояние идей социального и индивидуального развития личности. Сегодняшние противоречия ушли от коммунистических идей и идеологии социалистического развития. Ленинизм оказался слабым инструментом построения новой общественной системы. Им увлекаются и его разделяют все меньше и меньше жителей Земли. Однако его интерпретации в виде идей Троцкого, Мао Цзэдуна, Че Гевары и аналогичных идеологов сегодня востребованы и легли в основу политики терроризма. Террор как политика устрашения и насилия над своими политическими противниками, переложенный на религиозные догмы, дал главное содержание противоречий XXI в. Но сам террор – это не противоречия по сути, а инструмент его разрешения. Суть же главного противоречия XXI в. можно выразить как противоречие между богатством и бедностью. Оболочка этого противоречия может быть любой, например: мировая деревня и развитые страны, «восьмерка» богатейших государств и остальной мир, и даже христианский (белый) мир и другие народы, хотя последнее выглядит более примитивным, чем ранее названные «политические мундиры» основного противоречия. Главное противоречие XXI в. имеет не духовный, а материальный скелет.

Материальные блага, исповедование эпикурейского образа жизни прельщают человека и составляют в его первичных желаниях и потребностях подавляющую часть. Но это низшая ступень его интересов. Она сформирована его физиологическими потребностями и безусловными инстинктами. Человек по мере удовлетворения этих интересов выбирает два пути своего существования. Первый – подчинение себе материальных благ, второй – подчинение себя материальным благам. Второй путь выбирают многие. Однако полнота удовлетворения материальных потребностей человека относительна. По мере развития цивилизации ее границы расширяются, но в то же время становится невозможным объять необъятное. Человек останавливается перед выбором: что из конкретных материальных благ ему нужнее и полезнее в данный момент. Стремясь удовлетворить как можно больше своих материальных желаний, человек приходит к культу богатства. Первый путь – удел немногих, и, к сожалению, не все его выбирают искренне. Подспудное желание через бедность выйти к власти над бедными раздирает второй путь страшными противоречиями, а соблазн власти, как физической, так и духовной, искажает истинную цель пути. Отшельники, монахи и другие, уходящие от мира бытия в мир духовного, зачастую просто заключают временный компромисс между отказом от сиюминутных материальных благ ради приобретения всеобъемлющей власти и поддерживающего его колоссального богатства через определенный исторический период. В этом корень и судьба всех революционеров, всех ревнителей уравнительного распределения и равной бедности, именно равной бедности, а не равного богатства. Ведь равного богатства, богатства, одинакового для всех и каждого, просто не может быть.

Богатство всегда избирательно и крайне дифференцируемо, бедность в своей основе уравнительна, и в этом ее наибольшая социальная опасность. Принято считать, что зависть больше присуща богатым, но это неверно. Зависть богатого – это стимул для достижения уровня ревнуемого. Зависть бедных – это возвращение в свое лоно всех и всякого, на которых она распространена. Это не вина бедных, это их социальный профиль, так как сравнивать можно лишь что-то с чем-то. Отсутствие объекта для сравнения приводит к непониманию истинного содержания и сути сравнения. Это подтверждается всем ходом мировой истории. Рабы грабили и уничтожали имения своих господ, крестьяне жгли помещичьи усадьбы, рабочие разбивали и портили станки, и хотя через некоторое время при создании нового государства, строя или при переходе в другую социальную группу все разрушенное приходилось создавать заново, стремление к разрушению, к уничтожению, низвержению является безусловным социальным кредо бедности. Это противоречие между видимым богатством и видимой бедностью ставит вопрос власти в сложное соподчиненное состояние: с одной стороны, власть является порождением богатства, а с другой – основой власти, ее фундаментом является бедность. Разрешение данного противоречия, нахождение «золотого сечения» составляет наиболее сложный и наиболее взрывоопасный вопрос сохранения власти.

Независимо от типа государственного устройства, его тоталитарного или демократического характера, власть находится в руках богатых только тогда, когда это позволяют им делать бедные, а бедные позволяют это делать только тогда, когда удовлетворение их первичных интересов не опускается ниже порога физического существования. Точных рамок или формул, по которым это можно вычислить, общество не знает. Их определение идет венчурным путем и зачастую является авантюрой, т.е. действием без заранее ясного результата. Теоретическая посылка вышеизложенного необходима к размышлению об экономическом состоянии и экономическом будущем России. Социальные катаклизмы, пережитые Россией в XX в., привели к череде бесконечной смены одних социальных субъектов богатства другими. То есть богатство постоянно меняло хозяина, или, говоря языком экономическим, – собственников.

XXI век, войдя в полосу глобализации, разрушил привычную полифонию национальных государств, изменил параметры, структуру и объемы их национального богатства. «Сама по себе глобализация – явление объективное. Как этап развития человеческого сообщества, она принесла с собой немало положительного … Вместе с тем, чем дальше, тем больше ощущается негативные последствия глобализационных процессов». Фактически этими словами А. Галкин выразил аксиому процесса глобализации. Объективность глобализации привела к выигрышу стран «золотого миллиарда» и усилению противоречий в странах «третьего мира». Вместе с тем и сами жители наиболее развитых стран, втянутые в процесс глобализации, оказались в негативных экономических процессах, а их социально-экономический статус явно имеет выраженные кризисные тенденции. В частности, А. Галкин выделяет такие негативные черты для жителей стран «золотого миллиарда», как:

а) возрастание неустойчивости мирохозяйственных процессов;

б) обострение проблем занятости;

в) частичный демонтаж социальной инфраструктуры;

г) серьезное ослабление конкурентоспособности производимой в них продукции и т.д. К этому следует добавить изменения в миропорядке.

По данным компании Global Market Insite, Inc. (GMI) – крупнейшего поставщика технологических решений для международной маркетинговой разведки, среди жителей большинства стран «Большой восьмерки» превалирует высокий уровень социальной тревожности: в Японии – 69 %, Италии – 49, Германии – 40, Франции – 62, Великобритании – 36, России – 46, и лишь в США и Канаде три четверти и более опрошенных (75 % и 79 % соответственно) в той или иной степени уверены в своем будущем. Данные получены в ходе межстранового опроса G8 Fears по методике GMI Poll, который проводился с 15 по 23 июля 2006 г. среди 8000 респондентов в возрасте старше 18 лет. На основе этого опроса был сделан вывод, характеризующий социальные угрозы для большинства стран «восьмерки», особенно для европейских континентальных государств: «Можно сказать, что социокультурные проблемы, связанные с риском глобализации (типа “потери национальной самобытности” и т.п.) “просятся” в повестку для будущих встреч мировых лидеров G8».

He менее остро стоит вопрос о прочности западной экономики, и, прежде всего, экономики США. Сегодня дефицит бюджетов всех уровней, включая индивидуальные бюджеты, в три раза превышает ВВП США, производимый за год. Общество и его члены, как хозяйствующие структуры, так и домохозяйства и даже отдельные граждане, привыкли жить в кредит. Кредиторская задолженность превышает суммы поступления на счета всех уровней на 19 %. США в качестве основных источников своего развития могут рассчитывать лишь на инвестиции из других регионов мира и на дополнительную эмиссию денежных знаков. Но это в свою очередь усиливает кризисное ожидание и чревато социально-экономическими катаклизмами. А учитывая, что США сегодня являются координатором глобальной экономики, данные процессы могут коренным образом изменить историю и вектор развития цивилизации человечества к середине XXI в.

Государство в XXI в. не может и не имеет возможности сохранить статус обособленного члена мирового сообщества. Современный мир – многополярен, и глобализация не устраняет этого состояния, напротив, объединение индивидуального богатства увеличивает число полюсов, которые отличаются друг от друга как по культуре, истории, ментальности поведения населения, так и по природно-климатическим и территориально-географическим параметрам. Разные научные коллективы и исследователи выделяют от трех до десяти подобных национально-государственных «полюсов». Но среди всего многообразия вариантов во всех них в качестве важнейших национально-государственных полюсов называются США, Китай, Россия. И это неслучайно. Каждое из этих государств обладает своей внутренней системой равновесия, и сохраняет это состояние относительно других государств в рамках мирового сообщества. В основе его лежит стабильность, т.е. достижение равновесия реализации интересов социальных субъектов, групп, индивидуумов, системы в целом при сохранении одновекторности этой реализации в рамках национально-общественного интереса страны.

Новые государственности XXI в., или «полюса» национально-государственных ассоциаций, формируются на базе существовавших ранее идеологических центров национального суверенитета. Национальные идеи этих центров хорошо известны. Так, относительно Китая, это «хуа и» (Китай и варвары) и «чжунго» (срединное государство), т.е. сохранение престижного положения страны как императив миропорядка. Относительно США это глобальная всеохватывающая государственность, поскольку любое историческое действие в XXI в. для любого народа требует именно такой – глобальной – формы государственности. То есть США сегодня выступают и четко позиционируют себя как гиперимперия. Относительно России процесс формирования нового миропорядка уходит к корням идиомы «Третий Рим». Россия начиная с 2000 г. (избрания В.В. Путина президентом), через рост экономической конкурентоспособности, политический центризм, суверенную демократию и конструктивный консерватизм, воссоздает себя вновь в форме мировой сверхдержавы. Но это не имперскость, а новая форма национальной государственной ассоциации. Мировая сверхдержава стабильна, стабильна как сама по себе, также и как обеспечивающая стабильность в мировом сообществе. Сегодня, когда ислам, являясь идеологией большинства бедных стран, не имеющих реальных путей быстрого выхода из нищеты своего населения, реального вхождения в социальный статус членов «золотого миллиарда», формирует питательный раствор терроризма, любые меры: военные, политические, гуманитарные, не в состоянии уничтожить корни терроризма. А они в бедности и еще раз в бедности 4/5 населения Земного шара. Имперскость усиливает разрыв между странами, превращая большинство из них в новые колониальные государства (неоколонии) или беря на себя роль «внешних управляющих» этих бедных государств. Держава, напротив, взваливает на себя груз мировых проблем и, разрешая их, обеспечивая стабильный и справедливый (безусловно относительный) миропорядок, достигает через это свою собственную стабильность и суверенитет.

Среди других возможных полюсов нового миропорядка можно назвать Японию с ее идеей «единой азиатской нации», и объединенную Западную Европу, исповедующую, в той или иной форме, концепты «европейской оборонной идентичности» и сохранения «собственного либерализма» как формы «внутренней глобализации». Безусловно, говоря о полюсах нового миропорядка, невозможно абстрагироваться от статуса и роли Индии, Бразилии, стран нового латиноамериканского альянса: Кубы, Венесуэлы и др. Однако у этих полюсов, как и у существующих сегодня, правда, существующих скорее виртуально, чем реально, есть серьезные проблемы сохранения своего положения в формирующемся миропорядке, особенно если рассматривать его в достаточно продолжительном по времени историческом периоде. Известно, что запасы углеводородного сырья при сегодняшних темпах использования составляют от 30 до 150 лет. С точки зрения истории человечества – это миг. Но вряд ли человечество умерит свои потребности, и создание альтернативных источников энергии даже сегодня является не фантастикой, а объективной реальностью. Максимум через 3–5 лет человечество получит новые виды энергетических ресурсов, и это существенно изменит полюсность мирового разделения труда. Но создание новых видов энергетических ресурсов – результат НТР, а ее основой являются научные кадры и МТБ науки. Сегодня они, как и возможные источники новой энергии, находятся на территории трех национально-государственных ассоциаций: Россия, США, Китай.

Именно с этих позиций можно определить место и роль России в глобализирующемся мире, т.е. назвать ее подлинное собственное имя. Это имя имеет две стороны: материальную, т.е. экономическую, и культурную, т.е. духовную. С позиций мирового хозяйства Россия была, есть и будет мировой сверхдержавой, при сохранении своего геополитического пространства, территориальных границ и научно-материальной базы, того, что составляет национальное богатство страны. Данная позиция экономики России в мире требует сохранения и перманентного достижения в реализации ее национально-государственного интереса, как группового интереса региональной национально-государственной ассоциации, конкретных приоритетов своего развития. Их бесконечно много, но они иерархичны, и в соответствии с этой иерархией можно назвать важнейшие из них.

Во-первых, сохранение единого суверенитета регионально-национального экономического пространства.

Во-вторых, развитие и совершенствование главного ресурса регионально-национальной экономики – человеческого капитала.

В-третьих, создание в рамках стабильной реализации национально-государственного интереса страны социально ориентированной рыночной экономики, четко сфокусированной в своих целях на достижение максимума общего (общественного) блага.

В-четвертых, обеспечение экономической стратегии опережающего развития, ориентированной на внутренние источники роста, реальный, а не монетарный характер народнохозяйственного комплекса, отличающейся высокой степенью специализации и комбинирования производства на базе достижений НТР и высококвалифицированной рабочей силы.

В-пятых, превалирование экспорта готовой продукции над экспортом сырья и полуфабрикатов и над импортом высокотехнологичной и наукоемкой продукции, при сохранении равновесной стабильности обмена с членами своей региональной ассоциации и членами других национально-государственных структурных полюсов легкой и малонаукоемкой продукций.

В-шестых, формирование качественно нового типа общественного расширенного воспроизводства как результата роста эффективности реформируемых национальных образовательных и социально-культурных систем и механизмов их развития, базирующегося на конкурентоспособной информации,

B-седьмых, увеличение суммарной доли национального богатства в структуре мирового богатства (в материальной и нематериальной форме) как рационализация национальной экономики при вхождении в глобальное экономическое пространство.

Безусловно, можно назвать и другие приоритеты. В частности, приоритеты создания программы «новой индустриализации страны», расширение интеграционных связей со стороны СНГ, обеспечение занятости населения и т.д. Однако, какая бы ни строилась структура приоритетов России в мировой глобальной экономике, ясно, что ее роль и место как сверхдержавы определяются эффективной стабильностью реализации страной своих национально-государственных интересов посредством оптимизации и через равновесие в реализации интересов других участников глобального рынка, и прежде всего участников-лидеров региональных национально-государственных полюсов мирового хозяйства. Такова реальность глобализации. Вместе с тем экономическая глобализация невозможна без глобализации культурной. Но последнее несет в себе не меньше, а значительно больше противоречий, чем формирование нового экономического порядка. Россия, участвуя в создании качественно иного глобального миропорядка, имеет свою уникальную культуру, как и другие страны и народы. И эта уникальность национальных культур проявляется и в политическом, и в идеологическом, и в духовном мироустройстве. Однако, проявляя свою уникальность, каждая страна, каждый народ формирует свое духовное индивидуальное пространство, и глобализация этих национальных культур сложна и противоречива. Ведь любая форма даже толерантного объединения культур содержит превалирование одной над другими. Но согласятся ли с этим народы, поглощаемые культурой других народов?

Сегодня в мире складывается сложная картина взаимоотношений государств. С одной стороны – стремление США к формированию одной сверхдержавы, а с другой – позиция России, формирование многополярного мира. С этих позиций стратегия будущего России уже обрела свои первоначальные параметры и сфокусировалась в определенную модель вхождения нашей страны в глобализирующийся мир. Реформирование нашего общества и его хозяйства вплотную подошло к переходу России в постиндустриальное общество, или, как считает Л.И. Абалкин, в информационно-индустриальное общество, поскольку без индустрии мир развиваться не может, но вместе с тем рождаются принципиально новые технологии, базирующиеся на освоении многоканальной системы информации. Вместе с тем Л.И. Абалкин считает, что реформирование России представляет собой два взаимоувязанных между собой процесса. С одной стороны, формирование вышеназванного информационно-индустриального общества, а, с другой стороны, переход «от административно-командной системы к современной рыночной экономике». В той или иной мере эту точку зрения разделяют большинство российских ученых. Позитивные в целом изменения в хозяйственной жизни позволили России уже сегодня занять активную позицию в реализации концепции многополярного мира. В то же время давление на российскую внешнюю политику, да и на саму роль России в мире усиливается, что, в свою очередь, заставляет Россию искать симметричные ответы и реализовывать свои права на защиту национально-государственных интересов. Это тоже отражение многогранности вхождения России в глобализирующийся мир и определение в нем своей роли и места.

    «Россия в глобализирующемся мире» (Под редакцией чл. – корр. РАН Р.С. Гринберга), М., 2009 г., с. 93–130.

ЕСТЬ ЛИ У РОССИИ НАЦИОНАЛЬНАЯ ЭЛИТА?

(По материалам «круглого стола»

журнала «Москва»)

Вопросы для размышления:

1. Верно ли, что определяющими субъектами мировой истории являются политические, социальные и культурные элиты? Можно ли сказать, что это некий неизменный исторический закон: «так было, так есть, так будет»?

2. Трюизмом стало признание отсутствия у современной России национальной элиты. Какой смысл вы вкладываете в понятие национальной элиты? В какие периоды своей истории Россия обладала ответственной национальной элитой? Какие примеры подобного рода можно привести из истории других стран?

3. Что собой представляет современная российская элита? Каков ее социальный, групповой (клановый), этнический состав? Каковы ее психологические характеристики? Каковы основные противоречия внутри нее?

4. Существуют ли внутри современной российской элиты силы, которые потенциально могли бы стать основой для новой национально ориентированной элиты? Можно ли говорить о существовании в современной России некой контрэлиты (или хотя бы намеков на нее), потенциально способной сменить существующую элиту (или хотя бы войти в последнюю в качестве влиятельной группы)?

Олег Кильдюшов, философ, социолог. 1. Ответ на первый вопрос в значительной степени будет зависеть от того, принимаем ли мы в качестве работающей саму терминологию из запылившегося арсенала давно забытой философии истории: «всемирная история», «субъект мировой истории», «исторический закон» и т.п. Ведь давно существуют и радикально иные концептуальные подходы – например, к пониманию цели и направленности исторических явлений: история не имеет смысла, говорит нам знаменитый теоретик науки Карл Поппер, но именно мы сами можем и должны придать его ей, «то есть писать ту историю, которая нас интересует». Другие же авторы сомневаются в определяющей роли элит. Так, в русской мысли открытым противником элитаристской концепции истории, как известно, был Л.Н. Толстой. Однако если в анализе исторического процесса спуститься на уровень ниже, на уровень народа, «господствующего во всемирной истории, для данной эпохи», здесь, естественно, возникает проблема элиты, поскольку, как говорит Гегель, «во главе всех действий, следовательно, и имеющих всемирно-историческое значение, стоят индивиды», которые «выступают как живые воплощения субстанциального деяния мирового духа». Это и есть функциональное определение роли элиты в истории: к ней относятся те, для кого «всеобщее» одновременно является их собственным «частным». Гегель именно в этом смысле называет элиту «всеобщим сословием».

2. В науке об обществе, социологии, социально-классовой структурой занимается теория стратификации, которая исходит из того, что общество делится на отдельные социальные группы (страты) в зависимости от профессиональных, образовательных, морально-этических, религиозных, имущественных и других признаков. Границы страт определяются однородностью общественных функций, выполняемых теми или другими индивидами. То есть неизбежность расслоения общества, или социальной дифференциации, вытекает из специализации отдельных частей социальной системы, выражающейся в профессиональном разделении труда, иерархии руководителей и исполнителей и т.д. В этом чисто аналитическом, а не оценочном смысле, в любом обществе, в любой нации есть национальная элита. Более того, почти сто лет назад выдающийся немецко-итальянский социолог Роберт Михельс, анализируя современные демократические партии, в том числе левые, сформулировал «железный закон олигархии»: поскольку прямое господство масс технически невозможно, то любой режим неизбежно вырождается во власть немногих избранных – т.е. элиты (олигархии): «Как только демократия достигает известной стадии своего развития, начинается процесс вырождения, и тем самым она приобретает аристократический дух, а иногда и аристократические формы и становится похожей на то, против чего она выступила в поход. Тогда из ее собственного лона возникают новые обвинители, уличающие ее в олигархии. Однако после периода славной борьбы и периода бесславного участия в господстве и они в конце концов растворяются в старом доминирующем классе. Однако против них встают все новые борцы за свободу уже от имени демократии. И нет конца у этой жестокой игры между неизлечимым идеализмом новых и неизлечимой жаждой власти старых…»

Другое дело – оценка качеств элиты, важнейшими из которых, естественно, являются коллективная ответственность правящего класса в целом и персональная ответственность его конкретных представителей в отдельности. В рамках подобной традиции понимания «национально ответственной элиты» у нас в качестве примера ответственного политического класса обычно приводят американскую элиту, в среде которой стали возможными карьеры «государственных мужей» вроде Дж. Буша-младшего, являющегося наследником одной из типичных династий, десятилетиями определяющих экономическую и политическую жизнь США. В этом смысле за известными событиями американской истории присутствует еще один план: одновременно это личная, семейная история могущественных и богатейших династий Америки, столь странным для демократии образом решающих в междусобойчике судьбы страны и мира. Данный семейный, личностный элемент приобретает центральное значение в партийной системе, не имеющей четких политических программ и не ориентирующейся на устойчивые лояльности избирателей. Однако в этом американском «образце» отчетливо проявляется основная политическая дилемма современных меритократических обществ: социальная успешность тех или иных деятелей, якобы оцениваемая обществом по «объективным критериям», на деле определяется различными исходными биографическими позициями. То есть механизмы замкнутого самовоспроизводства элит, которые – как нас уверял либеральный дискурс – уже давно преодолены западным модерном, вновь возвращаются, так сказать, через заднюю дверь. Здесь достаточно вспомнить президентов Джона Адамса и Джона Куинси Адамса, Теодора Рузвельта и Франклина Делано Рузвельта, политические династии Кеннеди, Бушей и др. Еще более многочисленны местные кланы, в том числе династии сенаторов и губернаторов штатов. При этом, как известно, американцы – большие мастера инсценировки и голливудизации, независимо от реального положения вещей. Одной из важнейших тем этого бесконечного спектакля является попытка элиты США изобразить себя как внутри страны, так и перед всем миром в качестве носителей принципов свободы и политической конкуренции. Хотя, например, с точки зрения европейских политических стандартов подобная самостилизация не выдерживает никакой критики, поскольку для политической культуры Старого Света демократия американского образца – это чистая плутократия, когда господствует пара сотен финансовых кланов и политических династий, которые инсценируют и играют в демократию при помощи СМИ («теледемократия»), принадлежащих им самим или дружественным олигархическим структурам. Об их «ответственности» перед миром и Америкой лучше всего говорит продолжающийся глобальный кризис.

3. Под элитой современной России обычно понимается совокупность социальных групп постсоветского общества, которые с точки зрения объективных социальных признаков (общественный статус и размер дохода и собственности) и субъективных стратификационных факторов (определенная самоидентификация и политические стратегии) находятся над всеми остальными – т.е. средними и низшими слоями бедных и люмпенов. Однако сразу следует сказать, что в силу небольшой численности элиту невозможно социологически измерить обычными статистическими средствами. Поэтому основным методом является всегда спорный качественный метод «включенного наблюдения» – когда исследователь изучает поведение элиты непосредственно в жизни. Стоит ли говорить, что в этом смысле весь наш народ состоит из квалифицированных элитологов, например, наблюдая выходки золотой молодежи, вроде недавнего смертоносного ралли наследников «Черкизона» в Швейцарии… Желание устроить общественно-политическую и экономическую жизнь «как в Америке» никогда не было чуждо для русской элиты. Поэтому мы тоже все чаще встречаем отпрысков многих «достойных людей» на ответственных позициях в бизнесе и госаппарате, иногда в младенческом с точки зрения топ-менеджмента возрасте. Это и понятно – ведь способность руководить массами и ворочать миллиардами заложена в них, так сказать, на генетическом уровне. Думается, осталось совсем недолго ждать, когда молодые обладатели «федеральных» имен заявят о своих правах на власть и собственность уже в национальном масштабе. Не зря же, в самом деле, их отцы «восстанавливали вертикаль», «равноудаляли олигархов» и «удваивали ВВП». Так что по закону исторической преемственности все созданное непомерным трудом должно перейти по наследству следующему поколению хозяев новой России. Причем можно быть уверенным, что в этом вопросе будет найдено полное понимание в Вашингтоне. Что касается проблемы состава элиты, то особенно «неприятными» оказываются вопросы, связанные с двойным отчуждением власти/собственности – социальным и национальным, учитывая явно непропорциональную этническую структуру хозяев новой России. Например, в рамках демократического дискурса невозможно объяснить, каким образом значительная часть национального богатства страны оказалась присвоенной космополитической и компрадорской бизнес-элитой, да еще часто с двойным гражданством (что пока не характерно для большинства граждан РФ), которая якобы в качестве эффективных и транспарентных собственников эксплуатирует десятки миллионов людей («эффект ЮКОСа»). Ежедневный опыт перед населением ставит не менее острый вопрос: почему во многих русских регионах целые отрасли экономики, где заняты миллионы людей, контролируют выходцы из ближнего (Закавказье) и внутреннего (Северный Кавказ) зарубежья («эффект Кондопоги»)? К сожалению, не просто нет убедительного и общественно-приемлемого ответа на эти вопросы, но и сама их постановка воспринимается властью как покушение на основы строя. Это означает, что эти вопросы будут практически решаться демократическим большинством, минуя институты, обслуживающие столь нечувствительную к запросам народа-суверена элиту…

4. Сегодня нужно не спрашивать, есть ли элита в России, а пытаться понять, что это такое и кто в нее входит. Ведь, несмотря на сохраняющуюся идеологическую нагруженность вопроса, политологам и социологам давно понятно, что все равно мы аналитически получим какие-то элитные группы, как – это другой, методологический вопрос. Причем «элитарность» неизбежно проявляется как при выявлении самоидентификации людей, так и в зависимости от их социально-профессионального статуса или по их доходам. Однако чтобы не запутаться в «опросе элиты (и контрэлиты), следует вспомнить гегелевское определение элиты: «Занятие всеобщего сословия состоит в охранении всеобщих интересов». Стоит ли говорить, что если элита страны по каким-либо причинам отказывается выполнять свои прямые функции, т.е. принимать решения, определять повестку дня, конструировать будущее, интерпретировать прошлое, конкретизировать настоящее, а в случае социального запроса и корректировать социальную реальность в рамках собственного поля внутриэлитной борьбы за власть и собственных процедур внутренней конкуренции, то не следует удивляться, что это за нее сделают другие. В этом смысле задача русских элитных групп сегодня, как и 100 лет назад, заключается в том, чтобы ответить на важнейшие вопросы национального бытия. То есть в том, чтобы из ответственной перспективы предложить нации ключевые институты и понятия, которые позволили бы разрешить вечный «русский вопрос». Последствия тогдашнего «решения» нам слишком хорошо известны.

Дмитрий Андреев, политолог, заместитель главного редактора журнала «Политический класс». 1–4. Мне бы хотелось подойти к обсуждаемой проблеме с другой стороны. Сама формулировка темы «круглого стола» уже как бы предполагает определенный набор идей, которые любой здравомыслящий человек способен высказать на сей счет. Национальной элиты нет, это понятно. Что делать? Но вот почему у нас вместо национальной элиты ворье, которое прожирает советское наследство и транжирит углеводородную ренту? Точнее, не почему, а кто в этом виноват? Хочу начать с казалось бы постороннего сюжета – с характеристики ключевой исторической особенности нашего гражданского общества. В отличие от своего классического образца, находящегося с властью в конкурентно-партнерских отношениях, российское гражданское общество на протяжении вот уже нескольких веков (как минимум – с Петра, а то и еще раньше) ведет себя иначе. Его главная цель не соучастие во власти, а скорее защита от власти и одновременно стремление во что бы то ни стало что-то от этой власти получить. Ну, разумеется, защиту от внешней опасности и обеспечение внутреннего порядка и чтоб посвободнее жилось, но глав-ное – как можно больше взять и как можно меньше отдать. Эта вороватая хитринка – результат спонтанного, идущего из самого социального нутра протеста против избыточной административной регламентации каждого чиха. Отсюда и острая потребность в островках самоорганизации, где присутствие государства сведено к минимуму или его нет вовсе. А умыкание у государства всего, что плохо лежит, – нет, не хищение, а именно умыкание, своего рода дополнительный бонус к должности или положению, т.е. статусная рента, – если и не выглядит доблестью, то, по крайней мере, свидетельствует о готовности к такой самоорганизации. В императорской России с ее сословной сложностью и – в последние десятилетия существования монархии – сумятицей из-за усиливавшегося конфликта между имущественными возможностями и иерархически предопределенными дозволенностями такие островки были совсем уж фрагментарными. Статусная рента – отвратительное зло, если ее взимает власть, и одновременно насущная потребность, если она берется ради святого дела – обустройства островков самоорганизации в пику удушающему самодержавному произволу. Во всяком случае, именно так считало «прогрессивное» общественное мнение.

В советское время пространство общественной самоорганизации – несмотря на многократно усилившуюся по сравнению с дореволюционным временем режимность! – заметно расширилось. С одной стороны, власть в определенном смысле даже сама санкционировала приоритет неформальных (а значит, в той или иной степени разгосударствленных) отношений при принятии кадровых решений на всех уровнях и при распределении имущественных (квартира, дача, автомобиль и др.) и социальных (престижное образование, медицинское обслуживание и др.) благ. То есть возникали номенклатурные островки самоорганизации, на которых государство фактически освобождалось само от себя в лице своих же блюстителей и охранителей. С другой стороны, власть не посягала на разные – неопасные с ее точки зрения – формы массовой социализации граждан (дачные и гаражные сообщества, досуговые объединения и др.). А оценочные ножницы статусной ренты стали еще шире, чем до революции. Если применительно к власти она осталась «коррупцией», «взяточничеством», «воровством», то в отношении советского обывателя она утратила даже те немногие оправдательные нотки, которые нет-нет да и проскальзывали у представителей «прогрессивной» дореволюционной общественности, и превратилась в банальную повседневность. Советский обыватель просто «доставал», «приносил с работы», «договаривался», «подмасливал», «крутился» – т.е. поступал «как все». И особо по этому поводу не комплексовал.

В 90-е годы взаимоотношения между режимом и самоорганизующимся сообществом строились во многом по инерции. Рынок просто вошел в отработанный предыдущими десятилетиями механизм, но не изменил его качественным образом, прежде всего потому, что сохранялось привычное ролевое распределение: государство не отказывалось, по крайней мере на словах, от своих социальных гарантий, а общество, в свою очередь, по-прежнему воспринимало себя просительной, а значит, зависимой стороной, удел которой не конкурировать с властью, а всего-навсего оптимизировать те условия существования, которые предлагает власть. А возможности для такой оптимизации на фоне криминальной приватизации, когда грань между бизнесом и преступлением становилась совсем трудноразличимой, открывались просто фантастические. В условиях обвального обнищания и регулярных неплатежей статусная рента оставалась для огромного количества россиян единственным источником существования. А для чиновничества оказывалась компенсацией за неучастие в приватизации или за неудовлетворенность размерами капитализации обретенной (через подставных лиц или путем акционерной профанации) собственности. Зато бывшие островки самоорганизации разрослись до масштабов целых континентов – власть, увлеченную разделом госсобственности, это попросту не интересовало. Гражданскому обществу стало не от кого защищаться, и обретенная им свобода уже изначально не имела никакого смысла. Вот почему гражданское общество с воодушевлением приняло предложенный властью в начале 2000-х обмен надоевшей неконтролируемой вольницы на стабилизацию. Выгода здесь была обоюдная: гражданское общество фактически закрывало глаза на проводимую реприватизацию и на непрозрачное распоряжение природной рентой, а взамен получало возможность бесконтрольного удовлетворения собственных интересов (мизерных даже в своем совокупном масштабе по сравнению с доходами от передела собственности и торговли углеводородами). Способ же удовлетворения интересов для подавляющего большинства гражданского общества в ситуации неразвитости малого и среднего бизнеса и отсутствия у этого большинства опыта предпринимательства (а зачастую и желания обременять себя неизбежными рисками) оставался один-единственный – статусная рента. То есть бонус стал для наемных работников не подработкой, а основным источником существования.

Сложившийся порядок можно назвать статусно-рентной демократией. Ведь, несмотря на сворачивание характерной для 90-х избыточно-публичной политики, власть вовсе не стала «подмораживать» Россию, загонять в жесткий каркас тотального администрирования «живое творчество масс», в чем сейчас любят обвинять режим эпохи стабилизации его либеральные критики. Напротив, реальное пространство власти в 2000-е заметно сократилось по сравнению с 90-ми и фактически свелось к контролю над ресурсами, ключевыми предприятиями и инфраструктурными объектами, сведенными впоследствии в госкорпорации (которым сейчас, похоже, грозит очередная реприватизацня). Общество же, напротив, расширило ареал своих возможностей, оказавшись встроенным в коррупционную вертикаль. Для сравнения заметим, что в 90-е ситуация была прямо противоположной: распыленная и плохо контролируемая государством собственность создавала локальные очаги власти, конкурировавшие друг с другом. Эта конкуренция производила впечатление демократической публичной политики, но совершенно не обеспечивала встроенности общества в тот диапазон возможных рентных отношений, которые открывались приватизацией бывшей советской госсобственности. То есть можно сказать, что демократия при Ельцине представляла собой форму без содержания, а при Путине – содержание без формы.

В результате власть и общество стали жить в одном ритме, стремясь к максимизации прибыли при минимизации затрат, т.е. посредством ренты, реприватизации, остаточной утилизации, посредничества и иных непроизводительных форм обогащения. Собственность, должность, общественное положение, способности, статус, связи стали для каждого человека его маленькой «трубой», обеспечивающей существование. При таком раскладе рента легитимная и рента нелегитимная часто оказываются неразрывно связанными друг с другом. Это, в свою очередь, неизбежно ведет к принципиальной смысловой мутации. Само по себе взимание статусной ренты с должности как своего рода дополнительный заработок перестает быть самоцелью, а на первое место выходит превращение официальной, формально-юридической стороны любых взаимоотношений юридических и физических субъектов в имитацию, в прикрытие действительной теневой составляющей их коммуникаций. Криминальный этос все больше определяет ценности и нормы социально активного населения, диктует его манеру поведения и стилистику. И как бы парадоксально это ни звучало, но при том, что разрыв в уровне жизни между малообеспеченным большинством и состоятельным меньшинством в России продолжает стремительно увеличиваться, сущностно нынешнее российское общество является подлинно солидаристским. Его разные страты роднит способ получения дохода, при котором каждый из акторов в меру возможностей взимает собственную ренту – частично для себя, а частично для выплаты ренты патронам ради своей легитимации в качестве элемента коррупционной вертикали.

Понятно, к чему я веду. Наша уродская элита – плоть от плоти всего остального общества, и надо найти в себе силы признать эту прискорбную истину. Другое дело, что подобный дефект – не результат неизлечимой болезни, а следствие, так сказать, плохого воспитания. В ситуациях, когда нация оказывается предельно мобилизованной, степень ее доброкачественности – а значит, и доброкачественности ее элиты – резко возрастает. Отсюда очевидный вывод: нам, русским, просто противопоказан немобилизационный образ жизни. Для нас губительно даже минимальное и весьма условное благополучие – мы тут же начинаем разлагаться. И те, которые разлагаются быстрее, оказываются в числе так называемой элиты, которая всеми силами стремится не допустить новой мобилизации. Поэтому катастрофа, к которой мы катимся под руководством нынешней потребительски ориентированной элиты, – это одновременно и очистительная гроза. Да, понимаю, встают вопросы о цене такой грозы. Не спорю – цена велика. Но выбора-то нет из-за особенностей национального способа существования. Есть риск – а сейчас он, наверное, самый максимальный за всю историю России, – что у общества, ввергнутого в мобилизацию, просто не окажется сил выстоять. На это опять – только один ответ: альтернативы, другого способа продвижения в истории у нас не существует.

Михаил Ремизов, директор Института национальной стратегии. 1–4. Российская элита не слишком соответствует клас-сическим образцам правящего слоя. Можно выделить, как минимум, три глубоко антиэлитарные черты, присущие ей. Антиэлитарные – поскольку они по определению делают ее представителей скорее ведомыми, чем ведущими.

а) Первая из них – это короткий горизонт сознания. Я имею в виду не горизонт планирования, а короткий горизонт целеполагания, целеориентации. Он связан главным образом с полным отсутствием склонности к мышлению в надличностных категориях. Настоящий аристократ никогда не скажет: этот замок принадлежит мне. Он скажет: этот замок принадлежит моему роду. Потому что век человека короток, а замок – это накопленный труд и накопленные усилия многих поколений людей. Необходима некая сомасштабность между ресурсами и теми, кто ими владеет. И она достигается не за счет раздувания своего «эго», а за счет причастности «коллективным личностям». Такими «коллективными личностями» являются, скажем, японские или корейские корпорации. Как капиталистические преемники феодальных родов, они определяют горизонт сознания своих владельцев и благодаря этому могут быть субъектами стратегии и вести длинную игру. Напротив, в российских корпорациях мы видим лишь изменчивые оболочки для интересов тех, кто их контролирует.

б) Вторая черта – это фетишизм в отношении к деньгам и предметам потребления, т.е. поклонение им – деньгам и предметам, – а не тому, что их создает. А создают их – общественные отношения и присущая человеку способность к труду и творчеству. Эта особенность делает типового российского «элитария» эталонным потребителем, а не создателем новых стоимостей.

в) Наконец, третья определяющая черта – это провинциализм. Российский истеблишмент воспринимает интеграцию в западную элиту как самоцель. И тем самым объективно обесценивает собственные статусные позиции, ставя под вопрос всю систему, внутри которой они сформированы. Одним словом, он хочет быть вторым или даже десятым в Риме, но не первым в Галлии. Ну что же делать, возразят мне, если мы и впрямь такая провинциальная Галлия? Это плохое оправдание. Ведь если Россию что-то и делает провинцией, то именно провинциализм ее элит.

Эти и им подобные черты дают повод к критике российской элиты не с позиций народничества – к этому все привыкли, – а с позиций консервативного элитаризма. Легко представить себе отвращение идеологов последнего (Ницше или Ортеги-и-Гассета) перед лицом такого «человека элиты». Конечно, эту неприязнь легко списать на снобизм интеллектуалов, «не знающих, жизни». Но для нас главное, что эти черты плохи не только с эстетической или моральной, но и с практической точки зрения. Они во многом ответственны и за экономический кризис в его российском измерении, и за то, что сами элиты сегодня поставлены кризисом под вопрос. Короткий горизонт сознания сделал их заложниками утопии перманентного роста. Под фетишизмом само время подводит черту. Не потому, что элиты будут меньше или хуже потреблять, а потому, что сворачивается пирамида демонстративного потребления, на вершине которой они пребывают. В беднеющем обществе карнавал статусного потребления не должен продолжаться.

Что касается кризиса проекта интеграции в глобальную элиту, то он представляет собой отдельную от экономического кризиса и не менее значимую реальность. И дело не столько в том, что обозначились пределы геоэкономической экспансии российского капитала, а в том, что стала очевидной недоступность его интеграции в сложившиеся на Западе элитные сети. Указанные социально-психологические свойства элиты ответственны не только за конъюнктурные тенденции кризиса, но и за одну из главных системных проблем нашей страны – за то, что в России не происходит необходимой для капиталистического развития концентрации капитала, т.е. обращения прибавочной стоимости в капитал. Речь, подчеркну, не о процессе слияния и поглощения (его принято именовать централизацией капитала) – с этим у нас все в порядке, но это «игра нулевой суммой», постоянный передел уже имеющегося «общественного пирога» – и не об обращении прибавочной стоимости в ликвидность, а именно о ее обращении в капитал – средства производства, средства создания новых ценностей. Способность к такой концентрации – по сути, единственная причина, которая делает капитализм прогрессивным укладом. На мой взгляд, главная причина этого деструктивного выбора заключена не в индивидуальных свойствах составляющих элиту людей, а в дефиците институтов, дисциплинирующих элиту и интегрирующих ее в общество.

Можно выделить две разновидности таких институтов. Это институты традиции и институты мобилизации. Традиция и мобилизация – это единственные силы, способные превращать элиту во что-то приличное и ценное для общества. На Западе доминируют институты первого типа, т.е. механизмы формирования элиты через традицию. Это университеты, которые больше чем университеты. Закрытые общества и клубы. Профессиональная, вышколенная бюрократия. Влиятельная академически экспертная среда, интегрированная в истеблишмент не только на правах интеллектуальной техобслуги. Династии – экономические, политические. И так далее. Эти и им подобные институты лежат в основе тех отработанных механизмов элитного консенсуса, которые позволяют развитым обществам сохранять преемственность и идентичность при регулярных ротациях власти. Их можно назвать невидимым ядром демократии. Кстати, с этой точки зрения призывы учредить демократию, обращенные со стороны Запада к тем незападным обществам, которые подобных внутренних механизмов лишены, можно оценивать как изощренную форму издевательства. Мы, увы, подобных институтов пока в основном лишены. Выращивать их нужно. Но даже если начать прямо сейчас, результат будет получен лишь на длинных отрезках времени.

Поэтому короткая ставка в отношении элит возможна только на механизмы второго типа – механизмы мобилизации. Здесь большого исторического выбора, увы, нет. Единственным потенциальным субъектом мобилизации элит на данный исторический момент представляется институт президентства, ставший за минувшее десятилетие средоточием государственности как таковой.

Сегодня в политизированной среде очевидно ожидание нового, медведевского договора с элитами. Идет дискуссия о том, каким он должен быть. Одна из сторон этой дискуссии требует некоей хартии вольностей для элит. Ее оппоненты, как правило, настаивают на сохранении статус-кво, т.е. автоматической пролонгации путинского договора с элитами. Обе позиции мне кажутся ошибочными. Реализация первой из них в условиях «долгого кризиса» может быть равнозначна национальному коллапсу. Что касается второй, то она рискует превратиться в такую форму сохранения наследия минувших 10 лет, которая будет равнозначна его обнулению. Если те меры по ограничению олигархической системы власти, которые были приняты при Путине, и имели исторический смысл, то, пожалуй, лишь в качестве подготовительного этапа к чему-то большему, нежели они сами. И это касается не только темы элит, но вообще того образа страны, который проступил за минувшее десятилетие. Он – основа для национального строительства, а не завершенный шедевр социальной инженерии, который необходимо сохранять неизменным во всех его параметрах. Таким образом, тем, кто хотел бы утвердить позитивный исторический смысл минувшего десятилетия, следовало бы не настаивать на сохранении условий прежнего договора, а, напротив, повышать ставки. То есть говорить о том, что договор власти с элитами должен быть пересмотрен и что в новом – теперь уже не стабилизационном, а мобилизационном – пакте власть должна продиктовать значительно более жесткие условия лояльности элит стране, государству и обществу.

В завершение – кратко о том, какими мне видятся основные параметры этого пакта. Разумеется, в самом первом приближении.

Национальная ориентированность элит. Речь идет не о патриотичеcкой риторике. Свои чувства к Родине «элитарии» могут оставить при себе. В отличие от своих капиталов – в широком смысле слова. То есть не только финансовых, но и наработанных социальных капиталов. Как может достигаться их концентрация на национальном уровне? В экономической сфере представляются разумными предложения Владислава Иноземцева и Никиты Кричевского о необходимости ограничений на вывод капитала и мер валютного регулирования, подобных тем, что были приняты Малайзией во время кризиса конца 1990-х годов. В политической сфере речь идет о консенсусе основных игроков в том, что ни при каких обстоятельствах мы не торгуем суверенитетом. В том числе – в рамках политики государственных заимствований.

Принцип личной ответственности наделенных большой властью и собственностью людей за результаты их деятельности. Применительно к деловому сообществу это означало бы, к примеру, решимость государства спасать предприятия и отрасли, а не собственников. Разумеется, не всегда просто отделить одно от другого, но стремиться к этому нужно. Применительно к административному классу речь должна идти о жесткой и системной ротации кадров на основе четких критериев результативности, заложенных в публичном контракте чиновника. По крайней мере, фигуры министерского уровня должны приходить на свои должности и уходить с них именно на основе публичного контракта с властью и обществом. Тема системной ответственности элит имеет также уголовное измерение. О нем считается дурным тоном говорить, но нельзя не помнить.

Технократизм кадровой политики, т.е. приоритет отраслевой компетентности перед логикой патрон-клиентельных связей. Упразднить клановую логику в государственной системе почти невозможно, но ее можно хотя бы ограничить в интересах совместного выживания. Сегодня ощутим катастрофический дефицит отраслевой компетентности, в том числе на министерском уровне. Необходима формализация критериев профессиональной пригодности для номенклатуры правительственных позиций. В число этих критериев могут войти и профильное образование, и управленческий опыт, и авторитет в отраслевой среде, и другие показатели.

Принцип социальной ответственности. Создание механизмов социальной ответственности – непростая задача. Но в нашем случае существует один простой критерий решимости к ее выполнению: введение прогрессивной шкалы подоходного налога. Я говорю об этом как о части пакта власти с элитами, а не как об одной из многих социально-экономических мер, поскольку, по сути, необходимо политическое решение власти об ограничении интересов элит в пользу социального большинства. И это решение должно быть пусть вынужденно, но признано самими элитами. Сегодня оно категорически отвергается. Например, под тем предлогом, что ударит по верхней части среднего класса. Естественно, многое зависит от того, как именно эта шкала будет выстроена. Но есть ценный исторический опыт. В США средний класс был создан государством искусственно, при жизни одного поколения, в тяжелых условиях депрессии и мировой войны. Причем создан в значительной мере именно благодаря весьма радикальному прогрессивному подоходному налогу. Если в 1929 г. наиболее состоятельные 0,1 % американцев владели более чем 20 % национального богатства, то к середине 1950-х – лишь 10 %. Сегодня российской власти необходимо решить: ее слова о приоритетности формирования среднего класса – это просто благонамеренная риторика или политический выбор? В конечном счете, власть не сможет продиктовать элитам пакт об их национальной и социальной ответственности, если не будет иметь широкой социальной опоры вне этих элит. То есть в том самом среднем классе, понятом не как «совокупность потребляющих», а как социально-экономическое и культурное ядро общества. Как качественное национальное большинство. Эту опору нельзя получить раз и навсегда, ее необходимо вновь и вновь формировать и постоянно поддерживать.

В качестве резюме могу сказать следующее: вместо манифеста о вольности дворянству нам нужен пакт о закрепощении элит. Значило ли бы это, что либерализация, о которой так много говорилось в последнее время, отходит на задний план? Совсем нет. Либерализация необходима и возможна. Но – для граждан. Для элит же актуальны не свободы, а обязанности. По меньшей мере, таков консервативный – и по-хорошему элитарный – способ понимания вопроса. Он состоит в том, чтобы определять свою власть и свою собственность через обязанности, а не через права.

Елена Пономарева, кандидат политических наук, (МГИМО(У)). 1–2. В общем определении понятия «элита» мы не можем обойтись без обращения к теории элит, которая была создана во второй половине XIX – начале XX в. итальянскими социологами Вильфредо Парето и Гаэтано Моской. Оба ученых, будучи последователями великого Никколо Макиавелли, разрабатывали свою теорию, опровергая Маркса. Его подходу к истории как к конфликту между экономическими классами элитисты противопоставляли политическую интерпретацию истории. Если Маркс выводил власть из экономического господства, которое для него означало собственность на средства производства, то элитисты утверждали, что борьба происходит между господствующей политической элитой и элитами, стремящимися прийти к власти. В 1881 г. Моска сформулировал теорию правящего класса, основанную на вполне очевидном постулате: «Вo всех обществах, начиная с едва приближающихся к цивилизации и кончая современными, всегда существуют два класса людей – класс, который правит, и класс, которым правят. Первый класс, всегда менее многочисленный, выполняет все политические функции, монополизирует власть, в то время как другой, более многочисленный класс, управляется и контролируется первым».

Итак, правящий класс существует при любой форме правления, отличаясь лишь способом формирования. Например, при авторитарных режимах он будет создаваться сверху – правителем, лидером, диктатором, которому необходимы посредники для управления государством, а при либеральных – снизу, выборным путем, в качестве координирующего органа. Хотя правящий класс и составляет меньшинство населения, это меньшинство лучше организовано, чем большинство, и поэтому оно образует весьма замкнутую и устойчивую группу. Введением в научный и политический дискурсы в 1897 г. термина «элита» мы обязаны Парето. Впрочем, как писал сам ученый, выбор этого термина был для него во многом случаен, он не обосновывал его этимологическими изысканиями. Парето неоднократно подчеркивал, что вместо слова «элита» «подошло бы любое другое название или даже простая буква алфавита». Однако нас в большей степени должно интересовать не название явления, а тот смысл, который вкладывал ученый в этот термин. Так вот, элита, по Парето, – это совокупность лиц, имеющих наивысшие индексы в своих профессиональных сферах деятельности. Например, тому, кто сумел заработать миллионы, мы поставим 10 баллов, человеку, заработавшему тысячи, – 6, а тем, кто едва избежал домов приюта, – 1, выставляя 0 тем, кто туда попал. Получается, что, таким образом, элита имеется не только во властных структурах, но и в любой области деятельности: элита политиков, элита юристов, элита воров, элита шахматистов и т.д. Разница в индексах у различных людей обусловлена их психологическими характеристиками, интеллектом, складом ума, и вследствие изначального неравенства людей деление общества на элиту и массы неизбежно, это исторический закон.

Что же касается правящей элиты, которая и является, насколько я понимаю, главным предметом нашей дискуссии, то ее паретовское понимание, как и трактовка Моски «правящего класса», очень близки и отражают современное состояние элиты. Итак, правящая элита – это узкая, малочисленная, замкнутая группа людей, занимающих высокое положение соответственно степени своего влияния и политического и социального могущества. Именно такая группа обладает высокой организованностью вследствие уровня компетентности своих членов, и ее авторитет признается большинством вследствие признания им способностей каждого из членов группы.

С момента выхода в свет первых работ элитистов ученые сломали немало копий по поводу того, что все-таки такое «элита», но так и не пришли к единому мнению. Мне представляется интересным подход отечественного специалиста О. Крыштановской, которая считает, что «элита – это правящая группа общества, являющаяся верхней стратой политического класса. Элита стоит на вершине государственной пирамиды, контролируя основные, стратегические ресурсы власти, принимая решения общегосударственного уровня. Элита не только правит обществом, но и управляет политическим классом, а также создает такие формы организации государства, при которых ее позиции являются эксклюзивными. Политический класс формирует элиту и в то же время является источником ее пополнения». Таким образом, происходит членение элитного поля. Иными словами, элита – это те, кто имеет непосредственное отношение к принятию решений и несет ответственность за эти решения. Эту узкую группу окружает политический класс внутренне неоднородный, дифференцированный, готовый к выполнению организационных и управленческих функций и желающий попасть в элиту. Как говорил великий полководец: «Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом». Э. Неизвестный в своем небольшом эссе «Красненькие, зелененькие и пьяненькие» прекрасно показал иерархию политического пространства советского общества. Оценка современной ситуации показывает, что организация властных отношений изменилась незначительно. Так вот, «красненькие» – это как раз те, кто принимает решения, начальники, а «зелененькие» – референты, помощники, мечтающие перестать писать доклады и записки за своих боссов и пересесть в уютные кресла и удобные машины.

Теперь о национальной элите. Я рассматриваю ее не в этническом смысле, а с позиции ориентации элитных решений на национальные интересы конкретного государства, в данном случае – России. То есть речь должна идти о национально ориентированной элите, которая несет ответственность за свои действия и решения не перед узкой группой в 1–2 % от общего числа населения, а перед обществом в целом, которая соизмеряет свои поступки с нуждами большинства граждан страны. Такая элита может быть при любом режиме, при любой форме правления. И демократия со всеми ее атрибутами – представительными органами власти, выборностью, свободой слова, – к сожалению, не является обязательным условием формирования такой элиты. Такая элита стремится к власти не только чтобы обеспечить себя, но и чтобы сделать страну лучше, успешнее, как сейчас модно говорить, конкурентоспособнее.

Современная российская элита имеет деление и по клановому составу, и по этническому, и по социальному. Можно утверждать, что, помимо правящей элиты, которую мы определили как ответственную за принятие государственных решений и имеющую право подписи на важнейших, определяющих судьбу страны документах, есть еще элита с прилагательными: бизнес-элита, культурная элита, научная элита, военная элита, региональная элита и т.д. Конечно, самой влиятельной в современной России является бизнес-элита. Порой уже даже непонятно, бизнес платит налоги государству или государство платит бизнесу. Произошло удивительное сращивание политики и экономики, власти и бизнеса. И в этой связи обязательно всем рекомендую прочитать доклад Н. Кричевского «Постпикалевская Россия: Новая политико-экономическая реальность». В этом документе все по полочкам расписано: откуда появляются какие деньги, куда они уходят, где зарегистрированы бизнес-структуры и т.д. и т.п. Одна моя студентка сказала: «Я прочитала доклад и заплакала. Умрем мы все в нищете и голоде». Вот какую реакцию у современного молодого человека вызывает то, что происходит в политико-экономической сфере.

Вопрос о наличии в современной России некой контрэлиты, о существовании внутри правящей элиты сил, способных стать основой для новой национально ориентированной современной, представляется мне архиважным. Однако до сих пор я не могу найти на него ответа. Проблема заключается в следующем. Элита есть продукт общества, нашего общества. Нынешние представители элиты воспитывались не в сословных, не в частных школах, а в обычных средних, учились по одним и тем же учебникам великой и трагической истории нашей страны, обязательно читали, согласно школьной программе, Достоевского, Толстого. Чехова и Салтыкова-Щедрина. Их родители были обычными врачами, учителями, военными. Так откуда берутся в нашей власти Чичиковы, Кабанихи и Смердяковы? Я не могу понять генезис антинациональной элиты, выяснить первопричину ее появления. Известный публицист В. Овчинский считает, что главными производными антинародной, антинациональной элиты являются алчность и ложь. Один мой хороший знакомый, работая в крупной западной фирме, как-то поехал на переговоры о строительстве торгового объекта в среднерусскую область. И, ведя переговоры с губернатором, обещал улучшить инфраструктуру, дать рабочие места нескольким тысячам людей, закупать местную продукцию. На что получил следующий ответ: «Да что вы мне все это рассказываете? Мне все равно. Я посижу еще два-три года и уеду отсюда. И пусть хоть алым пламенем горит все. Но если вы заинтересованы в строительстве, в получении прибыли, а значит, вам нужно разрешение за моей подписью, – вот это и мне интересно. Короче, миллион долларов». В результате фирма ничего не построила в той области, но ведь в убытке оказался не губернатор (он свои миллионы с других желающих наберет), а область. Получается, пока каждый из нас не начнет с себя, пока каждый из нас не начнет жить завтрашним и послезавтрашним днем – ничего не изменится. Это с одной стороны. Что же касается внутриэлитных ресурсов на изменение, то, думаю, они есть – в среднем звене, в офицерском корпусе, даже среди обслуживающих элиту интеллектуалов.

А может сложиться и такая ситуация, что часть нынешней элиты при изменении мировой конъюнктуры, внутриполитической ситуации, поняв, что сохранение власти возможно только при проведении национального курса, сама гильотинирует наиболее одиозную свою часть и начнет жизнь с чистого листа. Такой сценарий исключить нельзя. Но процесс этот будет очень болезненным и драматическим. Как сказал по этому поводу А. Проханов: «Бабочки будут плакать, когда здесь начнется заваруха».

    «Москва», М., 2010 г., № 1, с. 152–168.

ИСЛАМСКОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ В ТАТАРСТАНЕ:

ПРОБЛЕМЫ И ПЕРСПЕКТИВЫ

    P. Шарипова,
    исламовед