Россия и мусульманский мир № 1 / 2011

скачать книгу бесплатно

Прослеживая в чувашской религиозности этнические, нравственные принципы жизни, основу, формирующую национальный характер, психологию и стереотипы мышления, исследователи в очередной раз вернулись к киремети, которая в современном сознании стала символом непокорности, свободолюбия, бунтарства, независимости. Так, в очерке Ю. Яковлева о деятельности И.Н. Юркина – известного писателя, этнографа и активиста раннего чувашского национализма, открыто выражавшего идеи создания суверенного государства, – «магия и культ киреметя» сопоставляются со «свободолюбивым духом чувашской веры», «близким ницшеанству, пониманию жизни как волевого усилия», и связываются с формированием национального характера, «протии-воположного скромности и чувству меры». Как символ чувашского мироздания киреметь отождествляется с философией нации – «чувашской идеей» и принципами жизни народа, подвергавшимися разрушению на протяжении долгого времени.

Выражение чувашской духовности часто понимается как освобождение «живого духа нации от искусственных препятствий» и его развитие в формах чувашской древней религии и мифологии, соответствующих современному контексту. Еще одним примером такого подхода являются рассуждения И. Дмитриева – современного театрального критика и режиссера. В период с 1992 по 1995 г. – пик деятельности Чувашского национального конгресса (ЧНК), он находился в эпицентре дискуссий по проблемам воссоздания народной религии, полемизируя в открытом эфире с представителями РПЦ. Его подход заключается в признании необходимости создания канонов религии на основе детального изучения обрядовой жизни. Национальную религию и дух он определяет как «чувашское дело», находящееся в противоречии с «государственным делом». Дело «сохранения нации» состоит в развитии духа и его влиянии на все сферы жизни. Свой пессимистический прогноз о будущем чувашской нации в период спада национального движения в 1999 г. он связывал с отсутствием у народа осознания ценности своей религии, утратой духовного единства – «потерей духа в христианский и советский период», «изменой» чувашскому богу Торе. И. Дмитриев считает несообразным проводить реконструированные обряды, вносящие дисгармонию в народную жизнь, и видит выход в постижении сути нерастраченной духовности в ее соотнесении с современными реалиями.

При всем стремлении к обоснованию своей уникальности и самобытности этническая чувашская мысль в силу своих исторических факторов формируется по аналогии со славянскими исканиями духовности нации в православной религии. Объяснение можно найти, в частности, в том факте, что первое поколение чувашской этнической интеллигенции было воспитано в традициях христианского просвещения. Киреметь вряд ли станет храмом чувашской национальной религии в условиях набирающей силу и влияние РПЦ. Вместе с тем в современном чувашском народном мировоззрении, в артикуляции национального самосознания киреметь остается серьезным символом. Аналогично тому, как народная ментальность передается в новом и уже широко распространенном чувашском слове «чавашлах» («чувашскость»), слово «киреметь» сегодня концентрирует и выражает на-родный дух в произведениях национальной литературы и искусства, пробуждает интерес к древности у склонной к мистификации молодежи, способствует распространению информации о религии и мифологии через систему образования и массмедиа. Символ священного дерева перешел со страниц научных и популярных изданий в современное сознание, а из народного орнаментального творчества – в чувашскую национальную символику – Флаг и Герб.

Сакральное пространство действия символов сегодня намного сильнее физического. В представлении национальных идеологов постоянство символов заключено в их противоречии: с одной стороны, как знаков, олицетворяющих традицию, постоянство, прошлое и неизменное; с другой – как отрицание старого – режима, социального устройства и установления нового порядка, нормы, идеологии и национальной доктрины. Гибкость символов, приспособляемость и адаптация разных религиозных и идеологических направлений, таких как ислам, православие, атеизм или новые религиозные течения, являются подтверждением не только универсальности, но и способности реагировать на происходящие процессы и изменения социальной сферы.

Необходимо сказать и о народах, постепенно теряющих этническую идентичность, возможность в рамках своего этноса адекватно ощутить и понять вызовы современности. В первую очередь это относится к малым народам Севера. Весь XX в. продолжалось размывание границ этнического сознания тунгусов, якутов, эвенков, долган, ненцев, нганасан. Исчезали традиции, этническая культура. Потеря народами Севера идентичности стала одной из главных причин тотального распространения пьянства. Средняя продолжительность жизни северян упала до 34-х лет.

Об угрозе потери этнической идентичности, о возможности в скором времени «растворения» мордвы среди других народов говорят представители мордовского народа. Ситуация в самом деле достаточно сложная: из поволжских народов только мордва подвержена таким интенсивным процессам ассимиляции. У разбросанного по 45 регионам России народа – от Калининградской области и до острова Сахалин – в значительной мере ослабляются процессы консолидации и усиливаются деструктивные настроения относительно этнических перспектив. Особенно это заметно у мордвы, проживающей за пределами Мордовии. Во многих регионах Поволжья мордва, коренное население этих территорий, ныне составляет довольно незначительные этнические группы: в Ульяновской области – 61,1 тыс. человек, в Нижегородской – 36,7 тыс. человек, в Башкортостане – 31,9 тыс., в Татарстане – 28,9 тыс., в Саратовской области – 23,4 тыс., в Чувашии – 18,7 тыс. Представители национально-культурных организаций отмечают, что мордовский язык фактически находится на грани исчезновения. Число говорящих на нем с каждым годом уменьшается. Так, во время переписи 1989 г. 30 % мордвы родным языком назвали русский, процесс утраты родного языка устойчиво продолжается и сейчас. Среди значительной части мордвы бытует мнение, что с помощью эрзянского и мокшанского языков невозможно пользоваться плодами мировой цивилизации и эти языки рано или поздно исчезнут.

Похожие процессы наблюдаются в среде проживающих в России украинцев, белорусов, немцев, евреев. Они стремятся слиться с нацией, более мощной с их точки зрения, способной эффективно реагировать на изменения действительности и этнические вызовы, поэтому представители этих народов либо уезжают на историческую родину, либо ассимилируются с русскими.

Этническое многообразие на территории Северного Кавказа – давняя особенность этого региона, здесь живут и взаимодействуют около 100 самобытных народов, говорящих на 90 языках. Основными группами являются: дагестанская (аварцы, агулы, даргинцы, лакцы, лезгины, рутульцы, табасаранцы, цахуры – всего 30 этнических групп); вайнахская (чеченцы и ингуши); тюркская (азербайджанцы, балкарцы, карачаевцы, ногайцы, татары, турки, туркмены); абхазо-адыгейская (абазины, адыгейцы, кабардинцы, черкесы); иранская (осетины, таты, горские евреи, греки, корейцы, цыгане). В постсоветское время именно здесь с наибольшей силой проявились новые интенции этнического сознания, что привело к резкой активизации межэтнических противоречий и открытым конфликтам. По целому ряду объективных и субъективных причин местом наибольшей напряженности в России стала и продолжает оставаться Чечня.

Чеченцы в настоящее время находятся на таком этапе своего исторического развития, когда высокая энергетика этноса ведет к этнической экспансии. Зачастую, при столкновении с традиционными ценностями других этнических групп, именно чеченцы становятся инициаторами изменения сложившихся этнических структур и способов их взаимодействия. Для части чеченцев доминирующей социальной чертой является повышенная конфликтность, агрессивность к внешнему окружению. В этих условиях тяга к столкновениям, силовому преодолению препятствий при решении повседневных проблем этнического самоутверждения становится непреодолимой. В итоге Чечня стала средоточием всех антирусских настроений и движений на Северном Кавказе, своеобразным центром идеологической, организационной, экономической поддержки всевозможных попыток сепаратизма, политических стремлений переложить экономическое бремя кризиса на центральное руководство, на Россию, на русский народ в целом.

На «вызов Кавказа» активизацией мобилизационной готовности и этнической консолидации ответило лишь современное казачество. Это практически единственное движение, построенное на национальном признаке в русскоязычных субъектах Северного Кавказа (Краснодарский и Ставропольский края, Ростовская область), преследующее политические цели. Идея «возрождения казачества» перестала быть абстракцией массового сознания и превратилась в солидную попытку начала деятельности сил, претендующих на изменение этнополитической ситуации на Северном Кавказе и в России в целом. Идеология казачества, сочетающая идеи национал-патриотизма, славянского возрождения, общинного самоуправления, особого казачьего этноцентризма, способна консолидировать казачество, которое уже заявило о себе как о самостоятельном (отличном от русского) этносе. В то же время начались процессы внутреннего разделения и внутри казаков: на «белых» и «красных», между атаманскими правлениями и окружными атаманами, между Москвой и атаманами на местах.

Следует отметить взаимную неприязнь казачества и национальных движений Северного Кавказа. Казачество проявляет негативное отношение практически ко всем официальным политическим руководителям и лидерам национальных движений, политическим устремлениям нерусских народов. Неоднозначность политических установок казачества может быть объяснена синкретизмом их этнического самоопределения: с одной стороны, они идентифицируют себя с русскоязычным населением, с другой – твердо уверены в своей этнической специфике. Однако в современных условиях, при этнической пассивности основной массы русского населения, казачество все более становится общерусским и общеславянским феноменом как этнического и культурного, так и политического характера.

Другая линия возникновения разделяющих маркеров в массовом сознании народов Северного Кавказа связана с существованием республик, биполярных в этническом отношении. В сообществе с устойчивым обилием этнических интересов развитие поляризации этнических чувств и сознания затруднено, сложно свести все многообразие интересов к двум противоположным позициям. Наличие в республике двух титульных народностей создает возможности для развития этнического противостояния, которое доводило до военных столкновений в Северной Осетии и Ингушетии. В Кабардино-Балкарии, где проживает 49 народностей, основные проблемы, угрожающие единству республики, возникают между кабардинцами и балкарцами. Конфликтная напряженность здесь обусловлена борьбой основных этносов за политическое лидерство. Во многом аналогичная ситуация складывается в Карачаево-Черкесии, хотя нередко к противоборству по линии карачаевцы – черкесы добавляется повышение национальной активности абазинцев и казаков. В целом по республике заявлены претензии на формирование пяти отдельных государств. Центральной идеей, овладевшей массовым сознанием нерусских народов Кавказа (как и тюркских народов в Центральной России), стала идея «национального суверенитета». Наибольшие усилия для реализации своего этноса как «суверенной нации» на Северном Кавказе прикладывают чеченцы, аварцы, ингуши, даргинцы, кабардинцы, карачаевцы.

Уверенное занятие этничностью статуса базовой ценности для многих российских народов (в том числе постепенно и для русского) неизбежно приводит к актуализации этнических неравенств. Как отмечал Р. Дарендорф, этническое неравенство присутствует в любом этническом пространстве, ибо этнические группы, точно так же, как и все прочие социальные группы, образуют определенную иерархию. Уже в самом этом обстоятельстве заложена потенция конфликта.

В массовом сознании народов активно утверждается направленность поиска границ своего этнического ареала. Так, русские отмечают, что этническое пространство русских превышает границы политического пространства России, включая в себя северо-восток Эстонии, большую часть Донецкой области Украины, северные территории Казахстана и ряд других регионов компактного проживания представителей этого народа. Точно так же, к примеру, этническое пространство лезгин практически пополам поделено политическими пространствами Российской Федерации и Азербайджанской Республики, а этническое пространство осетин – пространственными пределами России и Грузии. Именно вследствие этого невозможно говорить об абсолютном «наложении» политического пространства на этническое, что, в свою очередь, ведет к ощущению и осознанию складывающейся ситуации как вызова этносу, возникновению конфликтов сначала на уровне этнического сознания, а затем и переводу их в плоскость этнополитических отношений.

Этноцентристская направленность приводит к возникновению и активному внедрению в сознание ряда народов (на стадии возникновения и развития нации) идеи об исключительности и избранности своего народа. В итоге выстраивается такая иерархия стереотипов, когда к доминирующей дихотомии массового сознания нерусских народов – «мы – народ» отличаемся от «них – русских» – внезапно добавляется ощущение – «мы – особый народ» отличаемся от «них – обычных народов». Попытки предпринять затем действия по утверждению своего исключительного суверенного статуса среди других народов приводят к созданию этнополитической иерархии.

На постсоветском пространстве подобное направление этнополитического развития приводит к тому, что в национально-территориальных образованиях на фоне снижения статуса русского и других народов возрастает статус представителя титульного народа. Причем зачастую это происходит независимо ни от численного соотношения титульного народа и русского населения в том или ином субъекте Российской Федерации, ни даже от того, что русские являются титульным народом государства в целом. Таким образом, выстраивается новая этническая стратификация, особенно болезненно воспринимаемая в тех случаях, когда на более низкие ступени иерархии по этническому признаку попадает численное «национальное большинство».

Особенностью рубежа тысячелетий стало то, что вызов, брошенный русским Чечней и Татарстаном, ощутили как вызов представители десятков народов, сохраняющих себя в качестве этносов. Не будучи пока готовыми сформулировать свои национальные идеи, многочисленные этнические группы оказались перед выбором: «Кого поддержать в возникшем национальном противостоянии?» Отметим, что пока эта проблема чаще решается в пользу русских: ни Чечня, ни Татарстан не стали консолидирующим стержнем для зарождения единого кавказского или тюркского суперэтносов. Русские, даже при отсутствии явного стремления и реальных действий по сохранению общероссийской консолидации, очевидно в силу присущей этносам обращенности к традициям и прошлому продолжают сохранять в полиэтническом сознании статус государствообразующей нации и в значительной мере аккумулировать вокруг себя растущую этничность других групп.

Еще одним маркером углубления этнических различий является конфессиональное различие населения. На Северном Кавказе республики с традиционным исповеданием ислама расположены географически компактно. Большая диаспора мусульман и географическая близость исламских государств стимулируют активизацию кавказской политики Турции, Ирана, арабских стран. Все это ведет к росту исламского фундаментализма и усилению настроений и идей о необходимости создания единого геополитического исламского коридора. Растущее влияние экстремистских ответвлений ислама стало главной угрозой стабильности не только в России, но и во всем мире. В современном обществе все фундаменталистские и радикальные течения в суннизме называют термином «ваххабизм». Однако сами кавказские последователи Мухаммеда ибн Абд аль-Ваххаба протестуют против названия их «ваххабитами». Они предпочитают называть себя «общиной мусульман» (джама'ат ал-муслимин), «салафитами» (салафиюн) или «братьями» (это вообще распространенная форма обращения друг к другу в ваххабитских общинах на Кавказе). В то же время карачаевцы, например, называют их «къарасакъал» («чернобородые») за то, что они не бреют свои бороды.

Первым шагом усиления влияния так называемого «ваххабизма» не только на Кавказе, но и в Татарстане, Башкортостане, Ингушетии, Мордовии, других регионах, является «очищение местного ислама». По мнению ваххабитов, «традиционный российский ислам» далек от настоящего ислама. Сторонникам «чистого ислама» «традиционные мусульмане» кажутся чуть ли не язычниками. Более того, в современной ваххабитской литературе есть даже специальный термин, означающий «новое невежество» (по аналогии со «старым невежеством», имевшим место до прихода Пророка). Применительно к татарским мусульманам таким «новым невежеством» считаются: складывавшийся 1114 лет комплекс ежедневного ритуального богослужения; похоронный обряд; обряды, связанные с поминанием покойных (чтение Корана по усопшему, проведение обряда выкупа грехов покойного – «деур», раздача милостыни на кладбище); празднование Мавлида (дня рождения Пророка Мухаммеда); освещение историко-религиозных памятных мест, могил святых угодников, святых источников; все традиционные молитвословия. Ваххабиты утверждают, что эти обряды были неизвестны во времена Пророка и поэтому являются нововведениями, безосновательными и неприемлемыми для мусульман.

Однако наиболее непримиримо ваххабиты настроены против местного суфизма и связанного с ним культа святых. Почитание шейхов, зикры, посещение могил святых шейхов («зийарат») и многое другое из практики последователей местных тарикатов ваххабиты считают признаком их глубочайшего и осознанного заблуждения, многобожия («ширк») и неверия («куфр»). Неверными ваххабиты объявляют всех мусульман, которые не разделяют их точку зрения. Именно в деле борьбы с традиционными обрядами, вытеснения их из народной среды ваххабизм добился серьезных успехов не только на Кавказе, но и в Татарстане и других регионах. В то же время необходимо отметить тот факт, что именно этничность активно противостоит распространению ваххабизма на Кавказе и в других регионах России. Можно считать это частным проявлением и подтверждением теоретического вывода данной работы о разнонаправленности этнических и религиозных процессов в массовом сознании, о противостоянии этнического религиозному.

Успешному наполнению радикально-фундаменталистских идей элементами экстремизма способствовала также проводимая в Чечне военная операция, которая преподносилась идеологами сепаратистов как война «христианско-иудейской России» против мусульман Кавказа. Следует отметить тот факт, что влияние ваххабизма на Кавказе зачастую преувеличивается: к ваххабитам относили и тех, кто на самом деле таковым не являлся, а лишь использовал в своих целях экстремистскую интерпретацию ваххабитского учения.

Самым опасным является постулат ваххабизма о вооруженной борьбе. Джихад по-ваххабитски состоит из борьбы с внутренними врагами, т.е. с единоверцами, использующими ислам не «по-ваххабитски», и борьбы с иноверцами – прежде всего с христианами и иудеями, а также с неверующими и язычниками, причем борьба эта происходит не только в России, но и во всем мире.

Современные ваххабиты в Российской Федерации не представляют собой какого-то однородного движения. На сегодняшний день среди них оформились два основных течения – радикальное и умеренное. Радикалы требуют немедленного установления исламского правления на Северном Кавказе и повсеместного введения в мусульманских районах норм шариата. Умеренное же крыло справедливо указывает на то, что нормы шариата вводить не у кого, поскольку основная масса тех, кто считает себя мусульманами, сами плохо представляют себе основы собственного вероисповедания. Они считают, что сначала следует воспитать поколение мусульман, искренне стремящихся жить по шариату, а проблему установления исламского правления надо отложить на будущее, поскольку попытки введения шариата не имеют под собой реальной основы.

Таким образом, в сознании исламского населения на постсоветском пространстве получили развитие две ведущие разнонаправленные интенции: этническая – в форме «традиционного ислама», и религиозная – в форме «чистого ислама». Разнонаправленность этих интенций сначала приводит к различной самоидентификации и возникновению конфликта в сознании мусульман, а затем к напряженности, вызванной столкновением противоположных действий доминирующих исламских групп. Активизация этичности ведет к дальнейшему дроблению тюркских и кавказских народов, стремлению установить многочисленные межэтнические границы, обособиться друг от друга. Активизация же религиозности способствует преодолению межэтнитческих границ, объединению торкско-кавказских этнических групп в единый национально-государственный суперэтнос. Путь «чистой исламской религиозности», снимая межэтнические противоречия и стремясь максимально убрать внешние границы, фактически стал началом наступления на территориальные и исторические позиции славяно-православного и западно-христианского миров, что вызывает конфликт глобальных масштабов.

    «Актуальные вопросы политической науки», Саратов, 2010, с. 66–82.

ИММИГРАЦИЯ В МОСКВУ: НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

    Л. Бирчанская, политолог (ИВ РАН)

В 1990-е годы, после развала Советского Союза, в России начался процесс массового переселения людей из одних регионов в другие с более благоприятными условиями проживания. Осознав масштаб социальных перемен в России, которые несет ее современный экономический рост, значительное число выходцев из бывших советских республик с более низким уровнем жизни также решили сменить место жительства. Поток иммиграции в Россию достиг максимума в 1994 г. По мнению российских официальных лиц, сегодня в России работают от 1,5 до 15 млн. трудовых иммигрантов. Объем нелегальной иммиграции – 4–4,2 млн. человек. Специалисты считают эти цифры наиболее достоверными.

Как показывает практика, мигранты занимают те рабочие места, которые не пользуются спросом у российских граждан из-за низкого уровня оплаты и тяжелых условий труда. Даже те, кто получает пособие по безработице, отказываются от непрестижной работы. Однако экономика невозможна без людей, готовых чистить улицы, строить дороги, мыть палаты в больницах. Заметим, что даже при высоком уровне безработицы в странах – лидерах современного экономического роста, сохраняется острый дефицит рабочей силы в легкой промышленности, металлургии, здравоохранении, на транспорте, в ресторанном бизнесе. При этом, начиная с 2000 г. по сегодняшний день, такие страны, как Германия, Япония, Испания, Италия, Швеция, Греция, столкнулись с проблемой сокращения численности работающего населения. В России уже сейчас немало рабочих мест, на которые трудно, а то и невозможно привлечь собственную рабочую силу. Происходящее на московском рынке труда, особенно в строительном комплексе и на общественном транспорте, – наглядное тому подтверждение.

Для современной России привлечение неквалифицированной рабочей силы из-за рубежа – проблема не только новая, но и болезненная, на ней спекулируют недобросовестные политики, ее используют для разжигания ксенофобии населения, с ее помощью объясняются трудности и проблемы страны, в которой, дескать, виноваты чужаки. Можно с уверенностью сказать, что нынешний кризис фондового рынка, точнее его последствия – с нового года вырастут цены на продукты питания, лекарства, миллионы граждан России потеряют работу, – создадут для мигрантов еще более невыносимую ситуацию, если они и сгодятся на непрестижных работах, то в качестве соседей они не нужны. Такие чувства испытываются не только простыми людьми, но и на институциональном уровне. Не случайно понятие «трудящийся – мигрант», используемый в документах международно-правового характера, отсутствует в российском законодательстве. Даже такое понятие как «трудовая миграция» в законодательстве Российской Федерации не определяется. Между тем, если на протяжении следующих десятилетий удастся сократить традиционное отставание России от крупных стран Западной Европы (примерно на два поколения), число рабочих мест неизбежно возрастет. Это значит, что импорт иностранной рабочей силы станет еще важнее для дальнейшего развития экономики страны.

Среди субъектов Российской Федерации Москва и московская область выделяются масштабами привлечения иностранной рабочей силы. В 2006 г. в столице работало 35 % от числа всех трудовых мигрантов России. Это связано с освоением здесь наибольших объемов инвестиций в экономику региона. Предположительно до 90 % экономических мигрантов трудятся в Москве нелегально. Дело в том, что сложности, с которыми они сталкиваются, стремясь получить постоянное разрешение на работу и жительство, вынуждают их уходить в теневой сектор, не приносящий государству налоговых поступлений. Коррумпированные представители власти вымогают у них деньги.

В 2007 г. на долю 8 государств, поставляющих работников на российский рынок труда – а всего их было в этом году 27, – пришлось около 80 % мигрантов: Китай – 15,5 %, Украина – 12, Узбекистан – 17, Турция – 9, Таджикистан – 13, Киргизия – 5, Молдова – 5, Вьетнам – 5 %. Разумеется, значительная часть иммигрантов оседает в Москве. Остается добавить, что объем денежных переводов на родину оценивается в 5–7 % ВВП Армении, Грузии и Таджикистана, более 20 % ВВП Молдовы. Денежные переводы сопоставимы с годовыми бюджетами этих стран, а в ряде случаев – в Киргизии, Узбекистане и Таджикистане – превышают их.

Растущий спрос на неквалифицированную рабочую силу в России, с одной стороны, и массовая готовность бедных стран этот запрос удовлетворить, с другой, приводят к росту численности иммигрантов в составе российского населения. Процесс этот остановить невозможно, а административные барьеры на пути миграционных процессов малоэффективны. Дело в том, что взаимная поддержка внутри этнических сообществ, возможность въехать в страну в качестве туриста позволяют почти любые барьеры обойти. К тому же мигранты готовы терпеть любые лишения и унижения, лишь бы заработать деньги для себя и своей семьи. Их поток сильно поляризован, в его структуре представлены две крайние страты: «хозяева» и «пролетарии». Многочисленные факты свидетельствуют о существовании внутригрупповой и межгрупповой дискриминации и эксплуатации.

Большинство иммигрантов приезжают на временный заработок. Те же, кто мечтает осесть в Москве, окончательное решение принимают спустя 5–7 лет. Это характерно для миграционных процессов во всех принимающих сообществах Запада. Надо отметить, что мигранты, приехавшие в столицу с желанием остаться и перевезти сюда семью, обладают несравненно более высоким интеграционным потенциалом, чем их земляки, для которых Москва – место для заработка. Первые будут охотно причислять себя к москвичам. Азербайджанцы, например, переехавшие в российскую столицу навсегда, болезненно реагируют, когда их отождествляют с «лицами кавказской национальности». Заметим, что понятие «москвич» латентно прочно связано с понятием «русский», т.е. в Москве, как и в России в целом, превалируют не гражданские идентичности, а этнические. По крайней мере, на сегодняшний день. Отсюда и дитя новояза – «лицо кавказской национальности». Образ жизни временных трудовых мигрантов, т.е., наименее интегрированного иноэтничного сегмента, дает пищу для укоренения стереотипа «лица кавказской (азиатской) национальности», на самом деле образа агрессивного чужака. Не удивительно, что этот стереотип переносится на все группы, антропологически или культурно отличающиеся от основной массы городского населения, – сюда входят и российские автохтоны, и представители этнических диаспор, столетиями здесь проживающих.

Таким образом, азербайджанцы – мигранты последней послесоветской волны, желающие осесть в Москве, должны сознавать, что они прежде всего кавказцы. Это для них единственная ниша в городской социальной среде. Думается, эта реальность препятствует интеграции мигрантов в мегаполисе, притом именно тех, кто стремится стать «коренными жителями». Временные же трудовые мигранты не всегда считаются с «русской основой» Москвы и необходимостью «жить как все». Они видят бесперспективность когда-либо стать здесь своими.

Россия страна с низкой плотностью населения, в которой очевидны долгосрочные тенденции к сокращению рабочей силы и старению населения. По прогнозам специалистов, к 2050 г. ожидается заметное снижение доли России в населении планеты. В этом смысле ситуация в ней не будет отличаться от ситуаций в большинстве стран Западной Европы, население которых в нынешнем веке также сократится. Все дело в масштабе базовых проблем и необходимости перестраивать пенсионную систему. Когда же возрастная структура населения России резко изменится из-за быстрого роста доли старших возрастных групп, общество столкнется с необходимостью перестраивать пенсионные системы.

От того, какое число иммигрантов удастся включить в трудовую деятельность страны и социально адаптировать, будет зависеть устойчивость этих систем. Значительный приток легальных иммигрантов позволит ускорить экономический рост нашей страны. К тому же по сравнению с другими государствами, которые проводят эффективную иммиграционную политику, Россия обладает важным преимуществом: ее окружают страны, уровень которых намного ниже, чем в России, в них живут миллионы этнических русских и десятки миллионов, знающих русский язык и интегрированных в русскую культуру.

Несколько слов о проблеме, имеющей прямое отношение к теме данной статьи. Ясно, что эмигранты из России в других странах рассматриваются как иммигранты. В конце 2000 г. только в Финляндии было зарегистрировано 20,5 тыс. российских граждан. Сейчас, по словам директора Института проблем глобализации М. Делягина, к «тихой эмиграции» потенциально готова образованная и активная часть бедных, не имеющих нормальных доходов. В Москве очень высокие цены, во многих регионах цены приближаются к столичным. Из-за оттока людей могут оголиться многие сектора науки, промышленности, экономики. Их места займут мигранты из других стран.

Уникальность нынешней миграционной ситуации в России не только в ее масштабах. Около 7 % трудоспособного населения России составляют нелегальные трудовые мигранты. Это сопоставимо с долей легально занятых трудящихся мигрантов в Швеции (4,6 %) и Франции (6,2 %). Уникальность и в том, что мигранты не только обеспечивают до определенной степени Россию в целом и Москву в частности рабочей силой, они привнесли в российскую среду свой мир. Это иные культура, язык, образ и стиль жизни, манера поведения, иные представления о должном и допустимом. Большинство москвичей испытывают чувство настороженности и страха, для них миграционная ситуация это «нашествие» и «экспансия» инородцев. Поэтому, скажем, украинские гастарбайтеры, не выделяющиеся антропологически, живут во всех районах на периферии Москвы. И белорусов пропускают в районы с хорошей репутацией.

Азербайджанцы, грузины и армяне живут на самых удаленных окраинах города, по понятным причинам, очень компактно. В целом для мигрантов-кавказцев характерно контрастное расселение. Армян гораздо больше в Центре, особенно в районах, где выше доля представителей московской армянской общины. Менее обеспеченная часть граждан Армении снимает жилье в Чертаново, Текстильщиках, Кузьминках, в Люблино, Царицыно. Там же, на окраинах Москвы, на севере и юге особенно, живут мигранты из Средней Азии. Здесь сравнительно дешевое жилье, условия жизни в московских микрорайонах, прижатых к кольцевой автодороге, приблизительно одинаковы независимо от географического положения.

Вокруг иммиграции сложилось несколько мифов. Один из них: «иммиграция – мера временная». Как показали исследования, к ней так относились и сами иммигранты. Они выезжали в Россию, чтобы накопить денег и вернуться домой. Однако факты свидетельствуют, что это иллюзия. Вслед за кормильцем, уехавшим на заработки, обычно следует его семья для проживания на новом месте. Другая иллюзия: «иммигрантами становится мужская часть населения». Обратимся к миграции из Таджикистана, в ее структуре на долю женщин приходится около 15 %. Остановимся на этой проблеме, заметив попутно, что трудовая иммиграция из Средней Азии изучена слабо. Еще меньше изучена с позиции гендерного подхода.

В традиционной системе распределения гендерных ролей в среднеазиатской семье получением дохода занимаются только мужчины. Женщины выполняют репродуктивные функции, ведут домашнее хозяйство. Подобное распределение ролей было жестко закреплено на протяжении многих столетий, в том числе, нормами ислама. Постсоветский этап развития региона породил два разнонаправленных процесса. В сельской местности началось усиление традиционализма, в регионе в целом, переживавшем масштабные социальные и экономические процессы, начался массовый отток трудового мужского населения на заработки в чужую страну. К нему присоединились таджикские женщины. Разумеется, для Средней Азии такое явление непривычно, но закономерно для развития миграционных процессов в мире на рубеже XX–XXI вв. – феминизация потоков уже с 1990 г. становится характерной чертой новейшего этапа трудовой миграции.

Что представляют собой таджикские мигрантки, вынужденные зарабатывать на жизнь в Москве? Это, как правило, замужние женщины после 40, семьи которых, в том числе мужья, остаются дома на родине. Среди них встречаются вдовы, у некоторых мужья либо тяжело больны, либо зарабатывают в переводе на рубли не больше тысячи. Образование – среднее школьное, реже – среднее специальное. Встречаются учительницы младших классов, медсестры. Разговорным русским владеют плохо – даже при советской власти большинство таджичек не выезжало из кишлаков. Поскольку трудовая миграция в Таджикистане очень распространена, женщины направляются в те места, где уже работают их земляки, т.е. делают то, что принято во всем мире, – используют для трудоустройства не диаспору, а неформальные иммиграционные сети. Разумеется, это сопряжено с риском.

Деньги на дорогу берутся в долг. По приезде в Москву торгуют на рынке. Заработки здесь очень низкие. Работая каждый день без выходных, продавщица лимонов получает в месяц в среднем около 100 долл. «Карьеру» таджичка (как и узбечка) в Москве не сделает, поскольку их поле деятельности здесь очень ограниченное. Их земляки-мигранты трудятся подсобными рабочими и грузчиками на рынке, работают на тяжелых стройках, дворниками. Устраиваются работниками предприятий питания, становятся владельцами торговых точек по продаже сухофруктов. Некоторые находят место в бизнесе и криминальных структурах (входящих в систему наркоторговли). Женщинам же таджичкам разрешено только торговать продуктами питания и горячими напитками вразнос на рынках. Или собственной выпечкой на тех же рынках. Правда, в провинции другая ситуация. Встречаются мигрантки, в основном с длительным сроком пребывания в России, которые арендуют мелкие торговые точки и даже сумевшие устроиться в бизнес-структуры. В Москве такое невозможно: традиционализм таджикского общества определяет иерархию занятости на рынках. Так, если таджичка не является членом семьи, мужчины которой вписаны в структуру рынка, она не может подняться выше положения продавщицы. Тем не менее есть основания считать, что масштабы женской иммиграции из Средней Азии будут увеличиваться. Сложная экономическая ситуация в этих странах, рост безработицы и пауперизация населения заставляют их граждан не принимать в расчет традиционные факторы. И вот скромный результат – деньги из России, заработанные трудовыми мигрантами, меняют постепенно облик таджикского села. Там, на разбитой дороге, встречаются белые лимузины. Люди стали обустраивать свои дома и ремонтировать на общие деньги разваливающуюся инфраструктуру.

Потенциал миграции в Россию из государств СНГ оценивается при формировании миграционной политики в 7–8 млн. человек. На ближайшее десятилетие этого будет достаточно, но со временем, по мнению специалистов, придется вырабатывать политику привлечения трудовых иммигрантов из государств за пределами СНГ.

Открытие каналов легальной трудовой иммиграции, обеспечивающей право вновь приехавшим законно жить и работать в России, пользоваться социальными благами, а по прошествии ряда лет получить российское гражданство, важно, как уже говорилось, для перспектив развития России. Что же касается государственной идеологии, то открытость российского общества, способность к интеграции нерусских элементов веками были спецификой российских традиций, позволяющих включить неславянские народы в структуру этого общества. Именно такое сообщество, в котором иммигранты будут интегрированы в его структуру объединенных русским языком и русской культурой, предоставит России нового века дополнительные возможности, которые она успешно использует.

    «Восток: Вызовы XXI века», М., 2010, с. 247–256.

ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЕ ПОДПОЛЬЕ

В ИНГУШЕТИИ

    Сергей Слуцкий, политолог

Ингушское террористическое подполье (ТП) окончательно сформировалось в начале XXI в. Несмотря на то что 90-е годы XX в. были для Ингушетии временем серьезных испытаний, терроризм в формах, характерных для современного Северного Кавказа, в пределах самой республики в это время практически отсутствовал, притом что дестабилизирующее влияние сопредельной сепаратистской Чечни – мощного очага напряженности, должны были ощущать все основные сферы социальной жизни Ингушетии! На начало 90-х годов пришелся и пик осетино-ингушского противостояния – центрального конфликта, в значительной степени структурировавшего общественно-политическую жизнь Ингушской республики и определившего основные зоны концентрации конфликтогенного потенциала.

Таким образом, первое постсоветское десятилетие можно было бы условно обозначить как «пронатальный» период в развитии республиканского подполья, как и в отношении подполья Дагестана. Однако наличие жесткого территориального конфликта с Северной Осетией – Аланией предопределило существенную специфику ингушского варианта становления террористического комплекса. Значительно отличается и ситуация в социально-экономической сфере обеих республик.

Экономический потенциал Ингушетии изначально был весьма незначительным. В составе советской Чечено-Ингушетии (не относившейся к регионам – флагманам отечественной экономики) «ингушские» районы представляли аграрную периферию. К тому же экономический кризис 90-х в новообразованной республике был серьезно усилен тем, что производственные структуры, расположенные в ингушских районах Чечено-Ингушетии, после ее разделения и быстрой «сепаратизации» Чечни оказались фрагментами рухнувшего республиканского индустриального комплекса. Как результат, падение промышленного производства в республике приняло катастрофические масштабы – в 1998 г. оно составило 14 % от уровня 1990 г. (максимальный показатель для регионов РФ за исключением Чечни).

Но экономическая «специфика» Ингушетии заключалась даже не в этом (сокращение производства в других республиках макрорегиона тоже весьма впечатляло). Существенней то, что и в начале XXI в., после «замирения» Ичкерии, на фоне общей для РФ и Северного Кавказа политической и социально-экономической стабилизации устойчивый рост экономики (в том числе ее индустриального сектора) в Ингушетии не возобновился. В 2009 г. объем промышленного производства составил 48 % от уровня 2000 г. (в 2008 г. равнялся 84 %). Не лучше положение и в республиканском сельском хозяйстве, в котором почти отсутствует крупнотоварное производство. Детальное изучение проблем экономического развития Ингушетии выходит за рамки нашего исследования. Но для нас существенно установить, насколько хроническая стагнация местной экономики порождает протестность республиканского населения, способную трансформироваться в террористическую активность.

Двумя спутниками социально-экономического кризиса являются высокая безработица и снижение уровня жизни населения. Что касается безработицы, то Ингушетия наряду с Чечней по этому показателю является абсолютным «рекордсменом» РФ (уровень в 45–65 % в Ингушетии фиксируется на протяжении всего последнего десятилетия). Беспрецедентно высокий показатель, который для общества с современной производительной экономикой свидетельствовал бы о катастрофическом состояниии, несовместимым с сохранением основных социальных институтов, поскольку был бы связан с массовым глубоким обнищанием населения. Сохранение же данного уровня на протяжении многих лет – показатель того, что местное общество вполне адаптировано к своей крайней трудоизбыточности. А значительную часть безработных в той или иной мере устраивает подобное положение вещей.

Одна из причин такого положения – система разнообразного социального финансирования республиканского населения (пенсии, разнообразные пособия, дотации). Это и максимально высокий уровень дотационности республики, 95 % бюджета которой формируется за счет денег, перечисленных федеральным центром. Причем если в отношении сопредельной Чечни, по крайней мере, имеются объективные причины (две разрушительные военные кампании) для значительной поддержки социально-экономической сферы республики федеральными деньгами, то в случае с Ингушетией такое основание отсутствует.

Наличие стабильного федерального финансирования – основная причина того, что долговременная экономическая стагнация и высочайшая безработица не сопровождаются резким падением уровня жизни и обнищанием населения республики. Доходы последнего действительно заметно уступают аналогичным среднедушевым показателям по другим республикам Северного Кавказа. Однако же они не падают и не стоят на месте, как это могло быть без стабильной «внешней» финансовой поддержки. Динамика доходов населения республики демонстрирует устойчивый рост. За 2005–2009 гг. они выросли в 2,3 раза (как и во всех остальных республиках Северного Кавказа за исключением Дагестана, в котором доходы населения выросли в 2,8 раза). А за период 2000–2009 гг. среднедушевой рост доходов в Ингушетии был почти 10-кратным (с 0,6 до 5,8 тыс. руб.). Таким образом, демонстрируя минимальные успехи в экономической сфере и уступая в этом отношении остальным республикам, Ингушетия не отстает от них по темпам роста материального уровня жизни. Говорить об «обнищании» населения не приходится.

Иными словами, серьезных причин для роста «социально-экономической» протестности в Ингушетии нет. Связки между экономической динамикой и ростом доходов населения в республике просто не существует. Можно десятилетие не выходя из состояния экономической стагнации стабильно повышать уровень материального благосостояния. Не исключено, что для значительной части населения протестность скорее могла бы провоцироваться необходимостью отказаться от сложившегося способа существования.

Итак, область подпитки республиканского подполья в незначительной степени формируется экономической проблематикой республиканской жизни.

Одна из основных причин роста протестного потенциала в республике – низкое качество местной власти с типичным для Северного Кавказа (отчасти и всей РФ) набором «пороков», среди которых высокая коррупционность, плановость, непрофессионализм. Сравнительный анализ «морально-профессиональных» качеств местной бюрократии и чиновничества других республик занятие весьма сложное. Не исключено, что ингушский административный аппарат по данным показателям среди аутсайдеров на Северном Кавказе. Однако же все присущие ему недостатки фиксировались с начала постсоветского периода.

На вопрос о том, существенно ли ухудшились показатели эффективности республиканской бюрократии в последние годы, скорее следует дать отрицательный ответ. Недостатки местной власти не обнаруживают отчетливо негативной динамики, способной провоцировать рост социальной протестности в республиканском обществе. Конечно, как и в случае с Дагестаном, необходимо учитывать фактор общественного «терпения» – с течением времени даже устоявшийся уровень «порочности» воспринимается обществом с нарастающим раздражением. И тем не менее очевидно, что протестность, аккумулируемая по данному каналу, может быть значимым, но не единственным среди ведущих факторов активизации террористической активности в республики.

Конфессиональный фактор. Исламизация Ингушетии завершилась только к середине XIX в. Постсоветский период в республике (как и на остальном Северном Кавказе) был связан с «ренессансом» ислама: быстрый рост числа активных верующих; многократное увеличение количества мечетей и молельных домов; открытие духовных учебных заведений (в том числе на средства зарубежных исламских спонсоров); появление религиозного радикализма. Однако несмотря на сопредельность Ичкерии – одного из основных плацдармов ваххабизма на Северном Кавказе, чистый ислам в 90-е годы не получает значительного развития в пределах Ингушетии (притом что попытки вербовки молодежи по линии «ваххабизма» были отмечены уже в первую чеченскую кампанию).

Идеологическое «облучение» ингушского национального сообщества с территории Чечни было продолжено во второй половине 90-х годов. И первые меры противодействия ваххабизму были инициированы не федеральным центром, но обеспокоенными ситуацией республиканской властью и местным традиционным духовенством. Летом 1998 г. их совместным решением функционирование ваххабитских организаций на территории республики запрещается. Как мы знаем, такого рода постановления далеко не всегда были в состоянии на практике остановить распространение чистого ислама. Но в Ингушетии данный указ на рубеже веков действительно «сработал». Впрочем, очевидно, что это не столько заслуга республиканской власти или показатель ее авторитета, но прежде всего свидетельство устойчивой ориентации местного населения на традиционный ислам, суфийские ценности и практику, которые ваххабиты подвергали жесткой критике. Свою роль мог играть и постоянный отток местных религиозных радикалов в сопредельную Чечню.

Ситуация определенным образом начинает меняться в начале XXI в. Исламский радикализм становится в республике идеологической оболочкой для разнообразной протестности, корни которой уходят в самые различные формы социальной жизнедеятельности. Сокращается (прекращается?) отток радикалов в Чечню. С определенного момента речь скорее может идти об обратной миграции (причем не только ингушей, но и чеченцев).

Однако показательно, что еще в 2005 г., детально фиксируя размеры ваххабитских сообществ отдельных республик Северного Кавказа, К.М. Ханбабаев (известный специалист по вопросам религии) «пропускает» Ингушетию и Адыгею, ограничиваясь констатацией того факта, что сторонники чистого ислама в этих республиках есть и они достаточно активны. Можно предположить, что проблема в том, что ингушское ваххабитское сообщество достаточно плотно интегрировано с чеченским и анализировать его собственные количественные характеристики затруднительно.

Сфера межнациональных отношений и осетино-ингушский конфликт. Непосредственно в пределах республики причины для межнациональной конфликтности с начала постсоветского периода были минимальны – уже по переписи 1989 г. в структуре населения ингушских районов Чечено-Ингушетии ингуши ощутимо доминировали (76,6 %), а вместе с чеченцами составляли 86 % жителей данных территорий. Таким образом, самая значительная часть русского и русскоязычного населения Чечено-Ингушетии проживала в ее чеченской части (прежде всего в Грозном). Если в ингушской части «невайнахи» составляли только 14 % (из них «нерусские невайнахи» только 1,8 %), то в чеченской части данные группы оставляли соответственно – 32,2 и 7 %.

Социальные процессы начала 90-х годов работали на дальнейшую моноэтнизацию районов, составивших Ингушскую республику. Русское население убывало стремительно, при этом практически не демонстрируя протестности, которая могла бы стать причиной формирования конфликтной оси между ним и титульным сообществом республики. Уже к середине 90-х годов Ингушетия потеряла основную массу своих русских и русскоязычных жителей. Если бы не масштабный приток чеченских беженцев во время военных кампаний, республика по переписи 2002 г. могла бы оказаться наиболее этнически гомогенным регионом РФ. Согласно данным этой переписи, ингуши составляли 77,3 % республиканского населения, а вместе с чеченцами – 97,7 %.

После постепенного возвращения в Чечню основной части беженцев (2002–2007) доля титульного населения Ингушетии должна была существенно возрасти. Впрочем, процент «невай-нахского» населения в республике в любом случае уже полтора десятилетия минимален и без учета федеральных силовиков может в настоящее время составлять всего 1,5–2 %. Абсолютно очевидно, что моноэтничность республики сохранится и в самой долгосрочной перспективе. Практически невозможно себе представить сценарий развития, при котором Ингушетия стала бы территорией миграционного притока нетитульного (и шире – не вайнахского) населения. Иными словами, принятая в 2005 г. к реализации программа возвращения в республику русского населения является абсолютной бюрократической утопией даже в ее утвержденном – крайне «скромном» варианте (предполагалось вернуть за период 2005–2010 гг. около тысячи человек, притом что в 90-е годы республику покинули порядка 17 тыс. русских).

И все же именно сфера межнациональных отношений стала едва ли не основным «резервуаром» концентрации конфликтного потенциала, сыгравшим значительную роль в становлении республиканского ТП. Центральный (осетино-ингушский) конфликт постсоветской Ингушетии носил и носит не только межреспубликанский характер, но имеет и отчетливую межнациональную компоненту.