скачать книгу бесплатно
– Получилось?
Леден кивнул. Качнулся на его лице свет лучин, делая глубже следы усталости на нём. Елица-то, хоть и в беспамятстве, да отдохнула немного. А он ещё не спал, хоть час совсем уж поздний. Кашлянула тихо Вея, которая тоже, оказывается, здесь была. И по щекам вовсе румянец горячий растёкся: всё видела. Подумает ещё, что на княжича с ласками кидалась.
Тот встал с пола, где сидел, оказывается, у лавки её. Давно? Или не слишком долго ждать пришлось, как в себя она придёт снова? Одёрнул рубаху, чуть влажную, верно, от пота – да и не удивительно. Каких усилий стоило ему вытянуть Радана от реки, что звала его, увлекала в Нижний мир. Качнулся в воздухе запах его острый, но не сказать, что неприятный – мужской. Стали, ночи душной, грозы, что закипала в чёрных тучах на дальнем окоёме. И кожи, влажной и липкой – Елица чувствовала её под ладонями, когда обнимала его.
– Спасибо, княжна, – Леден шагнул к двери, стараясь не смотреть на неё, сколько бы она ни пыталась поймать его взгляд.
– За что? – она улыбнулась недоуменно, обхватив себя руками за плечи.
– За то, что дала почувствовать себя… наполненным.
Он улыбнулся криво и, кивнув на ходу Вее, вышел из горницы. Наперсница вздохнула, коротко глянув на дверь, а после подошла только. Села вновь рядом и, обняв Елицу, притянула её к себе.
– Всегда знала, что ты непростая, – заговорила она тихо, покачиваясь назад-вперёд. – Но чтобы так. Верно, Сновида не зря свой хлеб ела, когда учила тебя. Раскрыла силу твою внутреннюю.
– Так отец разве платил ей? – Елица попыталась посмотреть на женщину, но та не позволила – удержала.
– Не платил, да помогал всё ж. Привозили от него и зерно ей, и хлеб, и другое, что нужно. Они давно с Борилой знались. Говорили одно время, что помогла она ему чем-то.
О том Елица и сама знала. Да только чем Сновида помогла отцу – о том ни её, ни его не спрашивала. Мало ли какие дела давние их связывают. А сейчас вдруг таким важным это показалось. Выведать бы у кого, да теперь уж не получится: может, и Сновида умерла уже. Как узнать, через столько-то вёрст?
Елица промолчала, не находя больше слов. Хоть и вернулись силы к ней, что она отдала Ледену, чтобы справился он с той заковыкой, которая перед ними встала, а всё равно в голове словно муть какая билась тугим комком.
И никак не удавалось прогнать из памяти образы размытые, казалось бы, но такие яркие, что стояли они до сих пор перед взором.
Наутро, лишь рассвело, Елица поднялась, преодолевая застоялую немочь во всем теле. Будто болела долго, в лихорадке лежала, а теперь вот отпустил наконец жар, но каждая мышца ещё хранит отголоски пережитых мучений. Она собралась и проведала Радима. Мальчик был ещё слаб, но хотя бы в себя пришёл – и оттого радостно становилось, что не пришлось силы зря тратить. Пусть радость эта и оказалась подёрнутой мутной пеленой горечи. Зимава-то, верно, сына своего теперь мёртвым считает.
А на обратном пути до своей горницы Елица повстречала челядинку, которая разыскивали её по велению Чаяна.
– Княжич передать просил, – запыхавшись, выпалила та, – что завтра в путь нужно отправляться. Потому сказал, чтобы собиралась ты, княжна. Раз брат твой теперь на поправку пойдёт.
Уж кто бы сомневаться мог, что Чаян пожелает как можно скорее из детинца уехать, как только всё, что ещё задерживало их здесь, закончилось. Елица отпустила челядинку и вернулась к себе, собираясь нынче отдохнуть, заглушив голос совести: всё ж не слишком сейчас хорошо ей, а путь впереди неведомо какой длинный.
Глава 5
Вышемила ждала возвращения сестры, точно наказания какого. Уж лучше бы ей побыть побольше с Раданом, а там и подобрела бы, может. Угроза, что придётся в Логост возвращаться, так и засела в нутре, пугая каждый день, вспыхивая в мыслях внезапно и в любой миг: за рукоделием или работой, перед сном и сразу после пробуждения. Словно в холодную воду окунало понимание: с Леденом свидеться она и не успеет больше, до того, как уехать придётся. А там, может, и забудет он о ней, коли с глаз исчезнуть, или решит, что больше ей и не нужен? Как хотела бы Вышемила совета у кого спросить, да с Зимавой о княжиче остёрском, что так крепко в душу запал, она говорить не решилась бы. У Елицы своих забот столько, что и вздохнуть ей, бедняжке, некогда. А Тана, как скажешь ей что, так сразу родителям передаст при первой же оказии.
И может, в том не виделось ничего страшного: надеялась Вышемила, что Леден всё ж не бросит её после всего, что случилось. Только уверенности в том, конечно, не было. Да ещё и отец не всякого жениха примет: сам решать станет, кто достоин. Правда, знать не знает пока, что с ней в Велеборске случилось.
И потому хотелось отложить отъезд хоть ненадолго, а там – вдруг судьба благоволить станет? – и Леден сюда вернётся. А может, и за ней всё ж?
А пока она оставалась в Велеборске, к которому привыкла уже за луну последнюю, как к дому родному. Верно, потому что было здесь то, к чему душа рвалась. Никуда особо выходить она не пыталась: после случая того, как напали на неё в лесу тати, она вообще старалась оставаться там, где много надёжных людей – оттого ей становилось спокойнее. Ведь, хоть и пыталась она показать, что всё хорошо, что забылся тот вечер, отболел, а невольный страх пробирал от одной лишь мысли, чтобы с девушками знакомыми куда-то за городские стены пройтись: к реке, посекретничать, или пособирать листы земляники для душистых отваров. Тана ругала её, конечно, за это добровольное затворничество. Выгоняла каждый день хотя бы в саду пройтись: там-то, кажется, никто подкараулить не мог – и сопровождала постоянно везде.
Вот сегодня, чтобы отвлечь подопечную от нерадостных мыслей о возвращении в Логост, Тана позвала её по торгу пройтись: прибыло последний раз много купцов разных, которые и с севера на юг добирались через Велеборск, и в обратную сторону – никто не забывал в городе остановиться, чтобы и здесь поторговать. Как такую выгоду упустить? Принимал порой каждый день Доброга тех, кто желал благосклонность свою и признательность за то, что в Велеборске торговать разрешили, выразить. До отъезда принимала их Зимава, а теперь вот, кроме старшого боярина, и некому было. Совсем все в невзгодах своих и заботах погрязли. Но стража городская, что у ворот все обозы встречала, работала справно под надзором выученных десятников – а потому порядок в посаде оставался нерушимым.
Дажьбожье око сияло нынче жарко, едва прикрытое зыбкой, влажной пеленой облаков, предвещающих скорый дождь. Стояла духота в воздухе такая, что казалось, будто даже волосы от неё постепенно намокают, а одежда тяжелеет, оттягивая плечи. Похоже, и сама Тана пожалела о том, что пришлось выбраться из детинца.
Они с Вышемилой прошли по усыпанной ореховой шелухой улице почти до стены городской, а там уж на торг вывернули. И тут же охватила ко всему прочему их суета здешняя – со всех сторон. И запахи: печива да пыли, стали, нагретой под Оком, и пота. То и дело слышались говоры непонятные, хоть и знакомые. И с берегов южного моря заезжали сюда торговцы: оружие своё предложить, не столько в бою местным воинам привычное, сколько диковинное и украшенное дивно. Хоть и дорогим было оно, да охочие до него всегда находились: за них порой и золота-серебра отсыпали столько, сколько сам клинок весит вместе с ножнами. И ткани хитровытканные да окрашенные травами теми, что в здешних краях не растут, мелькали яркими пятнами то тут, то там. За ними-то и охотились порой девицы, у кого кошель не пуст, кто мог позволить себе купить отрез: на рубаху праздничную – вышить да подол с рукавами и воротом после украсить. А то и на очелье в приданое. Боярыни с дочками присматривались к перстням с диковинными самоцветами в них, что сияли и переливались в лучах светила так, что аж слепило глаза. Но всё ж чаще ставили на Велеборском торге прилавки купцы, что на том же языке разговаривали. Лишь по говору да одежде можно было понять, с какой стороны прибыл.
Остановилась Вышемила у одного такого прилавка с обручьями широкими: бронзовыми да серебряными – женскими и мужскими, на солидную руку. В таких и княжичу не зазорно появиться. И смотреть бы на более тонкие – для девичьей руки предназначенные – а взгляд всё к ним возвращался. И мысль в голове расцветала всё яснее: Ледену бы подарок сделать. Вышемила потянулась даже за одним: украшенным ладными, выполненными явно искусной рукой узорами – и Тана тут же одёрнула её. Та глянула грозно, пресекая все возражения наставницы.
– Думаешь, вернётся к тебе? – прошипела та тихо, поглядывая на торговца, который наблюдал пока за ними молча. – А ты тут из кожи вон лезть станешь, стараться для него?
– А вот и стану! – огрызнулась Вышемила.
– На такую тонкую ручку надобно обручье поменьше, – заговорил вдруг молодой мужчина, что подошёл к ним сбоку и пока, кажется, сам лишь приглядывался к товарам.
Вышемила повернулась к нему гневно: и он туда же! Незнакомец улыбнулся сдержанно, отчего его дивного медового цвета глаза чуть сощурились, пустив от уголков в стороны тонкие лучики добрых морщинок. Молод он оказался, сам, видно, не так давно женихом стал зваться. Но добротная, из заморской же ткани зелёная рубаха с щедрой вышивкой, обувка справная: не лычаки, не поршни, а сапоги крепкие – чтобы в дороге не износились быстро – выдавали в нём человека не такого уж и простого. А вот загар на лице гладком, почти юношеском, говорил, что под светом Ока ему приходилось бывать много. Стало быть, и сам купец или сын купеческий, что с отцом в путь отправился этой весной?
Окинул он ответным приветливым взглядом, отчего злиться на него совсем расхотелось – и взял с прилавка тонкое витое обручье, словно предложить его взамен выбранного собирался.
– А если подарок я выбираю? – прищурилась Вышемила, всё ж ещё серчая на него за то, что в разговор с наперсницей вмешался.
– Отцу или брату? – обезоруживающе улыбнулся мужчина.
И как будто знал всё, а нарочно так говорил: поддеть пытался.
– Жениху, – твёрдо бросила она.
Тана только вздохнула и очи горе возвела. Не считала она, конечно, что Леден женихом подопечной приходился – вот и злилась. А незнакомец взглядом внимательным за ней проследил, отчего на щеках сразу жаром вспыхнул румянец, словно во лжи только что уличили. Вышемила даже ладонь приложила невольно – и захотелось тут же уйти. Лучше уж в другом месте посмотреть украшение: верно, не только здесь продаются. Но обручье было до того красивое, что отойти прочь оказалось совершенно невозможным.
– А хочешь, подарю? – мужчина наклонился к ней ближе, и его хитроватое лицо теперь можно было рассмотреть лучше.
Короткая рыжеватая бородка обрамляла твёрдо высеченный подбородок и слека скрывала резкие скулы. Необычно тонкий нос выдавал в нём уроженца северных земель, что лежали ещё дальше и чуть западнее Зуличского княжества. Там много торговали с варягами на островах, да и кровь их, кажется, примешивалась к крови местных чаще, чем вдалеке оттуда.
– Вот просто так и подаришь? – покачала головой Вышемила, одёрнув себя наконец: уж больно рассматривает его пытливо. Как бы не возомнил чего.
– Нет, конечно, – усмехнулся тот. – Только если имя своё назовёшь.
Торговец, что наблюдал за всем уже с явным интересом, прислонившись плечом к опоре прилавка, только хмыкнул громко и руки на груди сложил. Даже Тана притихла, почти что дыхание затаила, не пытаясь вмешаться. И по лицу её блуждало странное выражение: будто ждала чего-то.
– Вот прямо это обручье и подаришь? – Вышемила указала на выбранное. – То, которое я жениху своему приглядела? И надо тебе тратиться на незнакомого человека?
– Очень уж имя твоё узнать хочу, – мужчина улыбнулся шире. – Да и человек тот, видно, хороший, раз такая красавица подарок ему выбирает и перед наставницей своей его отстаивает.
Она призадумалась крепко. Не всякому, конечно, хочется имя своё называть – для того хоть толика доверия в душе должна быть. Но разгорелось в груди чувство такое, когда на любую шалость или смелость пойти хочется. Аж распирает. Да и ничего дурного, кажется, незнакомец не таил.
– Вышемилой меня кличут, – ответила она, решившись.
И ладонь раскрытую протянула нарочито требовательно, улыбаясь мужчине в ответ. Пусть уж за слова свои, неосторожно сказанные, отвечает.
– А меня как зовут, узнать не хочешь? – тот опустил взгляд на её руку и поднял вновь.
– Такого уговора у нас не было. Зачем мне твоё имя? – она пожала плечами.
– Тоже верно, – он покачал головой, а после повернулся к торговцу. – Дарко, заверни девушке то обручье, которое она выбрала.
Торговец цыкнул, поглядывая на него с притворным укором, но полез под прилавок и достал небольшой холщовый мешочек, в который и опустил украшение – да тесьму затянул.
– Перед батюшкой как за обручье будешь оправдываться? – хмыкнул, не сдержав всё ж улыбки.
– Разберусь, – тот махнул рукой беспечно и принял от него мешочек, после чего только протянул его Вышемиле.
Стало быть, не ошиблась, сын купеческий. То-то он так смело решил подарок сделать всего-то за имя одно. Она с сомнением посмотрела в его тёплые глаза, а после невольно – на Тану, которая губы кривила, надо сказать, не слишком-то довольно. Кабы за косу не отдёргала после.
– Хороший ты человек, наверное, – проговорила уверенно. – Да всё ж негоже, чтобы так. Сколько просишь за него?
– Подарок это, – настоял на своём купчич. – Денег за него не приму и Дарко по рукам надаю, если возьмёт.
И таким голос его стал серьёзным, что и совестно теперь отказываться: сама в игру эту ввязалась. Вышемила вздохнула глубоко и мешочек с тяжёлым обручьем в нём приняла.
– Так как тебя зовут? – взглянула чуть исподлобья – ведь правда, интересно стало.
– Зареславом зовут, – он ещё чуть помедлил, прежде чем отпустить подарок из пальцев. – Надеюсь, как будешь ты видеть это обручье на запястьи своего жениха, так и обо мне иногда ненароком вспомнишь.
Снова жар по шее вверх бросился: и верное ведь. Невольно станет оно напоминать о случае этом коротком и необычном. Да только что ж плохого в том? В сердце её всё равно Леден один, Ледок её. А этот улыбчивый купчич забудется со временем. Как бы ласково сейчас ни улыбался, как бы лукаво ни посматривал, радуясь, что удалась его проказа.
– Всего тебе доброго, – торопливо бросила она, отворачиваясь.
Как бы сбежать теперь поскорей. И упёрся тут же в спину взгляд мужчины любопытный. А встретил укоряющий – Таны. И обручье это сразу потяжелело в ладони. Ох, не надо было соглашаться на вздор такой! Не иначе, околдовал её купчич окаянный, заворожил взглядом своим. Да теперь уж на попятный и вовсе идти глупо. Вышемила крепче сжала мешочек и пошла прочь, махнув рукой Тане, чтобы не отставала.
– Ох и наторгуешь, коли обручья станешь всякой девице пригожей дарить, – не слишком громко, да всё ж так, что расслышать удалось, упрекнул Дарко Зареслава.
А тот лишь хмыкнул в ответ.
– Не всякой… – бросил.
До самого детинца Вышемила встречу эту в мыслях, словно камешек гладкий, перекатывала. И странно от неё становилось, и злость жгучая на себя саму разбирала. Вот уж приготовила Ледену подарок, другим мужчиной подаренный – хоть выбрасывай теперь. Да жалко красоту такую!
Но только вошли с Таной в ворота распахнутые – сразу всё пустое позабылось: пахло ещё пылью, поднятой копытами, ещё не все кмети разошлись со двора, спешившись. Вернулась Зимава. В груди так всё и обдало полынной горечью: не успела Ледена дождаться.
Но и это разочарование вдруг отступило, как увидела Вышемила сестру, которой Эрвар помогал с повозки спуститься: и она это была, и кто-то другой будто. Словно не живой человек наземь сходил, а утопленница омертвевшая давно, бледная почти до синевы. И двигалась она медленно, нарочито плавно, словно боялась что-то внутри расплескать. Или разбиться на мелкие черепки от неосторожного взмаха руки да шага резкого. Варяг заглядывал тревожно и виновато в её лицо. Что-то спрашивал тихо. Да она как будто и не слышала его.
Вышемила быстрее пошла – встретить её, спросить, что такое случилось. Неужто обманул Чаян, не позволил с сыном встретиться, а то и что худое ему причинил? Старший Светоярыч всегда казался мужем хоть и приветливым, но и жестоким тоже, твёрдым, что берёза северная. От него многих бед ожидать можно, хоть и мягко стелет он порой. Но стоило только подойти к сестре, как взмахнул рукой Эрвар, останавливая молча – и Вышемила как к месту приросла. Зимава повернулась так, будто шею ей продуло, глянула отрешённо и дальше в терем пошла.
Осталось лишь взглядом её проводить. Да как узнать, что стряслось, если варяг и слова сказать ей не даёт?
Вышемила вместе с Таной в горницу вернулись. Она спрятала обручье в ларец и на полку убрала. Наперсница тоже казалась озадаченной нерадостным настроением Зимавы, да узнать о том, что в такую печаль её повергло, оказалось не у кого. Кмети, что сопровождали её, молчали, сколько ни допытывайся, а потому даже бабы вездесущие только догадками и маялись. Так и обедня наступила скоро, но сестра к ней не вышла. Попыталась было Вышемила отыскать Эрвара, да тот, оказывается, всё у Зимавы был: его одного она видеть желала теперь. Даже челядинкам не удавалось в горницу к ней попасть. И что уж о них говорить: и Оляна в стороне отсиживалась да скрывала всё, как и остальные.
Муторно становилось на душе чем дальше, тем сильнее. Но всё ж день не прошёл ещё, как подруга сестрина к себе Вышемилу позвала, в хоромину свою небольшую и чисто убранную всегда – пососедству с княгининой. Как вошла – Оляна махнула рукой на стол, где стоял кувшин, накрытый рушником, да кружки, от которых пар шёл, извиваясь тонкими, словно волоски, змеями и пропадая. По запаху понять можно было: отвар травяной с мятой. Чтобы спалось лучше. Стало быть, вести недобрые и правда, раз о спокойствии боярышни Оляна озаботилась. Вместе они сели на скамью. Женщина помолчала ещё немного, крутя свою кружку и глядя куда-то в недра её.
– Ты к Зимаве лучше не ходи пока, – заговорила тихо. – Не знаю я, что с ней дальше будет. Горе большое. Радана убили…
Вышемила так и поперхнулась отпитым отваром, словно кипяток проглотила, хоть и был он только чуть горячим.
– Остёрцы убили? Обманул Чаян?
Да, признаться, удивляться тому не приходится. Зимава, говорили, много дел натворила из-за тяги своей к княжичу. И Елице вредила, судачили, хоть сама княгиня в том не признавалась, конечно. И Ледена, может, извести пыталась – для чего Эрвар варягов созвал тайно, чтобы напали на него – но в то верить совсем уж не хотелось. Вышемила ни в чем её винить не могла, потому как не знала точно, хоть и вовсе не удивилась бы, найдись вдруг подтверждение всем людским толкам.
– Может, остёрцы. Может, и свои… – пожала плечами Оляна и тоже отпила из кружки своей, морщась, словно гадость какая-то там была. – Схватка случилась. Княжича хотела она отбить и в Велеборск вернуть. А там… Кто его знает, что делать собиралась. Она как узнала, что Чаян-то к Елице ластится, так сама не своя стала. Я говорила ей: вздор придумала вместе с Эрваром своим. Так вот…
Женщина вздохнула, махнув рукой сокрушённо.
– И что же? Тело ей не отдали, получается? – Вышемила сложила руки на коленях, не зная даже, куда их деть.
Хотелось ёрзать на месте, словно тревога вспыхнувшая во всё тело разом иголками впивалась. И сердце колотилось так глухо, тяжко: жалко было Радана жуть как. И в голове мысль о смерти его не укладывалась – всё ворочалась, будто жернов мельничный пустой.
– Не отдали, – Оляна глянула в окно, что впускало в горницу тихие звуки со двора.
Там почти никого и не появлялась сегодня, хоть и пытались дружинники да челядь вести себя, как обычно. Да и они чувствовали недоброе, а потому показывались на глаза гораздо реже, словно вспугнуть боялись ещё большее лихо.
– Так что ты Зимавин порог не обивай пока. Она не в себе теперь дюже, – продолжила женщина. – Как весть эту Эрвар принёс, она и слова больше никому не сказала. И мне даже. Так вот и ходит только рядом с ним. С ним, может, и говорит о чём-то. Взгляд у неё сейчас… страшный.
Смотрела Зимава и правда теперь совсем уж безумно. И спокойно, кажется, и в то же время понятно становилось, что в душе её сейчас пустота неизбывная. Не знала, конечно, Вышемила, что значит сына терять. Но и представить могла, какая боль терзает сестру.
Придёт ли в себя теперь?
– И что мне делать? – она снова взглянула на Оляну, своим вопросом заставив ту вздрогнуть. – Зимава велела мне домой возвращаться, как только приедет она вновь в Велеборск. А сейчас… Как оставить её?
– Стало быть, возвращайся, раз велела, – в голосе женщины прорезалась знакомая твёрдость, которой она, верно, набралась от Зимавы. – Ждать тут нечего. Не нуждается она в тебе. Иначе позвала бы. А как, может, разрешится что, так и пришлю тебе весточку в Логост.
– Что ж я родителям скажу? – забилась в груди тупая, словно обух топора, паника.
Ведь отец, как узнает, что стряслось с дочерьми обеими – неведомо что с ним самим станет. А уж что о матушке говорить, хоть та порой и проявляла стойкость поболее него. Что у Зимавы, что у Вышемилы, жизни под откос пошли, и только теперь гадать остаётся, чья быстрее с самую пучину скатится. Если Леден не приедет в Логост свататься, то выйдет всё совсем нерадостно. Одна на него надежда.
– Скажешь, как есть, – Оляна отставила наконец кружку с совсем уж остывшим отваром и встала. Прошлась по хоромине тесноватой, размышляя о чём-то. – Может, и Зимаве лучше будет домой вернуться, как возвратится сюда Елица. Не будет им жизни бок о бок спокойной. Думается мне, во много она княженку винить будет.
Больше и добавить к тому было нечего. Вышемила посидела ещё немного, а там к себе вернулась, под присмотр Таны. И надеялась всё же, что сестра пожелает с ней увидеться, но в горнице её как будто и вовсе никого не было – такая тишина стояла.
Пришлось на следующий день и сборы в дорогу начать. Отправили гонцом в Логост кметя из тех, что на пути в Велеборск сопровождали, чтобы родичей предупредил. Время им, видно, понадобится, чтобы к вестям худым подготовиться. Свыкнуться с тем, что жизнь младшей дочери в столице не сложилась пока.
На другое утро уж и выезжать всё было готово. Свежий ветер, чуть сырой после ночного дождя, пригибал к земле чахлую траву, что островками росла во дворе, почти напрочь вытоптанная. Ещё моросило тихо, но небо на западе уже очищались помалу, рисуя над окоёмом, изрезанным башнями городской стены, прозрачно-голубую полосу. Стояла во дворе повозка, толклись воины из отцовской дружины, обсуждая тихонько грядущую дорогу назад. Наблюдала за всем с крыльца Оляна, словно хотела хоть как-то заменить собой сестру, которая так и не попалась ни разу на глаза, ни слова не передала хотя бы через Эрвара своего. Вышемила всё поглядывала на терем, пока садилась в телегу, с ожиданием и упрёком, наверное. Уж как можно было подумать, что настолько окажется она не нужна Зимаве. Будто была Радану чужой. Хоть и любила с ним гулять да играть, когда в гости приезжала или когда сестрич её маленький наведывался в Логост с нянькой – увидеть бабушку да дедушку.
Так и выехала Вышемила из ворот, покачиваясь на мягко устланном сидении повозки – лицом к терему, к детинцу, который всё отдалялся, словно таял в перестуке колёс по мостовой. А после – и к Велеборску самому. Только череп тура, всё такой же грозный и безразличный ко всем, кто приезжал в город и покидал его, смотрел протяжно вослед. И стояли ещё долго перед взором его глазницы чёрные, как пропал он из виду. Осталась за толстыми стенами Зимава, такая далёкая теперь не потому что разделяли их долгие вёрсты, а потому что, как приехала Вышемила в дом её, так и ни разу тепла сестринского не ощутила, что исходило бы от неё. И не могла теперь понять, когда случиться могло, чтобы так их жизнь разделила – словно по разным берегам широкой холодной реки кинула.
Одно грело сейчас: обручье в ларце, что уложен был в сундук. Предназначалось оно для того, кого полумертвяком звали за стужу, которую он в сердце нёс. Но который оказался с Вышемилой гораздо приветливей и ласковей многих. И взгляд сам собой скользил то и дело по всадникам, что ехали рядом с повозкой, словно увидеть пытался в лицах их черты остёрского княжича – хотя бы отдалённо.
Потянулись недвижимым частоколом леса, то истончаясь, становясь прозрачнее, то уплотняясь, словно колосья в снопе так, что и проехать, кажется, через чащу эту никак нельзя, если и захотелось бы. Иногда распахивали они будто врата широкие – и открывался простор ветренный то с одной стороны дороги, то с другой: нивы зеленеющие, залитые светом Ока, отчего казались они полотнищами, окрашенными пижмой. И плыли над ними облака, то крутобокие, пухлые, перекатываясь, толкаясь и пряча за собой светило – да не надолго. То, словно вытянутые из Макошиной кудели пряди, почти не заметные, тающие. Только и оставалось порой в дороге, что в небо смотреть, к счастью, нынче благосклонное, будто сам Сварог решил Вышемилу до отчего дома проводить и детей своих усмирил, чтобы не случилось никакой в пути заминки. И незаметно так случилось, что показались уж впереди стены Логоста, тесные да невысокие – это после Велеборских-то! И даже сердце защемило: и от радости, что отца с матерью увидеть вскоре доведётся, и печалью смутной. Покидала она дом с такими чаяниями светлыми, что хоть со всеми вокруг делись. Но померкли они все за время жизни в Велеборске и теперь только тени от них, точно сажи разводы, остались.
Логост жил, как и всегда, как помнила Вышемила с детства самого. Казалось, что и здесь должно измениться что-то, как поменялось в душе её, но нет: никто о тревогах её не знал, а стенам бревенчатым, на долгие зимы построенным, всё равно. Они вмещали в себя переживания всех людей, кто жил под их защитой.
Во дворе детинца, почти игрушечном теперь на взгляд Вышемилы, пока никто не встречал. Но сразу прыснули, словно кузнечики из-под ног, отроки к терему, как увидали вернувшуюся боярышню.
И не успела ещё Вышемила в дом подняться по всходу, как вышла навстречу мать. И ничего они друг другу не сказали: только обнялись. И лишь от этого уже стало понятно, что Ранрид обо многом догадывается. Вряд ли добрый случай вернул бы дочь домой, когда было наказано ей рядом с сестрой оставаться.
Накрыли скоро обедню, но оказалось, что отец на ней так и не появился. Увели его вновь дела важные прочь из Логоста, и должен был он появиться со дня на день. Жалко было: хотелось его увидеть, человека самого близкого и теплого – с детства самого. Жалиться ему, конечно, Вышемила не стала бы о недоле своей, да и просто встретить участливый взгляд Чтибора было бы теперь хорошо.
Обо всём матушке она в тот же день рассказала, сидя в её горнице, наполненной родным, знакомым запахом лучин и отвара кожевенного: как та любила. Ранрид опечалилась крепко: это Вышемила умела замечать даже по её невозмутимому чаще всего лицу. Другой бы сказал, что не тронули дурные вести души боярыни, но дочь знала наверняка, как сильно её сейчас кольнуло болью и тревогой за Зимаву. О себе Вышемила пока ничего говорить не стала. То ли совестно было самой за себя, то ли просто неловко омрачать мысли матери ещё больше.
