скачать книгу бесплатно
Захряпин ровно проснулся. Он нагнулся к Минину и проговорил:
– Брось, брось, Минин… Курам на смех…
Но Аксинья, схватив его за ворот, рванула назад. Ее движения были так быстры и неожиданны, что он не успел сопротивляться ей.
– Яша-а, уйди-и!.. Аксишенька, беги скоре-е-е!.. – не переставая, выл Минин.
Тогда Аксинья удвоила силы. Подняв Захряпина, она яростно толкнула его в дверь.
– Ид-ди, ид-ди! Тебе чужая болячка-то не больна-а!.. – надрывно всхлипывая, простонала она.
Потом быстро открыла сундук, порылась там, достала огарок свечки.
Минин все еще выл, торопя ее.
Сняв икону, Аксинья прилепила к ней свечу, зажгла и поднесла к мужу.
– Перекрестись, Леня, – сказала она.
Он, перестав выть, только содрогаясь, всхлипывал.
Удушливый приступ кашля завладел им, он со стоном и хрипом через силу втягивал в себя воздух и кашлял снова и снова. Казалось, что мокрота, хлюпающая у него в глотке, задушит его. Взгляд его недвижимо утулился в пламя свечи и жадно поглощал его.
Не дождавшись, когда кончится кашель, Аксинья перекрестила его и сунула ему в руку икону, загородив ладонью пламя, колеблющееся от его кашля.
Он судорожно стиснул икону. На лбу у него выступили серебряные капли пота.
– Руку… пусти… от света, – хрипя, произнес он.
И умолк, пожирая взглядом яркое пламя свечки.
Аксинья накинула на плечи что-то рваное, похожее на шаль, и выбежала.
9.
Сергей спал, когда пришел угрюмый Захряпин. Разбуженный, он неохотно высунул из-под дерюги голову и спросил:
– А?
– Минин прогнал, – буркнул Захряпин и стал вертеть цигарку.
Сергей вспомнил о Романыче, и стало досадно, что нужно вставать с пригретого места. Он молча протянул руку за куревом.
Скручивая папиросу, он опять подумал, что нужно вставать. Но, когда коснулся пальцами ног холодного пола, он снова юркнул с головой под дерюгу, жадно стремясь насладиться теплотой, как приятным вином.
– Ну и черт с ним! Исключим из партии завтра… – раздраженно, почти крикнул он.
И они молча принялись курить.
Когда Захряпин уходил, в дверях с ним встретился священник.
– Сергей Егорыч спит? – осведомился он.
– Нет, – ответил Захряпин и повернул назад к Сергею.
– Как же быть, Сергей Егорыч? – заговорил священник, робко приближаясь к постели, – Аксинья крик подняла… бабы сполошились… Я-то, конечно, отказался.
– Ступайте… черт с ним!.. – протянул Сергей и, повернувшись лицом к стене, дотронулся ладонью к кирпичам и быстро отдернул руку: ему показалось, что он попал в холодную воду. – Черт, говорю, с ним! – еще злей крикнул он и залез под дерюгу с головой.
– Я тоже так думаю, Сергей Егорыч. Пускай! – высказался священник и поспешно ушел вместе с Захряпиным.
Оставшись один, Сергей попытался уснуть. Но сон не шел.
Так, уткнувшись с головой, он лежал, придумывая оправдание поступку умирающего коммуниста.
Внезапно Сергей вспомнил о пьяном мужике, с насмешками провожавшем его вчера. Воспоминание подействовало на него, как звуки тревожного рожка на солдата.
Он вскочил, быстро оделся и пошел к Минину, стараясь догнать священника.
Но священник был у себя дома и готовился к совершению обряда, повествуя бабам о том, что гонение на веру бывало и вдревле и что особенно самаринских коммунистов бранить не стоит… Люди они сговорчивые…
– Им так велено сверху, – добавил он.
10.
На этот раз Сергей не был так красноречив, как вчера. Войдя к Минину, он проговорил:
– Алеша… милый, что ж ты с нами делаешь-то?.. А? Сколько из нашей ячейки на фронте убили… а? А Ваню моего как летось в восстанье искромсали?.. Алеша… ни за что ведь!.. Ваню летось…
Сказал он это с такой неподдельной искренностью, что Аксинья сразу же отошла к печке и села там, где обычно ожидала, когда измученный страхом муж позовет ее.
Минин же, едва осиливая боль, отлепил от иконы свечку и, выпустив икону из рук, пытался столкнуть ее с себя. Сергей понял его и приподнял у него на груди одеяло. Икона сползла и упала за кровать. С трудом переводя дыхание, Минин долго пытался заговорить и не мог. Наконец шепотом он произнес:
– А свечку ты… не туши… Светло… Керосину нет… А то бы с лампой…
Сказав, он на одно мгновенье взглянул в темный угол избы, но тут же оторвал взор и снова впился в пламя.
Сергей взял у него свечку и прилепил ее на столбике кровати, в изголовье. Минин пытался повернуть голову вслед за ней, но у него захлюпало в горле, и он закашлялся, закатив глаза под лоб и не отрываясь, таким образом, от пламени свечи.
В это время в избу ввалились бабы.
– Вам чего тут? – привставая, гневно спросил Сергей. – Соборовать пришли? К-как же… вот… Вон он куда отшвырнул вашу икону-то! – указал он под кровать.
Бабы изумленно смотрели то на него, то на Аксинью. Аксинья молчала, не поднимая на них взора и тем давая знать, что она бессильна. Бабы убрались так же молча, как вошли.
Несколько спустя появился священник. Сергей встал ему навстречу и молча мотнул головой.
Священник исчез неслышно, точно растаял в темноте. Сергей снова сел у кровати и, бережно поправив Минину одеяло, посмотрел в направлении его взгляда – на свечу. Она уже догорала. В глазах Минина снова нарастало смятение. Он то и дело бросал испуганный взгляд в темный угол избы.
Вскоре свеча догорела. Свет ее уж от Сергея казался маленьким желтым шаром. Непроницаемый мрак быстро наполнял избу. В этой темноте даже Сергею становилось тягостно слушать хриплое дыханье умирающего.
Когда свеча померкла, Минин снова завозился на постели и закашлял. А когда кашель прошел, он вдруг завыл каким-то свистящим воплем:
– Аксинья… нет ли у тебя свечки-и?
– Нету свечки! – зло выкрикнула Аксинья.
Сергей едва разглядел, что она привскочила.
Вопли Минина превратились в какой-то невыразимо жуткий, нечеловеческий рев и хрипенье.
Иногда он прерывался кашлем и снова возникал. Видимо, Минин пытался что-то сказать, но у него получался только рев.
Сергей не мог перенести его воплей. Он вскочил, заметался около него, чувствуя, как помимо его воли в горле у него затягивается спазма, вызывая непреодолимое желанье глотать слюни.
– Романыч… молчи… Алеша, милый… молчи. Я сейчас принесу свечей… Алеша… сейчас… – тормошил он Минина. Наконец, не выдержав, он взвизгнул: – Молчи-и жа!.. – и, выскочив из избы, пустился что было сил к священнику за свечками.
Свежий воздух и то, что он не слышал более дикого воя умирающего, укрепили его вновь. Испытывая смущение, он объяснял священнику:
– Вы, конешно бы, по-своему истолковали: мол, в свечках святая сила… А по-нашему, просто-напросто: никто не захочет помирать в темноте…
– Постойте, Сергей Егорыч, я их заверну в бумажку, – услужливо перебил его священник, и Сергей, несмотря на то, что очень торопился, подождал, когда священник аккуратно завернул свечи.
Когда Сергей принес свечи, у Минина на груди стояла икона. Он цепко держал ее за края и вопил жене, которая заправляла мигающее, чахлое пламя гаснички:
– Аксинья… беги скорее…
Когда Сергей подскочил к нему, он завопил голосом, полным мольбы и свистящего хрипа:
– Сережа-а, уйди-и!.. Помру – тогда, что хошь, делай со мной.
Озлобленный Сергей стиснул сверток, скрутил его, потом скомкал, ломая свечи, и, бросив в угол, выбежал из избы.
11.
Умер Минин на следующий день, оставаясь до последнего момента в памяти. Событие, которое предшествовало его смерти, о котором узнали после, произвело потрясающее действие на всех.
Утром его перенесли на лавку в передний угол. Когда его переносили, он не выпускал икону из рук. Из окна прямо ему в лицо ударил яркий свет.
Он уже совсем не кашлял, чувствуя, что если закашляется, то мгновенно умрет.
Будучи не в силах повернуть голову к окну, он скосил глаза и жадно смотрел на свет. Казалось, он поражен им. Страх, во власти которого он был ночью, притупил его чувствительность и схлынул, подобно волне: ужас, каков бы он ни был, если он продолжается долго, перестает быть ужасом. То же произошло и с Мининым.
Глядя на окно, он заметил маленькую вещицу.
Это была стеклянная баночка из-под горчицы, которую Минин некогда приспособил под чернильницу. И он вспомнил, как в первые дни по вступлении его в партию он и Сергей сидели за столом. Сергей что-то писал и говорил ему:
«Ты, Романыч, хоть расписываться научись, на должности тебе нельзя без этого. В уезде сраму не оберешься. За тебя печать приложить да крест поставить… разве это дело?»
Потом Сергей четко вывел ему: «Алексей Минин». Это было самым трудным испытанием для него, которое он осилил. Буквы, которые он научился выводить, были какими-то беспомощными, подобно черным мурашкам, опрокинутым на спину. Но они ему казались красивыми.
Тогда он и приспособил эту баночку из-под горчицы, найденную в барском именье, под чернильницу. Плотно прикрыв ее деревянной затычкой, он привязал к ней нитку и носил ее на борту пиджака, как школьник.
Он испытывал чувства гордости, когда при мужиках не спеша ставил печать и выводил подпись, наслаждаясь их изумленьем.
Это воспоминание решило все.
В последних судорогах, рванувшись на постели, он зашипел, едва слышно подзывая дочь:
– Анна… Анна, беги за Сергеем… Беги скорей, скорей…
Но тут же он почувствовал, что не дождется Сергея. Придерживая одной рукой икону, он с невероятными усилиями потянулся к чернильнице и открыл затычку.
Когда пришел Сергей, Минин был мертв.
В левой окоченевшей руке он держал икону, на которой сверху донизу виднелась густая черная полоса.
Правая рука Минина свешивалась, касаясь пола, и палец на ней был до половины в чернилах, уже высохших.
Остров
1.
Из губернии Федор Михайлович вернулся только к вечеру и едва пробрался к себе на остров. Он остановился около одинокого дуба, отделившегося от леса и страшного своим ростом и старостью. Вглядываясь в его большое, как пролезть человеку, дупло, он ласково и утвердительно пошлепал по шершавой коре, точно ласкать дуб нужно было, точно дуб, как хорошая добрая лошадь, нуждался в его хозяйской ласке.
Сын не ждал его совсем; утром висел непроглядный, разъедающий остатки снега туман, а в полдень спокойно и величественно, как летом, калило солнце; лощины набухли водой, а дорога взрыхлела и стала немыслимой.
Мокрый по горло и прозябший, Федор Михайлович устало опустился на лавку, сосредоточенно посмотрел на высокого, миловидного, но очень печального сына и сказал:
– Хотя и советская власть, а правда в огне не горит и в реке не потонет.
Он скрутил жгутом полу мокрой поддевки и прямо на пол выжал струю грязной воды. Сын взял веник и принялся растирать лужицу. Он уже догадался, что в губернии отец выиграл тяжбу с поселком, но все же осведомился:
– Значит, наш опять?
– Ставь самовар, – не отвечая, приказал отец.
Парень бросил веник и полез на печь за самоваром.
– Уток не привязал? – спросил отец и пояснил: – Шел, селезней много, шикают.
– Тебя ожидал, – ответил сын.
– А сам не сварил башкой? – забранился Федор Михайлович. Не переодеваясь, он взял крестовину, поправил на ней силки и вышел.
На дворе встревоженным, зовущим криком кричала утка, а в ответ ей с простора сникающей зари нежным и взволнованным шипением отзывался селезень.
«Пораньше бы часом: пяток верный попался бы», – подумал Федор Михайлович и, переловив уток, поспешно направился к реке.
