Трогательные рождественские рассказы русских писателей

скачать книгу бесплатно

– Ага, боишься!

– Вовсе не боюсь, – отвечал я очень нерешительно.

– Так отчего же нейдешь посмотреть?

– Да что же, что же смотреть там? Ведь там никого нет.

– Ах ты, трусишка! – восклицала Оленька, вскакивая с места. – А вот я пойду и посмотрю – не то что ты; а еще тоже кавалер!

– И я пойду, и я не боюсь, – произносил я, медленным и нерешительным шагом идя к двери.

Но Оленька была проворнее меня.

– Кто там? – восклицала она, полуотворив дверь.

«А-а!» – откликалось в зале.

Тут и я, с трудом подавляя в себе страх, подходил к Оленьке.

– Как же ты говорил, – обращалась она ко мне, – что никого там нет? Вот послушай-ка!

Нечего делать, я слушал.

– Кто там? – повторяла Оля.

«А-а!» – раздавалось снова.

– Слышишь? – отвечает. – Это бука там сидит.

Я не рад бывал жизни, когда Оленька брала меня за плечи своими пухлыми ручками (а ручки были прехорошенькие) и заставляла хотя нехотя взглянуть во мрак, господствовавший в гостиной и зале, – мрак, который казался еще гуще и страшнее от узкой полосы света, выскальзывавшей сквозь полуотворенную дверь из комнаты бабушки и ложившейся на полу гостиной; смертельно опасался я, чтобы шалунья Оленька, пользуясь тем, что я в ее власти и руках, не вздумала вытолкнуть меня в гостиную и припереть за мною дверь. Она нередко стращала меня этим, наклоняя мою жиденькую фигуру за плечи вперед, в темную гостиную, и громко произнося: «Бука, возьми его!» – на что из залы откликался, как мне думалось тогда, бука и словно одобрительно отвечал: «Хо-ро-шо!»

Впрочем, только однажды вытолкала меня Оленька в страшную, черную ночь гостиной; дверь, однако ж, за мной не заперла, лишь слегка притворила ее. Я, как теперь, помню неописанный испуг, охвативший всего меня от темени и до пяток, когда я очутился один, без всякой защиты, во владениях сурового буки. Вероятно, желая прогнать этот испуг или хоть чем-нибудь оградить себя от внезапного нападения, я вдруг крикнул довольно громко, но прерывающимся голосом: «Бука, я тебя не боюсь!» Боже мой, что это я наделал, несчастный? Не словесный ответ на мое дерзкое и безрассудное восклицание послышался из залы, – нет, мне показалось (какое показалось! – слышал я, и слышал так хорошо, как слышу теперь скрип моего пера), затопали там чьи-то тяжелые ноги, заворчал кто-то глухо и сердито и сильно дунул на меня холодом. «Ай, ай!» – закричал я, как сумасшедший вбегая в комнату бабушки.

Бледный и весь дрожащий, я, впрочем, не возбудил на этот раз ни в ком ни малейшего сострадания, как вообще не возбуждал его никогда букобоязнью. Бабушка преспокойно сидела, поджав ножки, на диване, продолжала раскладывать свой гранпасьянс и насмешливо улыбаться; две взрослые воспитанницы ее, Танечка и Катенька, тоже очень спокойно сидели около бабушки с рукоделием и тоже слегка усмехались.

Не думайте, чтобы такая шуточка Оленьки надо мной хотя сколько-нибудь нарушила искреннюю привязанность мою к этой милой девушке. Даже в минуты, следовавшие непосредственно за минутами испуга, я никак не мог сердиться на нее: ну, есть ли какая-нибудь возможность негодовать, когда две свежие губки начнут без устали целовать тебя, маленькие ручки обоймут голову твою, а потом достанут из кармана или пряник, или горсть сушеных ягод, или яблоко и вручат тебе это лакомство?

Оленька, Оленька, пятнадцать лет прошло с тех пор, как я расстался с тобой. Не раз случалось мне с тех пор полюбить и разлюбить; только тебе остался я верен: чуть ли даже не больше прежнего люблю я тебя теперь… А между тем тебе уже тридцать лет, ты, верно, давно замужем, и, может быть, так же звонко, как некогда ты, хохочет в твоем доме, и шалит, и резвится другая, такая же, как некогда ты, хорошенькая Оленька…

III. Бабушка и ее воспитанницы

Вы уже знаете, что у бабушки моей были три воспитанницы: Танечка, Катенька и Оленька. С Оленькой вы знакомы; теперь мне следует познакомить вас с другими воспитанницами бабушки и с нею самой.

Вы, конечно, так же как и я, уважаете старость и отдаете ей должное предпочтение перед неопытною молодостью, а потому мы и поговорим сначала о бабушке. Главным свойством бабушки моей была примерная, редкая в наше время, доброта. То, что она смеялась над моей глупой трусостью, нисколько не убавляет цены у ее добрейшего сердца: бабушка любила в мужчине отважность и воинственность; качества эти казались и мне необходимыми для кавалера, а потому я и тогда вовсе не досадовал на бабушку за ее смех надо мной, сильно сетуя только на самого себя за недостаток в себе храбрости. Конечно, годы, прожитые бабушкою на Божьем свете, были тому виною, что во рту у нее осталось напереди всего два верхних зуба; к несчастью, и те не совсем твердо сидели на своих местах и, когда бабушка говорила, задевали нередко за ее нижнюю губу. Это грустное обстоятельство сначала несколько смущало и беспокоило меня, но потом я так к нему привык, что, кажется, если б у бабушки вдруг очутились во рту на прежних местах все растерянные ею зубы, лицо ее утратило бы в моих глазах часть своей привлекательности. Все черты его были просты и мягки; вы не нашли бы в них большой правильности, но зато и не нашли бы и ничего неприятного, резкого, что встречается так часто и в очень правильно очерченных лицах. Лицо бабушки все дышало кротостью, добротой и простотой, хотя, как вы дальше увидите, бабушка бывала подчас себе на уме, хитрить умела. Припоминая ее лицо, я думаю, что в молодости она была точно похожа, как сама выражалась, на наливное яблочко, и именно так похожа, как вот похожа на него Танечка, и была такой же свежей, круглолицей красавицей. Это думаю я, разумеется, теперь; живя в Кирилловке, я никогда не думал искать в Танечке сходства с бабушкой: ведь у бабушки были в ту пору и волосы седые, и брови тоже с проседью; ресницы словно полиняли или будто кто-нибудь их подпалил; а уж что хуже всего, так это то, что по вечерам бабушка смотрела на свой чулок, на гранпасьянс и даже на воспитанниц своих и на меня сквозь круглые, как два пятака, очки в неуклюжей серебряной оправе. Глаза у бабушки сделались плохи, как я полагаю, просто от старости (ведь легко сказать: семьдесят два года; а каково-то их прожить?..). Ни большой, ни маленькой рукодельницей она никогда не бывала; не охотница была и до чтения; следовательно, зрение не утруждала.

Я уже говорил, что главным свойством бабушки была примерная доброта. В доказательство этой доброты я укажу на заботы ее и попечение о воспитании трех девушек, росших под

ее кровом. Не думайте, впрочем, что благодетельность Алены Михайловны ограничивалась только ими; о, нет, трижды нет, по крайней мере, столько же девушек-сироток воспитала бабушка на своих глазах и уже пристроила, то есть выдала замуж за хороших, надежных людей. Кроме того, были у бабушки и два воспитанника: один что-то неудачный вышел, завихрился далеко куда-то и вести оттуда не подает (ох, молодость, молодость, ветрена, забывчива); ну а другой зато постоянно радовал бабушку своими успехами, получил наконец офицерский чин и собирался к Святкам приехать в Кирилловку, о чем извещал бабушку обстоятельным письмом, которое было прочитано во всеуслышание Танечкою… Хотя Танечка, не имея большого навыка читать писаное, читала довольно вяло, однако письмо было весьма очень приятной вестью.

Обращаясь теперь к бабушкиным воспитанницам, я считаю нужным сообщить читателю о возрасте этих милых барышень. Танечке было восемнадцать лет; Катеньке шел семнадцатый годок. Из этого прямо логически следует, что и Танечка и Катенька заплетали волосы свои в одну косу и утверждали ее у себя на затылке, тогда как Оленьке, еще не имевшей права называться невестой, приходилось заплетать волосы в две косы, окружать ими свою голову и связывать их напереди черною ленточкой. Черная ленточка, помню, шла как нельзя более к светлым волосам Оленьки. Волосы Кати были светлы, как Олины, у Тани – немного потемнее; но у всех трех барышень были удивительные косы – густые, ровные, длинные. Недаром бабушка покупала всегда большие запасы розовой помады у торгаша, странствовавшего с разным товаром раза два в год по окрестным деревням и для почину заезжавшего обыкновенно в Кирилловну к тароватой Алене Михайловне. У этого же бродячего торгаша покупала бабушка всякие ситники да холстиночки на платье своим воспитанницам, также и косыночки; если же случатся хорошие сережки – то и сережки купит.

Об одежде для самой себя бабушке нечего было заботиться: у нее в сундуках хранилось несколько ваточных капотов, которым, как она говорила, износу нет; вот разве кисейки или полубатисту придется купить для чепца… А много-таки, я думаю, выходило у бабушки кисейки на каждый чепец: оборки были что твой веер; но не в оборках дело.

Из того, что я успел сказать, вы можете видеть, что бабушка заботилась о туалете своих барышень… Барышни были всегда очень мило и тщательно одеты. Конечно, шелковых платьев ни у одной из них не имелось, да, по-моему, шелковые платья в деревне – излишняя роскошь. Конечно, иная губернская щеголиха, может быть, и поглумилась бы над покроем их платьев, да ведь они, опять скажу, не в городе и живут. Зато уж – свое рукоделье, а губернская-то щеголиха, смотришь, иглы не умеет в руки взять… смеяться-то вот только наше дело. Хорошо ли, дурно ли были скроены платья у Танечки, Катеньки и Оленьки, только и в этих платьях девушки были, на мой вкус, просто прелесть: полные, здоровые, свежие, белые и румяные, круглолицые.

Будь Оленька ростом равна с двумя старшими девушками да не плети волосы в две косы – кажется, сразу и не отличить бы моих деревенских красавиц друг от друга; а между тем они, как всмотреться хорошенько, вовсе не походили одна на другую. У Танечки, как сказано, волосы темнее Олиных и Катиных, к тому же, когда она улыбалась, на щеках ее являлись восхитительные ямки, чего не было у двух других. (Я не могу забыть, какая глупая рожа отражалась в зеркале, когда я, думая произвести на лице моем искусственным образом такие же пленительные ямочки, принялся сверлить себе щеки пальцами.)

У Катеньки носик смотрел немного кверху, очень, впрочем, грациозно, и губки у нее были пухлее, чем у Тани и у Оли. Оленька особенно отличалась от старших девушек глазами. Что это были за чудные глаза! Большие, открытые, темно-карие, чуть не черные, с заломленными кверху длинными ресницами. По моему тогдашнему мнению, при котором, впрочем, я и теперь остаюсь, Оленька была миловиднее и Танечки и Катеньки; по общему же домашнему мнению, красивейшей из трех барышень считалась Таня. Оно и понятно: Тане восемнадцать лет, Таня по преимуществу невеста, потому что старшая, – ей и почет. Ну а Оленька что? И не девушка еще, а девочка: ведь ей всего пятнадцать лет. Не думаю, чтоб общее мнение, отдавшее предпочтение Танечке, было основано на более рациональных соображениях. Танечка, верно, не находила это мнение не совсем непогрешительным (каким нахожу и находил его я): сколько помню, она была всегда и ловчее других одета, и с большею тщательностью причесана, и в зеркало чаще посматривала.

Та губернская щеголиха, которая нашла бы дурным и несовременным покрой платья наших барышень, непременно сказала бы о них (и при этом наморщила бы нос) еще вот что: «Они просто деревенщина – такие необразованные!» Точно, ни одна из бабушкиных воспитанниц не говорила по-французски, не играла на фортепиано и никогда не занималась чтением (даже и русских книг); это-то и назвала бы губернская щеголиха необразованностью. Но… не… (пусть осыплют меня упреками и язвительными словами все, кому это не понравится!), проходя мое жизненное поприще, я имел счастье быть знакомым с таким множеством образованных девиц, которые, во-первых, отлично говорят по-французски, произнося l’mouillе[1 - Влажность, сырость (фр.).], как урожденные парижанки; во-вторых, превосходно играют на фортепиано и вальсы и мазурки Шульгофа исполняют с тем же шиком, как он сам, и, наконец, в-третьих, очень хорошо знакомы с русской и иностранной литературами (странно, что фамилию Лермонтова произносят они всегда ? la fran?aise[2 - По-французски (фр.).], словно он был француз, – Lеrmontoff)… Да, я имел счастье быть знакомым с таким множеством образованных девиц, что подобные девицы мне теперь вовсе не в диковинку, и я за дюжину их не отдал бы одной необразованной Оленьки.

IV. Как жилось у бабушки

Если вас, добрый читатель, заманило пробежать мой рассказ, заглавие, данное ему мной, то вы, конечно, уже готовы спросить меня: когда же дойдет дело до Святок? Подождите немного. Чтобы присутствовать на этом семейном празднике в барском доме незабвенной для меня Кирилловки, вам нужно сначала освоиться с образом жизни обитателей этого дома, иначе вам, пожалуй, будет и неловко и скучно на наших деревенских Святках; вы, пожалуй, вздумаете подсмеиваться над нашими невинными забавами – и этим глубоко огорчите и смутите нас. Да, вам необходимо пожить хоть немного той однообразной жизнью, которой жилось нам у бабушки, чтобы с таким восторгом, как наш, ожидать зимнего праздника и с таким увлечением отдаться его незатейливым увеселениям.