скачать книгу бесплатно
По сцене рассыпалась красота
Жемчужинами гаснущего лета;
Грозилась осень оборвать сады;
Безмолвно гибло трепетное чудо;
Притих партер в предчувствии беды;
Дороги не открылись молодым,
Бредущим в никуда из ниоткуда.
…Аплодисменты. Занавес. Финал.
Дождь перестал. Чудесная погода.
В ночи не важно, кто и как играл;
Вне бельэтажа – ярый театрал
Становится обычным пешеходом.
«У нас – любовь? Скажи! Не просто связь?»
«Конечно! Тут – чума, а не простуда!
У нас – любовь!» – он отвечал, смеясь.
Они синхронно, обходили грязь,
Боясь забрызгать собственное чудо.
Над Петербургом плыли провода;
В Неве вершилось таинство заката;
А в голове вертелась ерунда:
«Сейчас» не повторится никогда,
Со временем мутируя в «когда-то…»
Театр, то есть жизнь. Рассказ
Татьяна Алферова
Дима Бульонов не сразу понял, что любит театр.
Хотя были звоночки, были. Еще до школы, еще в маловразумительном возрасте, когда ему было пять лет, подруга мамы взяла Диму вместе со своими взрослыми детьми – школьниками второго и третьего класса – в театр имени Кирова. Так театр назвала мама, но ее подруга сказала:
– Мы пойдем в Мариинку.
Наверное, мамина подруга передумала и повела их всех в другой театр, не тот, куда собирались вначале.
Они долго ехали на автобусе, теснясь втроем на одном сидении, а дочь третьеклассница стояла чуть поодаль и делала вид, что не имеет к ним никакого отношения. Они пережили неприятную суету в гардеробе, где толпились и толкались взрослые, а дети смирно, как им велели, сидели на скамеечках, почему-то не деревянных, а бархатных сверху. Дима нигде таких скамеечек не видел, мамино выходное платье было из бархата, и она не разрешала Диме трогать мягкий ворс, чтобы не помять. Детей маминой подруги заставили переобуваться, но Диме переобуться было не во что, он пошел так.
Они сидели, как сообразил Дима, на самых лучших местах: выше всех. Хотя до потолка все равно оставалось еще далеко. Потолок выглядел даже красивее, чем в Эрмитаже: там, держа за руки пухлых голых мальчиков, водили хоровод красивые тетеньки с добрыми лицами. Внутри хоровода висела огромная люстра, похожая на фонтан, но наоборот. Она сверкала брызгами вниз. Потолок оказался, пожалуй, прекраснее всего, что до сих пор видел Дима.
– Сейчас занавес поднимут, – прошептала мамина подруга и соврала, как вечно врут взрослые. Занавес не дрогнул.
Он был как несколько фонтанов, неподвижных. Запомнить его оказалось сложно: занавес был для взрослых. Но Дима запомнил: сияющие струи в центре, голубые с золотом завесы и длинные языки рождающихся струй меж ними.
Мама сказала, что он смотрел балет «Конек-горбунок», пока Дима рисовал занавес пальцем на кухонной клеенке. Но он не смотрел! Он смотрел и слушал! Потому что, еще до того как уехал вверх этот занавес с языками, зазвучала музыка. А уже после на сцене принялись бегать, прыгать и красиво кружиться странно одетые взрослые. Эти взрослые ему нравились, они выглядели неопасными и добрыми, как тетеньки из хоровода на потолке. Может быть, они даже хорошо относились к нему, к Диме!
Но музыка была еще лучше, она обнимала, утешала и смешила.
В антракте Дима плакал – он не хотел уходить, и мамина подруга с досадой сказала:
– Ладно, не пойдем в буфет в фойе. Останемся без пирожных, если уж Дима так категорически против.
Сын маминой подруги хихикнул, но взял Диму за руку и прошептал:
– Не бойся! После антракта они опять затанцуют! Я раньше тоже боялся, что все сразу кончится.
А взрослая третьеклассница, рассердившись из-за пирожных, больно и незаметно ущипнула Диму.
Дима был так счастлив тем, что они остались на своих царских местах, так ждал второго действия, так внимательно следил, как медленно гаснут огоньки грандиозной люстры-фонтана-наоборот, что, едва зал погрузился в полумрак, уснул. От счастья, от ожидания счастья, от утомления счастьем.
Больше мамина подруга Диму в театр не брала.
А потом папа уехал в командировку и не вернулся. А мама решительно сказала, что не надо спрашивать про папу. И тем более, про театр. А еще более тем более – про мамину подругу. Театра больше не будет. Мама сказала:
– Хватит, накомедили уже! Я такого театра на две семьи не потерплю!
Театра не было долго.
Но когда Дима учился в шестом, если не в седьмом классе, их всем классом повели в ТЮЗ.
В этом театре не было скамеечек, обитых малиновым бархатом. Не было фонтана-люстры и занавеса с языками. На сцене не прыгали, не танцевали, на сцене – говорили. И вообще-то Дима догадывался, что на сцене не дети из книги по внеклассному чтению, а взрослые, изображающие детей. Но часто забывал, верил: это на самом деле Том Сойер или Бекки Тэтчер. И побежал к сцене, не дождавшись конца спектакля, чтобы сказать Тому Сойеру, какой тот классный, и что теперь обязательно прочитает книгу про него.
Он не помнил, как ехали домой, лишь то, что классная руководительница почему-то на него кричала. Дома он попытался рассказать про театр, но мама велела идти спать – и он пошел.
Школа доставляла неприятности. Одноклассники дразнились, учителя (правда, не все) ругались на Диму. Но в восьмом классе на уроке черчения выяснилось, что Дима может нарисовать практически идеальный круг без циркуля и правильный овал без построения. Учитель хвалил Диму, одноклассники просили помочь с «домашкой». Дима поступил в чертежное училище и по окончании устроился на работу в большой проектный институт. Мама без конца повторяла: – Не думай, что это твой отец помог с проектным институтом!
Так Дима понял, что – да, именно отец и помог. Они изредка встречались, пусть отец и не говорил, что поспешествовал с работой, а может, стеснялся говорить при бывшей маминой подруге. Она почему-то всегда присутствовала на встречах.
В проектном институте было лучше, чем в школе или училище. Никто Диму не щипал, никто не смеялся над ним открыто. А если смеялись за спиной – ну что же, он догадывался, но когда не в лицо, это нестрашно.
Первый год он осваивался на новом месте. Поначалу опасался, что сделает что-нибудь не так, на него накричат и уволят. Напрасно боялся – им были довольны, ведь Дима еще и в подшефный колхоз и на овощебазу ездил безотказно, плюс к правильным овалам.
А на второй год работы нечаянно выяснилось, что в проектном институте есть свой театр, пусть самодеятельный, пусть выступает на корпоративных праздниках только три раза в году. Но выступает же! Дима посмотрел два спектакля: про овощебазу и про восстание на броненосце «Потемкин». Это было несколько хуже того, что он видел в ТЮЗе в шестом классе и в Мариинке до школы, но все же – замечательно!
Впервые в жизни он сам – САМ – выяснил, у кого спросить «про театр». Оказалось, самому действовать несложно, в его же проектной группе четко объяснили, куда, к кому обращаться. Местный режиссер Паша Фарберов и помощник режиссера Лена Почтовская (молодые специалисты-инженеры по совместительству) приняли Диму удивительно тепло и не подсмеивались над его желанием участвовать в спектаклях.
К 23 февраля самодеятельный театрик ставил самодеятельную же пьесу, но решил укрепить сценарий цитатами из пьес классиков. Спектакль получался оригинальный и безусловно живой, с эпизодами из жизни института.
Дима всегда считал, что счастье – это театр. Из зрительного зала, само собой, другого варианта он не предполагал. Но театр изнутри оказался счастьем абсолютным.
Дима в роли партизана полз по сцене, у него не было реплик, но это счастью не мешало. Запах пыли от паркета и кулис, глуховатый свет рампы, темная утроба зрительного зала – вот оно счастье, даже без занавеса с языками.
А после репетиций – тесная гримерка с роялем, заставленным бутылками пепси-колы, нагруженным бутербродами и апельсинами – общими, общими! Неважно, кто что принес, это же актерское братство! Все общее, и Диму не дразнят, Дима – актер, такой же, как все. У них общий спектакль! Ну разве, режиссер немного выпендривается. Но все же не так, как учителя в школе.
А после месяца подготовки чудо генеральной репетиции!
А после общий мандраж перед спектаклем. И красавица помощник режиссера Лена, махнув желтой гривкой, хватает Диму за запястье и говорит – как равному, как брату
– Ну! К черту!
А после посередине первого действия пропадает керосиновая лампа-реквизит, и Лена ругается нехорошим словом, и лампа сразу же отыскивается – о, какое это счастье! Какой театр!
И время не идет, а прыгает за кулисами: быстро-быстро.
И вот уже второе действие, выход Димы на сцену. Он изготавливается, ложится на пол рядом с другим актером, и они ползут на сцену из-за кулисы. А там, на сцене, почти в центре, у декорации, так похожей снизу из положения лежа на настоящий бревенчатый домик, стоит грозный Паша Фарберов в костюме немца, может, даже эсэсовца. Дима не различает лица Паши, распластавшись. Немец наводит тяжелый, совсем не выглядящий бутафорским пистолет – на Диму! Наводит! Немец – или Паша? – сурово и страшно кричит (Диме кажется, что кричит по-немецки):
– Стой, кто идет? Стрелять буду!
А рампа горит не сплошь, горит огонь-через один – война потому что! Темно! А в зрительном зале уже не черная безликая яма, а народ, много народа! Война! И тишина, опасная тревожная тишина.
Дима понимает – это театр, это настоящий театр, то есть жизнь. Люстра-фонтан медленно гаснет в его зрачках, Том Сойер, взяв за руку Бекки Тэтчер шепчет: – Держись! – и Дима, поверив, громко, на весь актовый зал проектного института отвечает:
– Не стреляй, Паша! Это я, Дима Бульонов!
Рай в костюмерной. Стихи
Мария Амфилохиева
Рай в костюмерной
Театр – жизнь? А в костюмерной – рай!
Здесь судеб неотыгранных роенье.
Роскошествуй и образ выбирай
За час до выступленья – и рожденья.
Задержим этот миг. Не суетись.
Прислушивайся к слову режиссера…
Не слишком! Он твою наметил жизнь,
Но есть и доля выбора актера.
Сквозь царственность вальяжных светских дам
Просвечивает часто пламень ведьмин,
И бланманже семейных мелодрам
Горчит синильным привкусом трагедий.
Что значит роль, доставшаяся мне?
Сыграю я, отбросив сумасбродство,
Под маской, прирожденной на Земле,
Вселенское врожденное сиротство.
Монолог примадонны
Нет, жизнь на удивление бездарна!
Ну, сколько, сколько, сколько, сколько можно
Единственный разыгрывать сюжет,
Актеров заменяя осторожно?!
Она. И Он. И Третий, но не лишний.
Любовь и Долг. Возмездье грянет скоро.
И так – четыре действия! Ответ —
Бессмысленность одна в итоге спора.
Я не хочу кривляться в этой сцене.
Я даже не люблю моих партнеров —
Ни одного! Врубите в зале свет:
В мучителя стреляю – в режиссера!..
…Но пуля возвращается ко мне.
Последний акт. Кулис в театре нет.
Чужая роль
1
О Господи, как все на свете жутко!
Гримасничают в гриме миражи,
Трагедия разыграна, как шутка.
Жизнь – фарс? Ты это знаешь? – Так скажи!
Отелло пляшет в маске Гуинплена,
Офелия ощерилась хитро,
Я руки умываю с края сцены —
Кровав подбой костюмчика Пьеро…
Юпитер бьет лучом синильным – страшно.
На юбочке Мальвины – света клин.
Рукав моей смирительной рубашки
Затянет в смертный узел Арлекин.
Актеры, куклы, пушечное мясо,
Начиночка для цинковых гробов!
Встает над миром тенью Карабаса
Извечный страх актеров и рабов.
2
По сцене кружат куклы. Вид зловещий.
Зубами заблестит партерный ад.
Здесь ожили обыденные вещи
И текст бубнят суфлеру невпопад.
Сгустилась тьма. Затих потухший кочет.
Напрасно сердце просит перемен,
Ведь я уже примерила на ощупь
Судьбу марионеточной Мадлен.
В сценарии задумано другое —
Решительность! Меня же истомит
Тоска и одиночество покоя
Несбывшихся, трусливых Маргарит.
Но сколько ночь кошмарами не вертит,
Софит зари зажжет шальной петух.
От роли пробужденье вижу – в смерти,
Где мастер мне роман читает вслух.
