скачать книгу бесплатно
Пограничный городок. Китайская проза XX века
Сборник
Алексей Анатольевич Родионов
Четыре повести 1930-1940-х годов, составляющие сборник, по праву входят в золотой фонд китайской литературы и до сих пор не переводились на русский язык. Их авторы – Лао Шэ, Шэнь Цунвэнь, Чжан Айлин и Сюй Сюй – классики китайской литературы XX века, которые выглядели маргиналами на политизированной литературной арене Китая в 1930-1940-х годах, но обрели широкое признание китайского читателя в Новейшее время.
Трагическая судьба пекинского полицейского, архаичные нравы китайской глубинки, роман шанхайского денди с девушкой-оборотнем, душа китайской женщины, мечтающей свить новое семейное гнездо, – такие художественные полотна разворачиваются на страницах этих повестей. Писатели нарушают трафаретные границы революционной литературы, проникают в глубины внутреннего мира своих персонажей, ищут ответы на вечные вопросы о счастье и смысле жизни.
Пограничный городок
Китайская проза XX века
Институт Конфуция в СПбГУ
Издание осуществлено при поддержке Института Конфуция в Санкт-Петербургском государственном университете
Авторские права на публикацию переводов на русский язык предоставлены Китайским обществом коллективного управления авторскими правами на литературные произведения
© Институт Конфуция в СПбГУ 2012
© Китайское общество коллективного управления авторскими правами на литературные произведения, 2012
© Лао Шэ, Сюй Сюй, Шэнь Цунвэнь, Чжан Айлин, 2012
© А. А. Родионов, составление, 2012
© А. А. Родионов, Н. Н.Власова, Н. А. Сомкина,
О. П. Родионова, перевод, 2012
© КАРО, оформление, редактирование, подготовка оригинал-макета, 2012
Предисловие
Институт Конфуция в Санкт-Петербургском университете и издательство «КАРО» представляют вторую книгу в серии современной китайской прозы[1 - Серия была открыта сборником «Сорок третья страница. Китайская проза XXI века» (СПб.: КАРО, 2011).]. На этот раз мы предлагаем читателю познакомиться с четырьмя выдающимися повестями 1930-1940-х годов – золотого времени современной китайской литературы. Это «Моя жизнь» (1937) Лао Шэ (1899–1966), «Наваждение любви» (1937) Сюй Сюя (1908–1980), «Пограничный городок» (1934) Шэнь Цунвэня (1902–1988) и «Любовь, разрушающая города» (1943) Чжан Айлин (1920–1995).
Новая литература Китая принципиально отличается от классической китайской словесности. Она возникла как реакция на духовный кризис, охвативший Китай в конце XIX – начале XX века после столкновения с западной цивилизацией. В ходе литературной революции 1917–1921 годов под прямым влиянием западной литературы в Китае полностью поменялось представление о сущности литературы, в частности, проза перестала быть второстепенным жанром, разговорный язык стал основой литературных текстов, в произведениях возобладала социальная проблематика. Одновременно в Китай хлынул поток переводов иностранной литературы, во многом определившей облик новой литературы Китая. Зрелость к новой литературе пришла в 1930-1940-е годы, хотя нельзя не признать, что на ее развитие заметное влияние оказывали исторические обстоятельства. Это побуждало большинство писателей концентрироваться на выражении гражданской позиции, а не на художественности произведений.
Социально – экономический кризис, милитаристские междоусобицы и гражданская война обусловили доминирование на китайской литературной арене произведений на злобу дня. Несмотря на давление властей, особенно сильна была левая, революционная литература, в рядах которой находились такие выдающиеся писатели, как Лу Синь (1881–1936), Го Можо (1892–1978), Мао Дунь (1896–1981), Ба Цзинь (1904–2005) и другие.
Либеральные авторы, не воспринимавшие литературу как орудие политической борьбы, казались тогдашней читающей публике едва ли не эскапистами. Именно к ним относятся знаток пекинских нравов и юморист Лао Шэ, популярный модернист Сюй Сюй, лирический реалист Шэнь Цунвэнь, одна из основоположниц китайской женской психологической прозы Чжан Айлин. После образования КНР и вплоть до начала политики реформ в 1978 г. их произведения 1930-1940-х годов либо совсем не печатались, либо выходили со значительными сокращениями. Новое и гораздо более широкое признание пришло к ним в 1980-х годах, когда читатель потянулся к вечным темам и чувствам и открыл для себя литературное наследие Лао Шэ, Сюй Сюя, Шэнь Цунвэня и Чжан Айлин, которое к тому времени уже было хорошо известно на Западе. Неудивительно, что Лао Шэ и Шэнь Цунвэнь соответственно в 1966 и 1988 годах входили в шорт-лист номинантов на Нобелевскую премию по литературе, но смерть обоих исключила писателей из числа претендентов. Не менее живо восприняла возвращение этих писателей и литературная критика. Сегодня в любом книжном магазине Китая вы найдете множество изданий этих замечательных мастеров слова.
В России из этих авторов хорошо известен только Лао Шэ – с середины 1950-х годов у нас было опубликовано 22 его сборника общим тиражом более миллиона экземпляров. По тиражу Лао Шэ уступает только переводам Лу Синя, опережая Мао Дуня, Ба Цзиня и Го Можо. Однако нужно иметь в виду, что до 1991 года наиболее значительные романы Лао Шэ – «Развод» и «Рикша» выходили в сокращенной редакции 1950-х года, а некоторые работы не переводились вовсе. Именно так обстоит дело и с повестью «Моя жизнь», относящейся к самому плодотворному периоду в творчестве Лао Шэ – 1933–1937 годам. Это объясняется сочувственным отношением писателя к трагической судьбе простого пекинского полицейского – главного героя повести. Полицейских, служивших старому режиму, ни в Китае 1950-1970-х годов, ни в Советском Союзе жалеть было не принято.
Произведения Шэнь Цунвэня, Чжан Айлин и Сюй Сюя до сих пор совсем не появлялись на русском языке, в советские времена по идеологическим соображениям, в наши дни – по причине устаревших стереотипов издателей и читателей в отношении китайской литературы. Политическая неблагонадежность этих писателей в прежние времена очевидна. Шэнь Цунвэнь в конце 1940-х – начале 1950-х подвергся суровой критике и совершил неудавшуюся попытку самоубийства, после чего перестал писать и посвятил себя этнографическим исследованиям. Чжан Айлин и Сюй Сюй после 1949 года вообще покинули континентальный Китай. У нас же издавались только те китайские писатели, которые были признаны в КНР.
Вместе с тем имя Чжан Айлин все же может быть знакомо нашим соотечественникам – в 2007 году в мировом прокате с успехом шел фильм «Вожделение» тайваньского кинорежиссера Ли Аня (Энга Ли), снятый по одноименному рассказу Чжан Айлин и получивший «Золотого льва» на Венецианском кинофестивале.
Хочется надеяться, что приход классиков современной китайской литературы в Россию не оставит читателей равнодушными.
А. А. Родионов
Институт Конфуция в Санкт-Петербургском государственном университете
Лао Шэ
Моя жизнь
??
???— ???
1
В детстве мне довелось учиться, пусть немного, но достаточно для чтения романов вроде «Семеро храбрых, пятеро справедливых»[2 - «Семеро храбрых, пятеро справедливых» – авантюрный роман Юй Юэ (1821–1907).] и «Троецарствие»[3 - «Троецарствие» – исторический роман Ло Гуаньчжуна (1330?-1400?).]. Я помню немало отрывков из «Ляо Нжая»[4 - Имеется в виду сборник новелл «Странные истории Ляо Чжая», принадлежащий перу Пу Сунлина (1640–1715).] и сегодня еще могу пересказать их настолько подробно и увлекательно, что не только слушатели похвалят мою память, но и сам я останусь доволен. Впрочем, в оригинале «Ляо Чжая» я, конечно же, не читал, это слишком сложно. Те фрагменты, что я помнил, в основном из раздела «Рассказы по Ляо Чжаю» в мелких городских газетах, где оригинал был переложен на разговорный язык с добавлением всяких занимательных эпизодов, получалось по-настоящему увлекательно!
Иероглифы я тоже писал неплохо. Если сравнить мой почерк со старыми документами из разных учреждений, то, судя по форме отдельных иероглифов, блеску туши, аккуратности строк, я наверняка мог бы стать хорошим писарем. Разумеется, я не осмеливаюсь лезть выше и утверждать, что обладаю талантом писать доклады императору, однако виденные мною обычные бумаги я наверняка писал бы неплохо.
Раз умел читать и писать, то мне следовало бы пойти на чиновничью службу. Хотя службой не обязательно сможешь прославить своих предков, однако занятие это все равно более приличное, чем другая работа. Опять же, независимо от величины должности, всегда есть шанс выдвинуться. Я видел не одного такого, кто, занимая высокий пост, по почерку не мог сравниться со мной и даже пары слов связать не умел. Если такие люди могли стать крупными чиновниками, то почему я не мог?
Однако, когда мне исполнилось пятнадцать лет, меня отдали в подмастерья. Как говорится, «пять профессий, восемь ремесел, в каждом деле есть свой мастер», в изучении ремесла вообще-то не было ничего постыдного, но все же это было не столь перспективно, как служба в учреждении. Кто изучает ремесло, тому всю жизнь суждено оставаться мастеровым, и даже если разбогатеешь, то все равно не сравняешься с крупным чиновником, не так ли? Впрочем, я не стал ссориться с родными и пошел в подмастерья. В пятнадцать лет у человека, естественно, нет особых соображений. Опять же, старики сказали, что как освою профессию и смогу зарабатывать, так сосватают мне жену. В то время мне казалось, что женитьба – это дело наверняка интересное. Поэтому потерпеть пару лет тяготы, затем, как взрослый, начать зарабатывать ремеслом, завести дом, жену, наверное, это было бы неплохо.
Я учился на клеильщика. В те благословенные годы клеильщику не приходилось беспокоиться, что он останется без чашки риса. В то время человеку умереть было не так просто, как сейчас. Я вовсе не говорю, что в старые времена люди умирали и оживали несколько раз, не решаясь разом испустить дух. Имеется в виду, что в то время после смерти человека его семья начинала без оглядки тратить деньги и не жалела на пышные церемонии ни сил, ни средств. Возьмем, к примеру, лишь услуги мастерской по изготовлению жертвенных принадлежностей – только на это уходила уйма денег. Стоило человеку испустить дух, как нужно было клеить «телегу возвращения» – ныне люди даже не знают, что это такое. Следом за этим шли поминки третьего дня, где было не обойтись без бумажной утвари для сжигания: носилки и мулы, колоды и сундуки, ритуальные стяги, цветы для загробной жизни и тому подобное. Если же кто умер от послеродовой горячки, то, кроме прочего, полагалось также склеить из бумаги быка и покрывало в форме головы петуха. На первую седьмицу читали сутры, и полагалось клеить здания и амбары, золотые и серебряные горы, слитки серебра размером в фут, одежду на все сезоны, цветы и травы всех времен года, антикварные штучки и всевозможную мебель. Когда же приходило время выноса гроба, то помимо бумажных беседок и помостов нужно было клеить и другие предметы – даже желая сэкономить, без пары ритуальных отроков в руках было не обойтись. На пятую седьмицу сжигали зонты, к шестидесятому дню клеили лодки и мосты. Только на шестидесятый день покойник прощался с нами, клеильщиками. Если в течение года умирало десять с лишним богачей, то нам было что есть и пить.
Клеильщики вовсе не ограничивались обслуживанием покойников, мы также служили духам. В старые времена духи находились не в том позорном положении, что ныне. Возьмем, к примеру, почтенного Гуаня[5 - Имеется в виду бог войны Гуань Юй.], раньше на двадцать четвертый день шестого месяца люди всегда заказывали клеильщикам изготовить для него желтый стяг, драгоценный шлем, кучеров, коней и знамена с семью звездами. Ныне же никто не беспокоится о князе Гуане! Когда же случалась оспа, то мы начинали суетиться ради матушек-покровительниц. Для девяти матушек полагалось склеить девять паланкинов, по красному и желтому коню, девять диадем и пелерин. Кроме того, нужно было сделать для «оспяного братца» и «оспяных сестриц» халаты, пояса, сапоги и шапки, а также макеты разного оружия. Ныне же от оспы прививают в больницах, и матушки остались без дела, а с ними поубавилось работы и у клеильщиков. Помимо этого много заказов было связано с выполнением обетов, тут всегда требовалось склеить что-нибудь, однако после борьбы с суевериями эти обряды перестали кого-либо интересовать. Времена действительно изменились!
Кроме обслуживания духов и покойных душ люди нашей профессии, конечно же, кое-что делали и для живых. Это называлось «белой работой», и заключалась она в оклейке потолков. В старые времена еще не было домов заморского типа, и при переезде, женитьбе или другом радостном событии всегда полагалось заново оклеить потолок, чтобы он сиял белизной и символизировал полное обновление. Богатые семьи дважды в год меняли бумагу на окнах, и для этого тоже приглашали нас. Однако бедняки все беднели и при переезде не обязательно обновляли потолок, а те, кто был при деньгах, перебрались в заморские дома, где потолок был окрашен известкой раз и навсегда, окна там заменили на стеклянные, на них больше не нужно было клеить бумагу или шелк. Стало цениться все заморское, а у мастеровых из-за этого исчезло пропитание. И не то чтобы мы сидели сложа руки, ведь с появлением иностранных колясок мы стали клеить коляски, когда появились машины, мы начали клеить машины, то есть мы готовы были приспосабливаться. Однако много ли найдется семей, кто после смерти родственника закажет склеить иностранную коляску или машину? Когда времена менялись по-крупному, наши мелкие изменения шли прахом, как говорится, «воде не потопить утку», ничего не поделаешь!
2
Из сказанного выше уже ясно, что если бы я всю жизнь занимался этим ремеслом, то, боюсь, давно бы помер с голоду. Впрочем, хотя эти навыки и не могли кормить меня вечно, однако три года ученичества принесли огромную пользу, этих уроков мне хватило на всю жизнь. Я мог выбросить инструменты и заняться другим делом, но этот опыт всегда следовал за мной. Даже когда я умру, то люди, заговорив обо мне, непременно вспомнят, что в юности я три года ходил в подмастерьях.
Подразумевается, что подмастерье половину времени изучает ремесло, а половину – правила поведения. Кто попадал в мастерскую, кем бы он ни был, должен был устрашиться, ведь правила там были строгие. Ученикам следовало поздно ложиться и рано вставать, слушаться всех указаний и распоряжений, с униженно склоненной головой прислуживать, голод, холод и тяжкий труд надлежало переносить радостно, а когда наворачивались слезы, то стенать можно было лишь глубоко в душе. В моем случае мастерская одновременно была и домом хозяина, поэтому, настрадавшись от мастера, приходилось терпеть и от его жены – двойное угнетение! Прожив так три года, самые твердые смягчались, а самые мягкие затвердевали. Я даже так скажу, характер у ходившего в подмастерьях не данный природой, а взбитый палками. Это как ковка железа – какую форму надо выковать, такая и будет.
В те дни, терпя побои и унижения, мне по-настоящему хотелось умереть, издевательства были просто невыносимые! Однако сейчас я думаю, что такие порядки и обучение на самом деле стоят золота. Прошедшему подобную закалку ничего не страшно в Поднебесной. Возьмем любое дело, хоть службу в армии, например, я мог бы стать отличным солдатом. Муштра в армии идет с интервалами, а вот у подмастерьев, кроме сна, вообще нет времени отдохнуть. Когда выдавался момент, чтобы справить большую нужду, то я умел дремать, сидя на корточках, ведь если случалась ночная работа, то за сутки удавалось поспать всего лишь три-четыре часа. Я умел, не жуя, проглотить обед, ведь едва я брал в руки чашку, как раздавался зов мастера, окрик хозяйки или же приходил клиент сделать заказ, тогда я должен был с пободострастием его обслуживать и при этом внимательно слушать, как мастер обсуждает работу и цену. Если не уметь глотать еду, не разжевывая, то как же быть? Подобная закалка помогала мне устоять, столкнувшись с трудностями, и сохранять при этом внешнее добродушие. Образованным людям, по мнению такого неотесанного, как я, никогда этого не постичь. В современных прозападных учебных заведениях учащиеся пробегут два круга и считают это за боевые заслуги, ха! Их поддерживают под руки, обнимают, растирают ноги спиртом, а те еще и привередничают, требуют подать машину! Откуда таким баричам знать, что такое правила, что такое закалка? Еще раз скажу: испытанные мною тяготы заложили основу того, что я готов был работать невзирая на трудности. Я никогда не пытался бездельничать, а начав дело, никогда не кипятился, не вредничал, я, подобно солдатам, умел терпеть лишения, вот только солдаты не умеют при этом быть такими же добродушными, как я.
Вот еще факт в подтверждение этого. Закончив обучение и покинув учителя, я, как и другие мастеровые, чтобы показать, что зарабатываю на жизнь своим ремеслом, первым делом купил курительную трубку. Как выпадало свободное время, я ее набивал и медленно покуривал, словно важная персона. Кроме того, я приучился выпивать и часто, заказав пару рюмок, смаковал вонючую, как кошачья моча, водку. С вредными привычками страшно только начинать, пристрастившись же к одному, легко научиться и второму – все одно развлечение. И вот здесь-то возникла проблема. Мое пристрастие к табаку и вину изначально не было чем-то удивительным, все вели себя примерно так же. Однако я постепенно перешел на опиум. В те времена опиум не был запрещен и стоил очень дешево. Я сначала курил для развлечения, а потом пристрастился. Вскоре я почувствовал дрожь в руках, да и работал уже без прежнего пыла. Я не стал дожидаться замечаний и завязал не только с опиумом, но и с трубкой тоже и с тех пор не притрагивался ни к табаку, ни к вину! Я принял «обеты». Ведь кто взял обеты, тому, понятное дело, нельзя ни пить, ни курить, если нарушишь, то точно уйдет удача. Именно поэтому я не просто завязал с вредными привычками, но и принял обеты. Когда тебя ждет невезение, то кто осмелится нарушить запрет? Подобный нрав и волю, как теперь думается, я приобрел в подмастерьях. Как бы ни были велики испытания, я все мог вынести. Когда только завязал, а другие на твоих глазах курят и выпивают – как это тяжело! Тяжело так, будто в душе зуд от тысячи насекомых. Но я не мог нарушить обеты, боялся, что стану неудачником. На самом деле везение или невезение – все это дело будущего, а вот те тяготы, что на меня свалились, вынести было нелегко! Держаться, держаться – только так можно добиться успеха, а уж боязнь невезения – это дело второе. И я вопреки всему выдержал, все-таки я ходил в подмастерьях и получил закалку!
Что касается ремесла, то мне также казалось, что три года учебы не пропали даром. Любое ремесло требует постоянного приспособления ко времени, методы работы – мертвые и неизменные, а вот способы их применения живые и гибкие. Тридцать лет назад каменщики притирали края, выравнивая кирпичи, занимались тонкой работой, а теперь они используют цемент и мозаику. Тридцать лет назад у плотников ценилось искусство резьбы, а теперь от них требуется создавать мебель по заморским образцам. В нашей профессии то же самое, но, по сравнению с другими, необходима большая гибкость. В нашем деле требовалось суметь склеить то, что видишь. Например, у кого-то случились похороны и нас просили склеить из бумаги стол, уставленный едой, вот мы и делали курицу, утку, рыбу, мясо и так далее. Если же умирала девица, не выходившая замуж, то нам заказывали полный комплект приданого, будь то сорок восемь сундуков или тридцать два, мы клеили все – от пудреницы и бутылочек для масла до платяного шкафа и гардеробного зеркала. Глаз взглянул, а рука сумела в подражание склеить – в этом и состояло наше мастерство. Умение невесть какое, но оно требовало сообразительности, человеку с дырой в голове никогда не стать хорошим клеильщиком.
Таким образом, выполняя заказ, мы одновременно и работали, и играли, как будто так. Успех или неудача у нас зависели от того, насколько удачно получится сочетать разноцветную бумагу, а для этого требовалось шевелить мозгами. В отношении себя могу сказать, что умишко у меня был. В годы ученичества меня очень редко били за то, что я не мог что-то освоить по работе, а били из-за того, что я из-за большого ума зубоскалил и не слушался. Ум мой мог бы вообще не проявиться, пойди я учиться на кузнеца или пильщика, там ведь всегда одинаково бьешь по железу или тянешь пилу, никакого разнообразия. К счастью, я учился на клеильщика. Освоив азы техники, я начал сам придумывать, как сделать так, чтобы получалось как по-настоящему. Иногда я переводил массу времени и материала и все не мог сделать что задумано, но это лишь заставляло меня еще напряженней думать, пробовать, чтобы обязательно достичь результата. Это воистину было хорошей привычкой. Иметь мозги и знать, как их использовать, – за это я должен благодарить три года учебы, за эти три года я выработал привычку действовать с умом. По правде говоря, за всю жизнь мне не довелось вершить великих дел, однако в любой работе, подвластной обычному человеку, я в основном мог разобраться с первого взгляда. Я умею класть стены, рубить деревья, чинить часы, определять, настоящий ли мех, выбирать день для свадьбы, владею секретами профессиональных словечек по всем ремеслам… Всему этому я не учился, достаточно было лишь взглянуть – и моя рука пробовала повторить. У меня была привычка усердно трудиться и учиться разным ремеслам. Привычка эта была взращена тремя годами ученичества в мастерской по изготовлению похоронной бутафории. Я, стоящий на пороге голодной смерти, только сейчас понял, что если бы на несколько лет дольше проучился в школе и грыз бы корешки книг, как сюцаи[6 - Сюцай – низшая ученая степень в старом Китае.] или выпускники университетов, то всю жизнь провел бы как в тумане и ни в чем не разбирался бы! Ремесло клеильщика не принесло мне чиновничьей должности или богатства, однако оно придало смысл моей жизни. Пусть жил бедно, зато с интересом, по-человечески.
Мне было двадцать с небольшим, а я превратился в важного человека для своих друзей и близких. Дело не в том, что у меня были деньги или положение, а в том, что дела я вел тщательно и не боялся трудностей. С того момента, как закончил учебу, я каждый день бывал в чайных, ожидая просьб о помощи со стороны коллег. На улицах я стал известен как человек молодой, ловкий и почитающий приличия. Появлялся заказчик, я шел работать, но если заказчиков не было, то я все равно не бездельничал: друзья и близкие поручали мне множество дел. Дошло до того, что, едва женившись, я стал свахой[7 - Свахами в Китае обычно становились люди женатые и имеющие жизненный опыт.].
Помогать людям – это ведь все равно что развлечение. Мне нужны были развлечения. Почему? Выше я уже говорил, что в нашей профессии было два типа работ: клейка похоронных принадлежностей и наклейка обоев. Изготовление предметов для погребального сожжения было делом интересным и чистым, а вот с обоями все обстояло не так. Чтобы оклеить потолок, сначала, разумеется, нужно было содрать старую бумагу. Это было тяжким занятием, тому, кто этого никогда не делал, никогда бы в голову не пришло, что на потолке может быть столько пыли, она откладывается день за днем, месяц за месяцем. Как никакая другая, эта пыль сухая, тонкая, забивающая нос, ободрав потолки в трех комнатах, я превращался в пыльного черта. Когда же, связав на потолке основу из стеблей гаоляна, клеишь новые обои, то свежая серебристая краска на лицевой стороне воняет и щекочет нос. Пыль и запах краски могут вызвать чахотку, сейчас это называют туберкулезом. Такую работу я не любил. Однако когда ты на улице ждешь заказа и приходит клиент, то отказываться нельзя, какая есть работа, такую и надо делать. Приняв такой заказ, я обычно работал внизу – нарезал обои, подавал их, месил клей, лишь бы не «вступать в схватку» с потолком, тогда не нужно было задирать голову, да и пыли доставалось меньше. И все равно я весь пропитывался пылью, а нос мой становился подобен дымовой трубе. Отработав так несколько дней, хотелось заняться чем-нибудь другим, душа просила разнообразия. Поэтому, когда друзья и родные обращались за помощью, я с радостью откликался.
Опять же, что изготовление предметов для сжигания, что оклейка потолков – оба вида работ были связаны со свадьбами или похоронами. Когда знакомые делали мне заказ, то часто заодно просили договориться еще о чем-нибудь, например о сооружении навеса для свадьбы или похорон, распоряжении церемонией, найме повара, аренде лошадей и телег и так далее. Этими делами я постепенно увлекся, разобрался во всяких тонкостях, помогал друзьям устроить дело и красиво, и экономно, никогда по бездарности не вводил их в лишние расходы. Занимаясь такими делами, я приобрел немало опыта, стал разбираться в людях и мало-помалу превратился в сведущего человека, хотя мне еще не исполнилось тридцати.
3
Из сказанного выше любой догадается, что я не мог вечно кормиться за счет ремесла клеильщика. Прямо как от внезапного дождя во время храмовой ярмарки, стоило временам измениться, и люди стали разбегаться во все стороны. Всю жизнь я как будто шел по наклонной и не мог остановиться. Чем больше душе моей хотелось спокойствия в Поднебесной, тем быстрее несло меня вниз. Эти перемены не давали людям передышки, они происходили враз и бесповоротно. Это были прямо-таки не перемены, а шквал ветра, сбивавший человека с ног и уносивший его неведомо куда. Многие профессии и занятия, которые давали возможность разбогатеть во времена моего детства, внезапно исчезли, их больше никогда не встретить, они как в омут канули. Хотя ремесло клеильщиков и до сего дня еще влачит существование и не испустило дух, но нового расцвета у него наверняка уже не будет. Я это предвидел заранее. В те спокойные времена, если бы у меня было желание, то я легко мог бы открыть небольшую мастерскую, взять двух учеников и успешно зарабатывать себе на пропитание. К счастью, я так не сделал. Если за год не получишь крупного заказа и доведется лишь склеить одну коляску да оклеить потолки в двух комнатах, то как на это жить? Открой глаза пошире, разве за последние десять с лишним лет случался хоть один крупный заказ? Мне следовало поменять ремесло, и догадка моя была верна.
Однако это была не единственная причина смены профессии. Переменам времен человек не может сопротивляться, как говорится, плечом не переломишь ляжку, бороться со временем – значит самому нарываться на неприятности. Однако дела личные часто бывают еще страшнее, они могут вмиг свести человека с ума. Неудивительно, когда люди в таких случаях топятся в реке или бросаются в колодец, что уж говорить об уходе с работы и выборе нового ремесла! Личные проблемы хоть и малы, но человеку их не вынести, зерно риса невелико, но муравью для его переноски придется потратить немало сил. Таковы проблемы в личной жизни. Человек живет как будто надутый воздухом, а когда из-за беды тот выходит, то начинаются конвульсии. Насколько же ничтожен человек!
Моя сообразительность и добродушие навлекли на меня беду. Фраза эта на первый взгляд звучит нелогично, но это действительно так, без капли лжи. Если бы это случилось не со мной, то я не поверил бы, что в Поднебесной такое может быть. Беда взяла да нашла меня, я действительно чуть с ума тогда не сошел. Сейчас, двадцать-тридцать лет спустя, вспоминая об этом деле, я могу и улыбнуться, как будто это забавное происшествие. Теперь я уже понял, что личные достоинства не всегда идут на пользу человеку. Вот когда человек и сам добр, и все окружающие добры, только тогда эти достоинства имеют смысл и люди чувствуют себя как рыба в воде. Когда же добр один, а остальные не столь добры, то личные достоинства могут стать причиной бед. Кому нужны сообразительность и добродушие?! Сейчас я уже усвоил эту истину и, вспомнив о том происшествии, лишь покачиваю головой, слегка улыбаюсь и все. А тогда я никак не мог проглотить обиду. В то время я был еще молод.
Какой молодой человек не стремится быть красивым? В молодые годы, когда я наносил праздничные визиты или помогал кому-то, то по моему наряду и манерам никто бы не мог определить, что я ремесленник. В старые времена меха были дороги, да и носить их кому попало не разрешалось. Ныне же человек сегодня выиграл на скачках или в лотерею, а завтра уже ходит в лисьей шубе, будь он даже пятнадцатилетний ребенок или двадцатилетний юнец, еще не бривший лицо. В старые времена такое не прошло бы, одежда определялась возрастом и положением человека. В те годы достаточно было добавить к куртке или безрукавке беличий воротник, и это уже считалось красотой и роскошью. Я всегда носил такой воротник, а куртка и безрукавка у меня были из сине-зеленого атласа. В те времена атлас почему-то был очень прочен и одну куртку можно было носить больше десятка лет. Оклеивая потолки, я был пыльным чертом, но, вернувшись домой, умывшись и принарядившись, сразу же превращался в красавца-парня. Тот пыльный черт мне не нравился, поэтому я еще больше любил этого красавца-парня. Коса моя была и черна, и длинна, лоб выбрит до блеска, в атласной безрукавке с беличьим воротником я действительного походил на приличного человека!
Боюсь, что красивый парень более всего страшится, как бы в жены ему не досталась уродина. Я своим старикам давно уже как бы между прочим сказал, что если не женюсь, то не страшно, но если брать жену, то только ладную. В те времена свободного брака еще не было, но уже появились возможности молодым взглянуть друг на друга. Уж если жениться, то я должен увидеть невесту сам, а не легкомысленно доверять сладким речам свахи.
В год двадцатилетия я женился, жена была младше меня на один год. Как ее ни суди, она все равно считалась хорошенькой и ловкой. Еще до помолвки я своими глазами удостоверился в этом. Была ли она красива, я не решусь сказать, по крайней мере, она была хорошенькой и ловкой, поскольку именно таковы были мои критерии при выборе жены. Если бы она им не соответствовала, то я никогда не кивнул бы в знак согласия. В этих принципах отразилась и моя сущность как человека. В то время я был молод, красив, расторопен в делах и потому не желал иметь жену, подобную тупой корове.
Этот брак был, безо всякого сомнения, устроен Небесами. Оба мы были молоды, аккуратны, невысокого роста. В окружении друзей и родственников мы были как пара легких волчков, крутившихся везде, где можно, чем вызывали улыбку у старшего поколения. Соревнуясь с другими, мы демонстрировали окружающим свою находчивость и красноречие, во всем старались быть лучшими, и все для того, чтобы заслужить похвалу как молодая пара, подающая большие надежды. Похвалы в наш адрес усиливали любовь и уважение между нами, как будто один удалец ценил равного себе, а герой любил такого же героя.
Я радовался. Говоря по правде, мои старики не оставили мне никакого богатства, только дом. Я жил в доме, за аренду которого мне не нужно было платить, во дворе росло много деревьев, под скатом крыши висела клетка с парой канареек. У меня было ремесло, всеобщая симпатия, любимая молодая женщина. Разве не радоваться этому не означало бы нарываться на неприятности?
Что касается моей жены, то я прямо-таки не видел в ней никаких изъянов. Верно, иногда мне казалось, что она чуть распущенна, однако какая же ловкая молодая жена не отличается открытым нравом? Она любила поговорить, потому что умела хорошо говорить. Она не сторонилась мужчин, поскольку это было законное право замужней женщины. Опять же, будучи сообразительной девушкой, только что вышедшей замуж, она, естественно, хотела сократить скромность девичества, чтобы с полным основанием считать себя «замужней женой». Это действительно нельзя было считать недостатком. Да и по отношению к старшим она вела себя столь радушно и заботливо, столь старательно ухаживала за ними, что некоторая свобода в отношениях с людьми помоложе казалась само собой разумеющейся. Она была прямой и открытой, поэтому и стариков и молодых одинаково окружала радушием и вниманием. Я не упрекал ее за открытый нрав.
Она забеременела, стала матерью, при этом похорошела и стала держаться еще более свободно – мне не хотелось бы вновь употреблять слово «распущенно»! Кто в мире нуждается в сочувствии больше, чем беременная женщина, и кто бывает милее, чем молодая мать? Видя, как она сидит на пороге и кормит ребенка, слегка обнажив грудь, я мог лишь любить ее еще сильнее, а не ругать за нарушение приличий.
К двадцати четырем годам у меня уже появились сын и дочь. Какие заслуги могут быть у мужа в рождении и воспитании детей?! Когда мужчина в хорошем настроении, то, бывает, возьмет ребенка на руки и поиграет. Все же трудности ложатся на женские плечи. Я был не дурак, и для понимания этого мне не требовался совет со стороны. Действительно, при рождении и в воспитании ребенка мужская помощь, даже при наличии такого желания, совершенно бесполезна. Однако человек понимающий, естественно, старается чем-то порадовать жену, дать ей послабления. Тиранить беременную женщину или молодую мать, по моему мнению, могут только отъявленные мерзавцы! Что касается моей жены, то с появлением ребенка я дал ей еще больше воли, но это казалось естественным и разумным.
Опять же, супруги – это деревья, а дети – цветы, только с появлением цветов дерево демонстрирует глубину своих корней. Все подозрения, волнения должны уменьшиться или вообще исчезнуть. Ребенок крепко-накрепко привязывает мать. Поэтому, даже если жена казалась мне слегка распущенной, – как не хочется мне использовать это вонючее слово! – я не мог не успокоиться: она ведь стала матерью.
4
До сего дня я никак не могу понять, в чем же было дело!
Это событие, недоступное моему пониманию, тогда чуть не свело меня с ума – моя жена сбежала с другим мужчиной!
Еще раз повторюсь: я и сегодня никак не могу понять, в чем же было дело. Я не тупой упрямец – все же столько лет среди людей, понимаю, кого и за что благодарить, знаю, в чем мои достоинства и недостатки. Однако после этой беды я перебрал все свои недостатки и так и не нашел ничего, за что на меня свалились такой срам и наказание. Остается лишь признать, что несчастье накликали мой ум и добродушие, других причин я просто не вижу.
В подмастерьях со мной ходил один парень, он-то и стал моим обидчиком. На улице все звали его Черный, я далее тоже буду его так называть, чтобы не выдать настоящего имени, хоть он и мой обидчик. Черный лицом был не бел, и не просто не бел, а очень даже черен, вот и получил соответствующее прозвище. Его физиономия походила на железный шар, каким раскатывали тесто в прежние времена, – черный, но при этом очень яркий; черный, но лоснящийся; черный, но приятный своим масляным блеском. Когда он выпивал пару стопок водки или у него случался жар, то лицо его напоминало темную тучу при заходе солнца – сквозь черноту пробивались красные лучи. Что касается черт его лица, то глаз особо не на что было положить, я был намного красивее. Черный отличался большим ростом, но не крепостью телосложения, был он высоким, но каким-то непрочным. В общем, если бы не блестящее черное лицо, то окружающим он был бы неприятен.
Мы с ним были хорошие друзья. Он был мне старшим товарищем по учебе, вид имел глуповатый, так что даже если мне не за что было его любить, то и подозревать тоже не было никаких оснований. Мой ум не способствовал развитию подозрительности, напротив, из-за того, что я знал о своей проницательности, доверяя себе, доверял и другим. Я считал, что друг не будет тайком делать мне подлости. Стоило мне однажды посчитать кого-то достойным человеком, как я начинал относиться к нему как к настоящему другу.
Что же касается этого конкретного товарища, то даже если бы в нем что-то и вызывало сомнения, то я все равно уважал бы его и привечал, ведь, как ни крути, он был моим старшим товарищем по учебе. И выучку прошли у одного мастера, и на жизнь зарабатывали в одном районе, есть работа или нет, а все равно по нескольку раз на дню встретишься. Как же мне не считать другом настолько хорошо знакомого человека? Был заказ – мы делали его вместе; когда же простаивали, то он всегда приходил ко мне перекусить и выпить чаю, бывало, что перекидывались в картишки – мацзян в то время еще не вошел в моду. Я был радушен, он тоже не церемонился. Что было, то и ели, что было, то и пили, я сроду ничего для него особо не готовил, а он никогда не привередничал. Ел он немало, но никогда не лез за лучшим куском. Как приятно было смотреть, как он, держа в руке большую чашку, уплетал вместе с нами горячую лапшу в бульоне. Во время еды с него градом катил пот, во рту булькало, лицо постепенно краснело и потихоньку превращалось в раскаленный угольный шар. Кто бы подумал, что у такого человека могут быть черные мысли!
Через какое-то время по косым взглядам окружающих я понял, что дело нечисто, но не придал этому особого значения. Будь я тупица или недотепа, то, услышав намеки, наверное, тут же сделал бы очевидные выводы и устроил скандал, тем самым, может быть, вывел всех на чистую воду, а может быть, только выставил себя дураком. Я был рассудительным и никогда не стал бы скандалить без доказательств, а потому решил все спокойно, хорошенько обдумать.
Сначала я задумался о себе, но так и не нашел за собой вины, пусть у меня и было немало недостатков, но по крайней мере я был красивее и умнее своего товарища, я хоть на человека был похож.
Затем я взглянул на своего приятеля. Ни его внешность, ни поведение, ни доходы не располагали к подобному злодеянию, он был не из тех мужчин, что притягивают женщин с первого взгляда.
И наконец, я тщательно обдумал все с точки зрения моей молодой жены. Она со мной уже четыре-пять лет, и нельзя сказать, что мы несчастливы. Даже если ее счастье притворное, а на самом деле она хочет уйти к любимому человеку, – в старые времена это было почти невозможно, – то разве Черный мог быть таковым? Мы с ним оба мастеровые, он ничуть не выше меня по положению. Опять же, он не богаче меня, не красивее, не моложе. Тогда на что же она польстилась? Не понимаю. Даже если предположить, что он приворожил ее сердце, то что в нем такого обольстительного – черная физиономия, мастерство, одежда, несколько связок монет на поясе? Смешно! М-да, вот если бы мне захотелось, то как раз было бы чем соблазнять женщин. Денег у меня было немного, зато вид имел справный. Чем же мог взять Черный? К тому же пусть у нее затуманился разум и она не отличает добро от зла, но разве она сможет бросить двух малышей?
Я не мог поверить окружающим, немедленно отдалить Черного и с дурацким видом допрашивать жену. Я все обдумал, зацепок не было, оставалось лишь потихоньку ждать, пока все поймут, что они ошибались. Даже если сплетни появились не на пустом месте, я все равно должен терпеливо наблюдать, чтобы понапрасну не смешать с грязью себя, друга и жену. Людям мало-мальски умным не пристало пороть горячку.
Однако вскоре Черный и моя жена исчезли. С тех пор я их больше не видел. Почему она пошла на это? Пока не встречу ее и не услышу правду от нее самой, не пойму. Моих мозгов на это не хватает.
Мне действительно хотелось бы свидеться с ней, только чтобы понять, в чем дело. До сего дня я пребываю в полном неведении.
Не буду останавливаться на том, как я тогда переживал. Легко представить, как тяжело было дома молодому красавчику, оставшемуся с двумя детьми на руках. А как нелегко было выйти на улицу умному и порядочному человеку, чья любимая жена сбежала с его товарищем! Те, кто мне сочувствовал, не решались ничего сказать, те же, кто меня не знал, никогда не осуждали Черного, а меня называли рогоносцем. В нашем обществе, где все говорят о почтительности, верности и долге, людям нравится, что есть рогоносцы – будет на кого показать пальцем. Я молча держался и стискивал зубы, в сердце моем были лишь тени эти двоих и море крови. Не стоило мне тогда с ним встречаться, увидел бы – сразу схватился за нож, и неважно, что потом.
В те дни мне хотелось расшибиться в лепешку, чтобы вновь почувствовать себя человеком. Сегодня же, когда после этих событий прошло столько лет, я могу спокойно обдумать их влияние на мою судьбу.
Мой язык не бездействовал, я повсюду расспрашивал о Черном. Бесполезно, они исчезли, как камень в морской пучине. Правдивых известий не было, и постепенно мой гнев стал стихать. Странно, но когда моя ярость прошла, то я стал жалеть свою жену. Ведь Черный мастеровой, а нашим ремеслом можно было прокормиться только в таких больших городах, как Пекин и Тяньцзинь, на селе не требовались изяшные жертвенные принадлежности. Поэтому, если они бежали в далекие края, то на что он будет ее содержать? М-да, если он решился украсть жену у друга, то разве слабо ему будет ее продать? Эта страшная мысль часто крутилась у меня в голове. Мне правда хотелось, чтобы она вернулась, сказала, что ее обманули, каких горестей она натерпелась. Если бы она на коленях молила о прощении, то, думаю, что позволил бы ей остаться. Любимая женщина всегда будет любимой, что бы она ни натворила. Она не вернулась, как в воду канула, я то ненавидел ее, то жалел, мысли мои путались, и иногда я целую ночь не мог уснуть.
Прошло больше года, и смятение мое потихоньку улеглось. Да, я никогда ее не забуду, но больше я про нее не думал. Я смирился с тем, что все это чистая правда, и ни к чему об этом горевать.
Так что со мной стало? Об этом я и собираюсь рассказать, ибо непонятное для меня происшествие оказало огромное влияние на всю дальнейшую жизнь. Как будто я во сне потерял самого близкого человека, а когда открыл глаза, то обнаружил, что она действительно бесследно исчезла. Этот сон невозможно объяснить, но его правдивость просто невыносима. Кто видел такой сон и не сошел с ума, тот не мог не измениться, ведь у него отняли полжизни!
5
Поначалу я даже нос за дверь не высовывал – так боялся солнечного света и тепла.
Хуже всего был первый выход на улицу: если пойду как ни в чем не бывало, с поднятой головой, то точно упрекнут в прирожденном бесстыдстве. Если же пойти понурив голову, то сам признаешься в бесхребетности. Как ни сделай, все плохо. Но мне не в чем было себя упрекнуть, ничего позорного я не совершал.
Я нарушил обет и снова стал курить и выпивать. Что мне до везения, если ничего хуже потери жены и придумать нельзя? Я не просил меня пожалеть, не срывал зло на других, а в одиночку курил и пил, хороня печаль в своем сердце. Ничто лучше такой беды не выметает суеверия. Раньше я боялся обидеть любого духа, теперь же я ни во что не верил, даже в живых будд. Суеверия, сделал я вывод, происходят из желания приобрести какую-то выгоду. А когда неожиданно попадаешь в беду, то желания твои исчезают, а за ними, естественно, и суеверия. Я сжег алтари богов богатства и очага, что когда-то сам и смастерил. Некоторые из друзей говорили, что я стал поклоняться иностранным богам. Где уж там, я больше ни перед кем не буду отбивать поклоны. Коли в людей веры нет, то в богов тем более.
Однако я не стал печальным. От такого дела, конечно, можно с тоски помереть, но меня не скрутило в бараний рог. Раньше я был активным человеком, вот и хорошо, если решил жить дальше, то нельзя потерять эту живость. Верно, что нежданная беда может изменить привычки и характер, но я решил сохранить свой нрав. То, что я курил, пил, не верил, – все это были способы взбодриться. Неважно, по-настоящему ли я веселился или притворялся, но это было веселье! Этот прием я усвоил, еще когда ходил в учениках, после же всех потрясений что мне еще оставалось? Да и теперь, когда я скоро погибну от голода, я по-прежнему улыбаюсь и даже сам не могу сказать, искренна ли моя улыбка. Главное, что я улыбаюсь, вот когда умру, тогда мои губы и сомкнутся. С тех пор как произошла та беда и вплоть до сегодняшнего дня, я был и остаюсь человеком полезным и приветливым, вот только в сердце моем появилась пустота. Этой пустотой я обязан бегству жены – когда стенку пробивает пуля, то навсегда остается отверстие. Я был востребован, приветлив, всегда готов помогать другим, но если, к несчастью, что-то не удавалось или возникали неожиданные затруднения, то я не переживал, не кипятился, и все из-за той самой пустоты. Эта пустота позволяла мне сохранять хладнокровие даже в минуты наибольшего возбуждения, а в моменты великой радости оставаться немного грустным, мой смех часто звучал сквозь слезы – не отделить одно от другого.
Все эти перемены происходили внутри меня, и если я сам не говорил о них, – а полностью это, понятное дело, было не под силу даже мне, – то людям и неоткуда было догадаться. Однако жизнь моя претерпела и такие изменения, которые были очевидны каждому. Я поменял профессию, ушел из клеильщиков. Мне было стыдно вновь искать на улице заказы, ведь все мои коллеги и знакомые знали и Черного. Стоило им задержать на мне взгляд, как мне еда вставала поперек горла. В те времена, когда газеты еще не были столь популярны, косые взгляды были пострашнее газетных новостей. Ныне вот за разводом можно открыто обратиться в присутственное место, а в прежние времена отношения мужчин и женщин блюлись куда строже. Я перестал общаться со всеми старыми друзьями по цеху, даже домой к наставнику перестал ходить, как будто попытался перемахнуть из одного мира в другой. Мне казалось, что только так я смогу похоронить в сердце свою беду. Новые веяния оставляли клеильщикам все меньше возможностей заработать, но если бы не те события, то я не расстался бы с ремеслом так быстро, это наверняка. Когда бросаешь работу, то не стоит о ней жалеть. Впрочем, учитывая, при каких обстоятельствах я оставил ремесло, я не испытываю никакой благодарности. Короче, я сменил работу, а такой перемены нельзя не заметить.
Впрочем, данное решение отнюдь не означало, что мне точно было куда податься. Мне пришлось пуститься в свободное плавание, подобно пустой лодке, дрейфующей по воде, – волны указывают ей путь. Как уже говорил, я умел читать и писать, что достаточно для мелкого служащего в каком-нибудь учреждении. Опять же, служба – дело почетное, если бы я, потеряв жену, смог устроиться чиновником, то это, несомненно, восстановило бы мою репутацию. Когда я вспоминаю об этом сейчас, мне становится смешно, но тогда я искренне полагал, что лучшего способа не найти. Все еще было вилами на воде писано, а я уже обрадовался, как будто все уладилось и с работой, и с репутацией. Я вновь стал ходить с высоко поднятой головой.
Увы! Если ремесло можно освоить за три года, то на получение должности может уйти все тридцать! Неудача за неудачей преследовали меня! Говорил, что умею читать, да? Оказалось, что голодают и многие из тех, кто целые тома знает наизусть. Говорил, что могу писать, да? Оказалось, в этом нет ничего необычного. Я себя оценивал слишком высоко. Впрочем, я сам видел, что крупные чиновники, которые с утра до вечера едят редкие деликатесы, даже имя свое прочитать не могут. Неужели я знал слишком много и превысил требования к чиновникам? Будучи человеком умным, я прямо-таки ошалел от такого вывода.
Постепенно до меня дошло. Оказывается, чиновничьи должности не для тех, кто что-то умеет, главное – иметь нужные знакомства. А это уже было не про мою честь, как бы умен я ни был. Я ведь был из мастеровых, и все мои знакомые тоже были работяги. Отец мой был простолюдином, пусть и отличался сноровкой и добрым характером. К кому же мне было обратиться за протекцией?
Если судьба подтолкнет кого в определенную колею, то у него не остается выбора. Это как поезд: рельсы для него проложены, пока едет по ним, все в порядке, вздумает свернуть – сразу перевернется! Так и я. Ремесло бросил, а службу не нашел, но без дела тоже оставаться не мог. Ладно, рельсы для меня уже готовы, по ним только вперед, путь назад заказан.
Я пошел в полицейские.
Служить в полиции и тянуть коляску – вот два пути, уготованные для бедняков в большом городе. Кто не знает иероглифов и не выучился ремеслу, тот идет в рикши. Чтобы возить коляску, не нужно никаких расходов – готов потеть, значит, на кукурузные пампушки заработаешь. Кто хоть немного грамотен и справен видом, но не смог заработать на жизнь ремеслом, тому дорога в полицейские. Не говоря о прочем, для поступления в полицию не требовались большие связи. Опять же, новобранцам сразу давали униформу и шесть юаней. Какая-никакая, а служба. Кроме этого пути, мне просто ничего не оставалось. Я не пал так низко, чтобы таскать коляску, но ни дяди, ни свояка в чиновниках у меня тоже не было, положение же полицейского в самый раз – не высокое, но и не низкое, стоило мне согласиться, как я сразу мог получить форму с латунными пуговицами. Служба в армии была бы поперспективнее полиции – если не выбьешься в офицеры, то по крайней мере награбишь добра. Но в солдаты я податься не мог, ведь дома было двое детей, оставшихся без матери. Солдату положено быть наглым, а полицейскому – культурным. Другими словами, служа в армии, можно разжиться, а кто пошел в полицейские, обречен всю жизнь оставаться культурным, но бедным. Бедным до крайности, а вот культурным лишь в обычной степени!
Набравшись за эти пятьдесят – шестьдесят лет опыта, я скажу одно: кто по-настоящему умеет вести дела, говорит только в нужный момент, а кто любит соваться во все дырки, как я, те болтают, даже когда сказать нечего. Рот мой не закрывался, обо всем у меня было мнение, я мог дать меткое прозвище любому человеку. За это я и поплатился. Во-первых, потеря жены заткнула мой рот на пару лет. Во-вторых, я стал полицейским. Когда я еще не служил, то звал полицейских «ходоки проезжей части», «академики Терема защиты от ветра» и «тухлоногие патрули». Я имел в виду, что служба полицейских ограничивается стоянием на посту, бездельем и ходьбой в вонючих сапогах. Увы! Теперь и я стал «тухлоногим патрулем»! Жизнью мне как будто было уготовано посмеяться над самим собой – это точно! Я сам себе дал пощечину, но не из-за того, что совершил нечто постыдное, а лишь потому, что любил посмеяться. И тут я постиг суровость жизни, от нее не дождешься даже намека на шутку! К счастью, в сердце моем была пустота, раз уж называл других «патрулями с тухлыми ногами», то и себя смог называть так же. В старые времена такое равнодушие называли «умыться жидкой грязью», а какое теперь для этого есть название, я еще не слышал.
Службы обычным полицейским мне было не избежать, но было в этом что-то обидное. Конечно, я не отличался выдающимися способностями, но в знании улицы я бы никому не уступил. Полицейский ведь занимается улицей? Тогда посмотрите на офицеров из полицейского управления. Некоторые даже слова сказать не могут на местном говоре или полдня раздумывают, дважды два будет четыре или пять. Но он офицер, а я рядовой, одна пара его обуви стоит моего полугодового жалования! У него ни опыта, ни способностей, но он офицер. И таких офицеров полно! И кому пожалуешься? Помню, офицер-инструктор в первый день занятий по строевой подготовке вместо команды «Смирно!» крикнул: «Тормоза!». Стало ясно, что этот господин вышел из рикш. Если есть связи, то все сладится. Сегодня ты возишь коляску, но если завтра твой дядя стал чиновником, то и ты сможешь заполучить должность инструктора. И не страшно, что командуешь «Тормози!», кто осмелится смеяться над офицером? Таких инструкторов, конечно, было не много, но достаточно и одного, чтобы навести на мысль о том, что со строевой подготовкой у полицейских было неважно. Занятия в классе такой офицер, конечно, вести не мог, там, чтобы продвинуться, требовалось знать какие-то иероглифы. Наших инструкторов по занятиям в классе можно примерно разделить на два типа. Первый – это старики, большинство из них питало слабость к опиуму. Если бы они могли хоть что-то ясно выразить словами, то с их связями давно стали бы большими начальниками. Однако выражать свои мысли они почему-то не могли и потому стали инструкторами. К другому типу отнсились молодые люди, рассказывавшие только о загранице – какие полицейские в Японии, как карают за нарушение закона во Франции, как будто мы были заморские дьяволы. У их методы преподавания был один плюс: пока они трепались в свое удовольствие, мы слушали их и дремали, о Японии и Франции мы не имели ни малейшего представления, ну так пусть болтают сколько хочется. Я тоже мог бы придумать для лекции кучу историй об Америке, жаль, что я не инструктор. Трудно сказать, насколько эти молодые люди разбирались в загранице, но, что в китайских делах они ничего не понимали, это я знаю точно. По возрасту и выучке эти два типа инструкторов сильно отличались, но было у них и нечто общее – в большем они не преуспели, а ниже упасть не могли, вот и перебивались на инструкторской службе. Связи у них были немаленькие, а вот способности подкачали, поэтому самым подходящим для них делом было учить полицейских, готовых все стерпеть за свои шесть юаней.
Таковы были инструкторы, но и другие офицеры в полиции были примерно такие же. Сами подумайте: если бы кто мог стать начальником уезда или директором налогового управления, то разве пошел бы он в офицеры полиции? Я уже говорил раньше, что в полицейские поневоле шел тот, кто в большем не преуспел, а ниже упасть не мог. Вот и с офицерами та же история. Все эти люди были что медведь, который, как говорится, «готов взяться за коромысло, лишь бы заработать на пропитание». Однако рядовой полицейский с утра до ночи проводит на улице, и как бы ни спускал все на тормозах, но он все же должен был уметь говорить, принимать решения, превращать большие проблемы в мелкие, а мелкие превращать в ничто. Ему следовало и начальству не досаждать, и народ не притеснять. Для этого были нужны какие-никакие, а способности. Офицерам же, похоже, и таких способностей не требовалось. Хорошо быть владыкой ада, а вот мелким чертом намучаешься, это точно!
6
Расскажу еще, чтобы меня не обвинили в зазнайстве и невежестве. Когда я жалуюсь, то действительно есть на что. Смотрите сами: за месяц зарабатывал шесть юаней, что слуга, вот только левого приработка, как у слуг, полицейскому не светило. За месяц платили ровно шесть юаней, и это такому детине – спина прямая, красавец, молодой богатырь, умеющий договариваться, да еще и в грамоте сведущий! Столько требований, и все за шесть юаней!
Из шести три с половиной вычитали за харчи, да еще немного шло в общак, на руки оставалось около двух юаней. Можно было, конечно, всегда носить форму, но кто согласится после работы возвращаться домой в мундире? Тогда как ни верти, а без халата не обойтись. Если же пустишь деньги на халат, то от месячного заработка ничего не останется. К тому же у кого нет семьи? Родители, эх, о них лучше и не вспоминать. Сначала поговорим о супружеской жизни: нужно снять жилье, жену нужно кормить-поить, одевать. И все на два юаня! Ни болеть, ни детей заводить, ни курить, ни есть сладости непозволительно, и все равно даже на то, чтобы сидеть на одной чумизе[8 - Чумиза – вид проса.], не хватит!
Хоть я частенько выступал сватом, но никак не пойму, почему находятся желающие отдавать дочерей за полицейских. Стоило мне появиться в доме невесты, как хозяева кривили губы и без слов было ясно: «Хм, полицейский явился». Но я таких ухмылок не боялся, поскольку в девяти из десяти случаев родители в итоге давали согласие на брак. Избыток девушек в мире что ли? Не знаю.
