скачать книгу бесплатно
Мы-то знали, куда едем и чем рискуем. А вот тебя, Уважаемый Читатель, в этой части рассказа, пожалуй, следует ввести в курс дела. Тем, кто не знает или забыл, попробую кратко и своими словами описать непростую обстановку на советско-китайской границе тех лет.
Относительно безоблачные и добрососедские отношения СССР с Китаем осложнились в 1956 году после известной речи Хрущёва на двадцатом съезде КПСС с осуждением культа личности Сталина и последовавшими вскоре изменениями нашей внешнеполитической доктрины, что привело к идеологическим разногласиям. Председатель Мао, «Великий Кормчий», уважал своего друга Иосифа, высоко ценил его помощь в становлении и признании Китайской Народной Республики, а потому посмертное шельмование вождя считал предательством и изменой общему делу строительства коммунизма. Но ещё больше он втайне и не без оснований опасался, что и его культ ещё при жизни таким же образом может быть осуждён товарищами по партии. Понадобился внешний фактор для отвлечения внимания от его персоны и этой щекотливой темы. Одновременно ему необходимо было выявить и нейтрализовать потенциальных оппозиционеров внутри своей страны. Ну и, наконец, банальная аксиома – с усилением государства увеличиваются и его амбиции. В этом, на мой взгляд, и кроется мотивация всех его последующих шагов (или скачков), начиная с культурной революции. Возможно, ошибаюсь или не все причины назвал.
В результате маоисты обозвали нас ревизионистами, вставшими на путь социалистического империализма, объявили «войну идей», даже начали потихоньку заигрывать с американскими империалистами. Очевидно, нам назло или для укрепления своего международного авторитета за наш счёт, а может, просто был нужен подходящий повод. Китайской стороной всё чаще стал подниматься вопрос о пересмотре границ и о возврате так называемых «незаконно оккупированных северных территорий» с апелляцией к Нерчинскому договору 1689 года и к более ранней истории без учёта более поздних – Айгуньского (1858) и Пекинского (1860) – международных договоров. В ходе переговоров выдвигались в числе прочих и такие абсурдные требования, как передача им Монголии и ядерного оружия. Начались провокации, сопровождавшиеся демонстративными переходами линии границы толпами размахивающих красными цитатниками Мао мирных и не очень мирных китайских граждан с последующим их вытеснением обратно на китайскую сторону нашими пограничниками без применения оружия; выпасами скота и осуществлением иной хозяйственной деятельности в нарушение пограничного режима китайскими крестьянами на нашей территории как на своей собственной; нападениями хунвэйбинов на советские пограничные патрули и постреливанием в нашу сторону по всей, растянувшейся более чем на 4000 километров, линии советско-китайской границы, достигшие апогея к концу 60-х годов. Здания посольств обеих стран в Москве и Пекине возмущённые граждане взаимно забрасывали чернильницами. При этом китайская и западная пресса в провокациях почему-то обвиняла нас. Конфликтная атмосфера накалилась до предела. Пограничники обеих сторон смотрели друг на друга сквозь прорези прицелов. Дипломаты не могли договориться, всё более увязая в переговорах, спотыкаясь на взаимных требованиях. Никто не шёл на уступки в стремлении «сохранить лицо». Гнойник противоречий нарывал, увеличивался в размерах, и постепенно становилось очевидным, что его вот-вот прорвёт. И прорвало. Прозвучали выстрелы на поражение, появились первые жертвы с обеих сторон.
После дальневосточного вооружённого конфликта с китайцами на острове Даманский в марте 1969 года и мало кому известного боя на Джунгарском выступе возле озера Жаланашколь (участок соседнего с нашим погранотряда) в августе того же года, повлёкших серьёзные боевые потери в мирное время, высшее военное командование нашей страны из стратегических соображений вынуждено было принять дополнительные меры по укреплению государственной границы с неспокойным и агрессивным соседом, усиливая тыловое прикрытие погранзастав. Отдельные войсковые соединения советской армии, в частности, дивизионы новейших на тот период установок залпового огня «Град» и танковые подразделения, подтягивались ближе к советско-китайской границе. В погранотряды поступала лёгкая бронированная техника, миномёты, противотанковое вооружение, автомобили повышенной проходимости, расширялись, доукомплектовывались оружейные, вещевые, продовольственные склады и всё такое прочее. Пограничная полоса оборудовалась новыми электронными системами охраны и слежения. Для обслуживания и эксплуатации всего этого хозяйства личный состав гарнизонов существенно пополнялся и делился на несколько подразделений, которые именовались: минбат, авторота, рота связи и так далее. Для планового или экстренного пополнения застав, несущих службу непосредственно на границе, а также для ликвидации прорывов границы и сдерживания сил вероятного противника до подхода наших основных сил в гарнизонах формировался резерв в виде манёвренных групп, состоявших из подразделений, именуемых «Застава» (застава первая, вторая и так далее), в боевой обстановке действующих из БТР и БМП. Оттачивались механизмы оперативного взаимодействия подразделений. В общем, из подчинённости КГБ погранвойска постепенно переводились в ведение Минобороны. Единственное, что не тронули, так это пограничные заставы. Они продолжали функционировать в прежнем режиме: получай приказ «Выступить на охрану государственной границы СССР!» и топай свои километры с автоматом на плече в дозоре, замри в «секрете», зорко осматривай в бинокль свой сектор с поста наблюдения, отслуживай свою смену на вышке часовым заставы или проверяй пропуска у шлагбаума при въезде в погранзону. Только траншеи вокруг застав становились глубже и длиннее, «тревоги» завывали чаще, более напряжённой и опасной становилась служба. Те пограничники, кто шли под пули и погибали на Даманском, ещё не знали, что спустя 22 года, в 1991-м, этот пропитанный их кровью остров будет окончательно сдан китайцам…
Вот в такую горячую, сложную, запредельно конфликтную, пахнущую порохом и кровью обстановку мы сходу окунулись! Надо отдать должное командирам: они не играли с нами «в тёмную», честно предупредили сразу по прибытии. Но это уже ничего не могло изменить. Мы всё понимали и были готовы ко всему, труса не праздновали – не в наших характерах.
Прошёл год службы, пошёл второй, а мы с Борькой настоящую границу ещё и не нюхали, если не считать несколько выездов: восстанавливали повреждённую оползнем дорогу на одну из высокогорных застав, да помогали возводить оборонительные укрепления, рыли траншеи полного профиля на равнинных заставах, откуда свободно просматривались китайские погранвышки, серые одноликие фигуры китайских пограничников с нашими же автоматами Калашникова за спиной, недобрыми взглядами и недружественными жестами. Надоело фотографироваться в гарнизоне с автоматом наперевес возле учебного красно-зелёного пограничного столба с гербом СССР, вкопанного на клочке образцово распаханной «под гребёнку» учебной КСП[5 - Контрольно-следовой полосы. – Прим. автора.], и лицемерно корчить из себя бывалых пограничников. Стыдно было отправлять эти лживые, бутафорские фото домой. У многих в тумбочках лежали неотправленными такие фото, сделанные ещё в «учебке».
С завистью смотрели мы на счастливчиков, получивших предписание убыть для дальнейшего прохождения службы на такую-то заставу, торопливо собиравших в вещмешок нехитрый солдатский скарб, радостно прыгавших в армейский «газик» и исчезавших в раскалённой пыли дорог, веером разбегающихся от гарнизона к заставам. К вечеру усталый запылённый «газик» возвращался и привозил с заставы нескольких отслуживших свой срок и увольняющихся в запас пограничников. В вылинявших, выцветших на солнце гимнастёрках ещё того, старого образца (с воротником-стойкой), в стоптанных, но начищенных до блеска сапогах, с мужественными, обветренными, загорелыми до черноты лицами – прибывшие с заставы пограничники выглядят в наших глазах героями, фронтовиками, вернувшимися с переднего края, бывалыми мужиками, хоть и были они лишь не намного старше нас. Обступив, уважительно трогаем, рассматриваем сверкающие на груди медали и значки, расспрашиваем: «Ну, как там служба?» А они отмахиваются устало: «Ничего особенного, служба как служба. Где тут у вас солдатский ларёк? Или уже обзавелись магазином? Гарнизон не узнать, многое изменилось. Надо бы прикупить дембельский чемоданчик и так по мелочи на дорожку». И всё. Удивительно скромный народ! Отрешённо взирают на гарнизонную суетливую жизнь, будто прибыли из параллельного мира, в который уже никогда не вернутся…
А наша служба продолжается. В который раз среди ночи поднимают по тревоге (незнамо какой – боевой или опять учебной), едем в ночную мглу, в сторону границы – перекрывать прорыв вооружённой (или невооружённой) группы нарушителей с сопредельной стороны. Хорошо, если это опять только уйгуры, живущие по обе стороны границы. И хорошо, если мирные. В прежние добрососедские времена они «захаживали» в гости к родственникам, чаще «оттуда» – раздобыть чего-нибудь съестного, посетить могилы предков. С ними было проще, чем с другими «гостями». Теперь же, после недавних кровавых боестолкновений на Даманском и на других участках границы, всё гораздо сложнее.
Периодически выезжала на полевые учения и миномётная батарея. Бывало, мелькнёт в кузове знакомая Борькина фигура, весело сделает из-под тента ручкой: дескать, привет, тыловые крысы, оставайтесь, а мы – на фронт и укатит в пыльной колонне с прицепленными к машинам, подпрыгивающими на камнях тяжёлыми миномётами с нежным, трогательным названием «Василёк», в предгорья, на дальнее, новое стрельбище с ещё недостроенным КП[6 - Командным пунктом. – Прим. автора.]. В каждой машине боевой расчёт бравых ребят, убывающих с решительным видом ну прямо как на войну: с полной выкладкой, в касках, с автоматами, вещмешками, ска
тками шинелей через плечо, под ногами – ящики с боекомплектом. Выезжали обычно на неделю, поэтому в голове колонны за командирским «газиком» пылила утыканная антеннами машина роты связи, а в замыкающую «шиши?гу» загружали палатки и цепляли к ней полевую кухню. Регулярно и наше подразделение выкатывало с таким же бравым видом туда же на совместные учения для отработки взаимодействия в условиях, приближенных к боевым.
Служба службой, однако не обходилось и без взысканий. Одно влепили и мне. Правда, устно, «без занесения». Ну, вовсе даже ни за что! Посуди сам.
Старые армейские металлические кровати в казармах имели слабенькие панцирные пружинные сетки, которые с жалобным скрипом прогибались даже под нашими худыми солдатскими телами почти до пола. Многие привыкли к такому положению, иные просто терпели, а мне надоело спать, скрючившись в три погибели, как матрос в парусиновом гамаке, болтающийся в штормовую погоду в кубрике под палубой старинного пиратского парусника, словно гамбургская сосиска. Ностальгические воспоминания о моём жёстком спартанском топчане, на котором спал с детства в нашем бревенчатом бараке там, на гражданке, и настоятельная необходимость кардинальных перемен в этом вопросе в итоге сформировали в моём мозгу простое конструкторское решение. Нашёл за казармой длинную бесхозную полусгнившую доску. Распилил её ножовкой по предварительно снятой мерке на несколько коротких, равных по длине отрезков и, выбрав время, когда в казарме никого не было, уложил их под матрац поперёк своей кровати, пропихнув под сетку.
Однако порадоваться собственному изобретению и поспать на таком импровизированном топчане довелось мне всего лишь одну ночь. Подозреваю, что только старшина-служака, у которого я выпросил ножовку, мог «заложить» меня, подсмотрев из своей каптёрки и доложив о моих странных манипуляциях с досками «зубиле» – командиру нашей манёвренной группы, пожилому коренастому подполковнику, собирающемуся в запас на заслуженный отдых, получившему такое прозвище от наших острословов за излишнюю, по нашему мнению, строгость и клиническую занудливость.
Неожиданно нагрянув в казарму на утреннее построение, что было редкостью, медленно окинув всех суровым немигающим взглядом из-под кустистых седых бровей, тот для проформы, как бы проверяя нашу выправку, прошёлся вдоль строя, вытянувшегося по стойке смирно, бесцеремонно подёргал некоторых за слабо затянутый ремень, приказал подтянуть. Остановился возле крайнего в шеренге, постоял, рассеянно рассматривая его сапоги и словно припоминая, зачем сюда пришёл. Вдруг резко развернулся и широко, вразвалку направился прямиком к моей кровати, возле которой в качестве живых ориентиров, чтобы не перепутал, уже стояли замполит и старшина (от недоброго предчувствия у меня тоскливо заныло где-то возле пупка). Одной рукой ухватился за край матраца и рывком перевернул его, обнажив доски. «Это что?! Это почему?! Это чья кровать?!» – театрально, почти по чеховскому «Хамелеону» прогремело на всю притихшую казарму. Будто не знал! В общем, всыпал мне «зубило» показательно перед строем за неуставные действия по первое число, чтоб другим неповадно было. Или испугался, что на всех досок не хватит? Не знаю. До сих пор не пойму: за что? Вдобавок почему-то приплёл Рахметова, который спал на гвоздях («Рахметовы нам здесь не нужны!»).
Тупо уставившись в пространство, я едва выстоял, скрепя зубами от обиды и злости: зачем же так унизительно, перед строем, как мальчишку, при всех ребятах позорить! Не педагогично! Вызвал бы к себе по-тихому, выслушал, выяснил причину, разобрался бы, а там, глядишь, и ходатайствовал бы перед начальником тыла отряда (зампотылу) о замене старых кроватей. Но нет, поступил по-солдафонски, как «зубило» – скрежеща по нервам, снимая с них стружку! Отчитал всласть и в завершение отчитки приказал мне отнести доски на кухню для использования в качестве дров (можешь себе представить мою физиономию после всего этого и согбенную фигуру пограничника с охапкой дров?!). Оправдываться было бессмысленно – распалится ещё больше, не остановишь. Эх, жаль, не поняли друзья-товарищи, что не для себя только одного старался, сдрейфили перед «зубилой», не выступили в мою защиту единым фронтом!..
В конце дня, перед отбоем, в личное время каждый имел право заниматься своими делами. Кто-то, демонстрируя салагам железные мускулы, подтягивался на турнике, держась за него перекрёстным хватом – любимым тренировочным хватом Го
йко Ми
тича, культуриста и популярного в те времена киноактёра сербского происхождения, переехавшего в ГДР и много снимавшегося в кинокартинах о борьбе североамериканских индейцев за свои права, знаменитого «Вождя краснокожих». Кто-то надрывно и с хрипотцой, подражая Высоцкому, орал под гитару: «Спасите наши души! Мы бредим от удушья!..» Кто-то, заткнув чем-нибудь уши, перечитывал в уголке любимые книги. Иные подшивали свежие подворотнички, дописывали письма домой или просто – смешили, дурачились, подкалывали, разыгрывали друг друга.
Что тут поделаешь! Ведь мы, в сущности, были совсем ещё юными. В условиях неожиданно свалившейся на нас суровой, беспощадной, холодной реальности бытия и необходимости ускоренного взросления ребячество, как спасательный круг, выручало нас, нам не хотелось взрослеть, расставаться с детством, в котором было тепло и благостно. К такому рваному ритму жизни в режиме постоянного напряжения и тревоги трудно сразу привыкнуть. Реальность порой представлялась абсурдной, вывернутой наизнанку гиперболой, которую невозможно осмыслить. А каково ребятам там, на заставах?! Почему человечество никак не поделит землю, ресурсы и сферы влияния? Зачем отгораживается границами, создаёт армии и вооружает их всё новыми орудиями убийства? Эти и другие подобные взрослые вопросы уже начинали возникать в наших юных головах в свободное от службы время. Свободное – это условно. Команда «В ружьё!» звучала в любое время.
Впрочем, вернёмся к службе. Службу свою мы знали твёрдо, за что имели кое-какие простенькие знаки отличия и благодарности в приказах, сопровождаемые благодарственными письмами командования в адрес родителей. Особо отличившиеся в охране государственной границы – преимущественно те, кто служил на заставах – возвращались домой с честно заслуженными медалями.
Всякое бывало – и весёлое, и грустное, многое уже стёрлось в матрице памяти.
Стёрлось, да не всё…
В тот злополучный день, когда ЭТО случилось, проснулся задолго до команды старшины «Застава, подъём!». До демобилизации нашему призыву оставалось совсем немного – всего каких-то полгода. К тому времени я уже был в звании старшего сержанта, разок съездил в служебную командировку в один из сибирских городов за призывниками, как когда-то приезжали за нами, и служил во второй заставе манёвренной группы в должности заместителя командира взвода СПГ-9[7 - Станковых противотанковых гранатомётов. – Прим. автора.], поэтому мог себе позволить в нарушение устава встать и одеться до команды. Смутное, необъяснимое, тягостное предчувствие не оставляло, сжимало сердце холодными железными тисками.
День обещал быть солнечным. Всё в природе оживало, радовалось приходу весны. Солнышко припекало уже почти по-летнему. С утра весь личный состав гарнизона, освобождённый от плановых занятий, кроме караульных, был брошен на уборку территории. На майские праздники ожидали приезд высокого начальства из штаба Восточного пограничного округа с проверкой и награждениями. По этой причине всё везде тщательно подметали, мыли, скребли, подкрашивали, наводили марафет в казармах.
Показуха – скверное явление в армии и ничем её, видать, уже не вытравишь! Приукрасить, бросить пыль в глаза, выслужиться перед начальством, эксплуатируя дешёвую солдатскую рабсилу, горазды были офицеры во все времена – и в царские, и в советские, и в нынешние. Один из самых консервативных государственных институтов – армия – тяжело расстаётся с пагубными привычками, не считаясь с потерями…
Закончился песок – тот самый, красивый, оранжево-красный, из карьера, которым для красоты посыпа
ли аккуратные дорожки возле комендатуры и гарнизонного Дома офицеров, где планировались торжественные мероприятия. Из большого дощатого ко
роба-песочницы выскребли на носилки последнюю горсть песка.
Получив «сверху» – по цепочке, согласно субординации – соответствующий приказ, дежурный офицер дежурного подразделения (в тот день по гарнизону дежурил минбат) спешно, без сопровождения офицера, направил четверых старослужащих солдат, включая водителя, на грузовом автомобиле с лопатами в карьер за песком.
Через КПП в город проследовали четверо. Вернулся только один…
Поначалу никто не понял, что произошло. Мимо застывших от удивления пограничников, будто в замедленном кино, приседая и вихляя искривлёнными задними колёсами, со сплющенным как помятая консервная банка, изуродованным неведомой силой кузовом, грохоча оторванным и волочащимся по земле задним бортом, проковылял автомобиль с бледным, перепуганным, вцепившимся в руль водителем. Сквозь трещины в кузове тонкой струйкой сыпался на дорогу красный песок…
Всех вывел из оцепенения завывающий, царапающий душу сигнал общей тревоги.
Со слов водителя и в результате предварительного расследования несчастного случая была установлена следующая картина ЧП.
Проскочив шлагбаум, что при въезде на стрельбище, и свернув направо вниз, весёлая компания, в отсутствие сопровождающего предоставленная самой себе, влетела в карьер. Лихо развернувшись, задним ходом, как обычно это делали, подогнали грузовик на полкузова под нависший карниз огромного, глубокого песчаного грота, образовавшегося в результате многолетних выработок. Дело привычное, не впервой им было ездить на карьер за песком. Хоть и временная, но свобода! К тому же, согревало души близкое дыхание дембеля – ещё полгода, и домой!
Не спеша перекурили. И вот уже замелькали лопаты, вгрызаясь в отвесную песчаную стену, в кузов полетели первые комья песка. Запоздалое чувство опасности возникло лишь после того, как упавший сверху большой ком сбил с ног одного из них, наполовину засыпав, и остальные бросились его вытаскивать.
Всё произошло мгновенно. Словно голова гигантского удава, терпеливо ожидавшего с разинутой пастью своего часа, свою добычу, посверкивая из мрачной глубины зловещими красноватыми отблесками, грот внезапно пришёл в движение: набухший весенней влагой от недавно растаявшего снега, песчаный карниз с грохотом сорвавшейся горной лавины рухнул на копошащихся внизу людей! Пасть «удава» захлопнулась, поглотив свои жертвы, став для них братской могилой! Тонны песка неимоверной тяжестью навалились на кузов грузовика, подняли его на дыбы, будто игрушечного, и выплюнули, как жвачку, отбросив отошедшего за лопатой водителя в сторону…
Щурясь на солнце раскосыми глазами, принарядившиеся к празднику горожане испуганно жмутся к обочине, пропуская отчаянно сигналящие армейские санитарные машины, грузовики с солдатами в кузове и колонну бегущих по улице в сторону стрельбища с сапёрными лопатками в руках пограничников. Бегущих молча, тяжело дыша, с суровыми лицами, по которым только и можно было догадаться: произошло что-то серьёзное…
Копаем яростно, торопливо, кто – лопатой, кто – голыми руками, загребаем, отбрасываем в стороны тяжёлые, красные, будто пропитанные кровью, комья песка. В мозгу у каждого теплится мысль: может, ещё живы?! Ну почему никто из гарнизонного начальства этого не предвидел, не догадался, не додумался снарядить в карьер сапёров, которые направленным взрывом давно обрушили бы этот проклятый карниз?! Почему вообще не закрыли опасный карьер?! Обошлись бы без песка!
Для ускорения раскопок кто-то подогнал лёгкий колёсный экскаватор. Расположившись над осыпью, тот крутит стрелой из стороны в сторону, осторожно зачерпывая ковшом влажный песок.
Не передать словами то волнение, которое испытали все после первого вскрика «Есть! Нашли!». До сих пор стоит у меня перед глазами та страшная картина: высвобождаемые из песчаного плена тела представляли собой манекены; перемолотые чудовищной силой кости были раздроблены, отчего руки и ноги неестественно болтались, как у тряпичных кукол, удерживаемые лишь тонкой кожицей и сухожилиями; лица бледные, без единой кровинки и, увы, каких-либо признаков жизни; глазницы, рот, нос и уши забиты песком. Каждого из них с величайшей осторожностью укладывали на носилки, увязая в песке, спотыкаясь и падая, бежали сбоку, поддерживали, помогая санитарам донести трупы до машин.
Откопали двоих. Третьего долго не могли найти. Наконец из песка появились: сначала рука, потом плечо, голова…
Если бы кто взглянул на меня в тот миг – отшатнулся бы! Расширенными от ужаса глазами я всматривался в бледное лицо несчастного: это был… Боря Осетров… мой школьный товарищ…
На сцене гарнизонного Дома офицеров, обложенные цветами и венками с траурными лентами, стоят три гроба. В гробах – трое молодых парней. В изголовьях – приспущенные флаги, по бокам – почётный караул из комендантского взвода, держащий у ног карабины с примкнутыми штыками, офицеры с траурными повязками. Возле каждого гроба с печальными, заплаканными, скорбными лицами сидят прибывшие в гарнизон родители, не знающие ничего о произошедшем, напряжённо всматриваются в лица своих сыновей, ещё надеясь, что всё это – сон, и сыновья их встанут из гробов живыми. Звучит траурная музыка. Мимо сцены с опущенными головами и фуражками на согнутых руках молчаливой процессией движемся мы, их сослуживцы. Приглушенный свет софитов выхватывает из гробов бледные, тщательно загримированные лица с прикрытыми веками, в уголках которых разве что очень внимательный взгляд мог бы обнаружить несколько сверкнувших красных песчинок.
Прощание было коротким. Прощальные речи командования лаконичны, торжественны, с придыханием: мол, погибли смертью храбрых наши товарищи при выполнении воинского долга по охране государственной границы СССР, показав пример несгибаемости, мужества и преданности Родине; сохраним в наших сердцах память о геройски погибших; выражаем глубокое уважение и сочувствие родителям, соболезнуем и скорбим вместе с вами…
Родители слушали высокие слова, вытирали слёзы, поднимали головы, их сердца наполнялись гордостью за своих сыновей-героев, отдавших жизнь за Родину.
Мне невыносимо больно было смотреть в глаза Борькиных родителей, в которых, казалось, застыл немой вопрос: вы нам правду говорите или чего-то недоговариваете? Сердца родителей чувствуют фальшь, и командование приложило все усилия, чтобы скрыть от них правду, которая, возможно, оказалась бы для некоторых убийственной.
Сердце моё разрывалось, в глазах стояли слёзы. Но я тогда не решился, предательски опустив голову, молча проплёлся мимо. Родители верили всему, что было сказано, гордились своими сыновьями, считали их героями. Имел ли я право в тот день, как тот карниз, обрушить эту их веру? Не знаю…
Много лет прошло с того скорбного дня, но до сих пор укоряю себя, обвиняю в трусости и малодушии. И этот печальный рассказ, возможно, есть итог моих сомнений и переживаний, дань памяти, вызревшая, вырвавшаяся наружу боль, требующая: расскажи людям, как всё было, без намёков, без утайки, прямо и честно! Об этом же давно просят меня во снах и те трое. Слышу – кричат, взывая к моей совести: «Мы погибли нелепо, глупо, не в бою, не так, как могли бы, как должны были, как мечтали, если уж суждено было нам безвременно умереть! Виноваты не только и не столько мы, как это пытались представить. Нас убили Халатность, Показуха, Равнодушие, и эти преступники не названы, не наказаны, не покаялись, по их вине до сих пор погибают такие же, как мы. Расскажи о нас правду!»
Могила Бориса находится на старом кладбище нашего посёлка, недалеко от могилы моей бабушки, Анастасии Михеевны. В редкие приезды стою перед его могилой недолго. Не могу. Стыдно и обидно. Тогда, в декабре 1972-го, вернувшись домой по окончании срочной службы, встреч с его родителями избегал, опасаясь страшных и мучительных для меня вопросов. По этой и некоторым иным причинам пробыл дома недолго. Через неделю, собрав в дембельский чемоданчик свои вещи, попрощавшись со всеми, словно убегая от самого себя, шагнул в поезд и уехал в другой город, где живу и поныне. Но живу ли? Может, только существую с этой тяжкой ношей…
Ну так как? Назовёшь ли ты, Уважаемый Читатель, меня бессердечным теперь, в нашем времени, когда родственники и друзья погибших ребят, прочитав этот рассказ, узнали правду?
Говорят, время лечит. Поставь себя на моё место, подумай и не спеши осуждать…
Твёрдо уверен лишь в одном: по истечении отпущенных мне судьбой лет, на излёте души, покинувшей бренное тело, звякая о медяшки созвездий, сопровождаемый ангелом, предстану перед Творцом на Суд Совести. Многое с меня спросится, промелькнёт ускоренной кинолентой передо мной вся моя грешная жизнь, вгоняя в стыд и раскаяние отдельными эпизодами, обвиняя в лени, малодушии, трусости, гордыне и прочих смертных грехах. Мелькнёт и этот эпизод, суд над которым, наверное, будет суровым и неоднозначным. Спросят: «Где ты был раньше? Почему молчал?» Не смогу ответить. Рад буду уже и тому, если вина моя, пусть частично, но будет снята хотя бы за то, что в земной жизни, как мог, выполнил их просьбу.
Правда, не ясно ещё: придут ли с повинной, покаются ли, понесут ли заслуженное наказание названные здесь, в моём свидетельском показании, те трое преступников – Показуха, Халатность, Равнодушие, по вине которых погибли ребята? В том, что они преступники, я уверен. Но допускаю, укажут мне многоопытные адвокаты: «Это – всего лишь ваше частное мнение. Для следствия и суда они пока даже не обвиняемые и не подсудимые. Более того, в деле вообще нет ясности, одни абстракции и голословные обвинения. Где ваши доказательства? Предъявите улики!»
У меня нет ни того, ни другого…
И тем не менее обращусь к армейскому руководству: этот вопрос – вопрос «небоевых потерь» в мирное время, который вам, господа-товарищи офицеры, хорошо известен, – к сожалению, до сих пор остаётся открытым. Надо его решить и закрыть навсегда! Это дело Чести, о которой не мне вам говорить. Иначе рухнет доверие к армии у народа, вверяющего в ваши руки самое дорогое – жизни и судьбы своих детей!..
А на Орбите Человеческих Душ, где каяться уже поздно, я обязательно встречусь с Борисом и теми парнями, погибшими вместе с ним.
Смиренно уповаю, что и они меня наконец-то простят…
Анатолий Анатольев
Родился в Уссурийске 22 октября 1943 года, доктор технических наук, профессор, главный научный сотрудник Новосибирского государственного аграрного университета.
В 1968 году окончил Дальневосточный политехнический институт (ДВПИ). Работал в ДВПИ, в строительном тресте № 8 ГЛАВВЛАДИВОСТОКСТРОЯ, в Приморском сельскохозяйственном институте, Дальневосточном технологическом институте. В НГАУ работает с 1978 года в должности заведующего кафедрой, проректора, декана факультета.
Заслуженный работник Высшей школы РФ, член Союза журналистов РФ, член Интернационального Союза писателей.
Писательской деятельностью занимается более тридцати пяти лет. Написал и издал более двадцати сборников стихов и поэм, семь сборников рассказов, повестей и роман.
Суперструктуры в жизни общества
(философская поэма)
Казалось бы, что собственные силы,
Направленные только на прогресс
Тех территорий, что так с детства милы,
Дадут большой эффект, а не регресс…
На практике ж совсем другое дело:
Отъединившись от большой страны
И возведя в канон своё лишь «тело»,
Пришли к упадку от шальной мечты…
А разобрав дела тех стран-республик,
Что процветали так в советских днях,
Приходится признать, что уж не бублик,
А дырку получили «на паях»…
Ведь все «так независимые страны»,
Порвав с опекой дружеских оков,
Уйдя в пустые мифы и обманы,
Остались лишь с одной тирадой слов.
Что разговор о благах процветанья
Сгорел, и даже дыма нет теперь;
Лишь горечь за большое отставанье,
Что к счастью навсегда закрыта дверь…
Что тот багаж ресурсов или блага,
Полученный в Советов времена,
Был разворован под эгидой флага
И «демократам» продан навсегда…
Ну а ресурсы, что имели люди,
Неинтересны нынче никому…
И потому портфель заказов скуден
И не привёл к большому торжеству.
Ресурсы ж те востребованы будут,
Которые задаром отдают…
В противном случае про всех забудут
И что когда-то был мирской приют…
В большой стране лишь пользуются спросом
Те блага, что природою даны,
И потому-то остаются «с носом»
Республики из той большой страны!
И вывод, значит, надо бы нам сделать,
Что без структур огромных в мире сем
Не разовьются «малые наделы»,
А будут вне прогресса насовсем…
Откатятся они к векам прошедшим,
Лишь будут рады прокормить себя,
Не помышляя о давно сошедшем
Прогрессе, в коем движется Земля!
Племён есть много разных африканских;
В Америке немало, как и здесь,
Тех, кто живёт, не зная лести, чванства,
Не зная, что цивильность где-то есть…
Не зная телевизоров и звонов,
Не зная даже радиопомех,
Не зная также новеньких смартфонов…
Хотя живут совсем не для потех!
Они живут давно своим укладом,
Стараясь точно предкам подражать,
Для них природа вся бесценным кладом
Дала возможность род свой продолжать…
Для них охота – жизнь, а не забава;
