скачать книгу бесплатно
– Свет включили?
– Да, – отвечает кто-то, – она в туалет ходила?
– Нет, – отвечает мама младенца.
– А выключите свет – тяжело со светом, – прошу я.
– Сейчас укол сделаем и выключим, – отвечает кто-то.
Свет выключают, стонавшая девочка умолкает.
Я хочу в туалет.
– А до утра далеко? Сколько времени?
– Два часа, а утро в восемь, – говорит мама ребенка, – ты в туалет хочешь?
Я молчу. Чужая мама мне объясняет, что принесет какую-то утку, что это не стыдно. Я не верю, я не хочу утку, я хочу встать и пойти сама. Под меня всовывается что-то холодное.
– Не надо.
Чужая мама уговаривает меня не терпеть. Плакать нельзя. Спать невозможно. Каждый час я ее бужу, чтобы узнать сколько времени. До сих пор не понимаю, как спали мои соседки с залепленными повязкой глазами.
Без катетера – нет части боли и нет несвободы. Но теперь мне стыдно и обидно, потому что я привыкла быть сильной. И я злюсь и плачу.
Селедкино счастье
Ночью не спала.
06:30, я все плачу.
Входят медсестры делать уколы. Я прошу пустырник, но в этом отделении таких препаратов нет. Медсестра с музыкой в кармане меня успокаивает, хотя часов двенадцать назад говорила бабе Зине, что она вредная и никого здесь утешать не собирается:
– А хотите, я вам так настроение подниму? Смотрите, у вас все ножки до потолка!
Это утешает, потому что правда, абсолютно все – до потолка, не дотянешься. Уговаривают не думать ни про катетер, ни про судно – на острове полно таких вещей, они не важны. Важно, чтобы температура не была 38. Потому что тогда будут колоть анальгин с димедролом – а я не хочу лишних лекарств и молчу, прячу градусник в тумбочку.
Свет выключают. Я пытаюсь спать и не двигать ногами. Утром спать как-то уже не страшно, я больше не думаю про земляную воронку, я говорю своей голове «привет», и она выбрасывает меня в потрясающее место – салон бижутерии моей однокурсницы Авроры, Париж в районе Курского вокзала, шоу-рум, в нем колышется занавеска и улыбаются удивительные узоры, оттуда прямо через чудесное окно я проваливаюсь в большое белое облако, мне тепло. Вот проснусь, позвоню маме, попрошу пустырник на остров. А пока растворюсь в облаке, исчезну отсюда. Что-то скребет меня по плечу, мне не хочется вываливаться из облака и просыпаться, но мне любопытно, светло и немного щекотно.
Я поворачиваюсь посмотреть, кто меня поскреб, – это Л. А. пришел и меряет давление – можно в космос, потому что 120. А потом ныряет под одеяло, выныривает и спрашивает:
– Катетер сняли уже? Голова не кружится? Не тошнит?
– Он сам снялся, – огорчаясь, что спала пятнадцать минут, механически говорю я.
– Как это?
– Не знаю, ночью целая история была (мне кажется, что не со мной, и я не хочу точно вспоминать, что случилось). Сдвинулся, наверное, все полилось мимо (неужели сказала? А стесняться? Блин!), сестры сняли.
– А температура?
– Тридцать семь и шесть.
– Это нормально после такой сложной операции.
Я согласна. Мне безразлично, какая температура, мне нужны духи, трусы, зубная щетка и походить, а лучше попрыгать до потолка. А лучше бегать по лестницам или оказаться в Михайловском саду.
– А как вы спали?
– …Плохо, бабушка все время стонала, – я не уверена, что нужно рассказывать про яму, про ногу, отказавшуюся от меня, и признаваться, что не спала…
Хочу опять заплакать, но стесняюсь и молчу.
– Ясно. Так давайте вставать.
– Что??
Там, у потолка, русалочьи ноги будут меня слушать? Там одна нога моя, а вторая нет.
Я не двигаюсь. Точнее, я посылаю ногам сигнал, но ни та, ни другая не реагируют.
– Ой-й-й-й-й…
– У вас и здоровая нога затекла, – рассуждает Л. А. (неправильно лежала? зря старалась?), подавая мне ноги по очереди.
Ясное дело – его ноги, потому и слушаются. Я сижу. Внизу висят две штучки в бинтах. Левую ногу я беру обратно, шевелю пальцами, она поддается. Л. А. машет рукой туда-сюда и что-то мне объясняет. Я ничего не понимаю, я смотрю на тумбочку, где прячутся трусы, и кусаю губы – духи забыла дома.
– Ходить только по палате, до туалета и обратно. Сейчас позовем вас на перевязку.
– Сейчас?
– Ну да. Я зайду.
Вот это счастье, дорогие бежевые селедки! Ходить по Михайловскому саду! Отвести вас?
С помощью забавных выкрутасов на мне наконец появились шелковистые, прекрасные черные трусы. Я успокоилась. Я смотрю в окно – синица смотрит на меня. Я подмигиваю: «Балда, ты меня плохо знаешь».
По четвергам больно, но приятно
Тащусь по палате к умывальнику. Ноги тащатся за мной. Я смотрю в зеркало.
Эт-т-та что??? Только не надо говорить, что это тоже нормально после такой сложной операции. Я оглядываюсь, синица сидит на березе и смеется. Мне тоже смешно. Я похожа на выжатого фламинго. А Л. А. не смеялся. Цари не смеются. А я глотаю пасту от смеха и икаю.
Меня окружают ходячие старушки, предлагают палку, сочувствуют. Выжатым фламинго, пожалуй, можно сочувствовать. На все мои неудачные попытки надеть классные фиолетовые брюки (нога как-то не того, не поднимается, пользоваться ею без Л. А. я боюсь) мне говорят, что нужен халат. Халата у меня нет. Халаты всегда путаются под ногами, в них всегда нелепый вид – то ли ты больной, то ли из бани, то ли не знаешь, что это халат. Не люблю я их в принципе. Есть один – и тот мамин, но в рюкзак он уже не влез, а здесь говорят, надо – снял-надел. Ищут сестру-хозяйку. Кстати, тут выдают во временное пользование халаты, ночные рубашки, станки бритвенные, белье постельное, еду, лекарства, медсестер и врачей.
Сестра-хозяйка занята. Пока затеялась история с палками и халатом, я едва успела причесаться. Приходит перевязочная медсестра – зовет. Я не знаю, что придумать лучше, не в трусах же вылетать в коридор – заворачиваюсь в простыню. Симпатичную мягкую простыню, выданную на пляже в операционной, спрятавшую меня от холода. Теперь это юбка. В таком дурацком виде я хожу по коридору – жду перевязки и хихикаю.
Санитарка говорит сестрам:
– Ой, надо дать халат девчонке, а то в чем она ходит.
– Ходить нельзя, – пролетает мимо Л. А.
– Да ладно, – говорю я (меня тошнит от мысли про казенный халат), – мне привезут халат. Я позвоню.
– Когда это еще, а сейчас? Я попрошу, не волнуйся.
– Мне бы белье перестелить.
– Я скажу, не волнуйся.
Я смотрю на ограду Михайловского сада, но меня зовут, и я иду в перевязочную. Мне страшно. Просто ужасно. Юбку кладу под голову и ложусь на перевязочный стол.
Мне снимают повязку с глаз в перевязочной. Меня привели за руку и посадили на стул. Снимают бинт. Возможно, я больше ничего не вижу, только чувствую, что светло и много народа. Отлепляют пластырь. Меня трясет.
– Открывай глаза.
А это невозможно! Невозможно, потому что я не помню, как это делать.
– Открывай глаза. Давай, открывай глаза.
Я чувствую липкость и боль. Я пытаюсь. Я дергаю веки, но затихаю, потому что больно.
– Так! Открывай глаза!
Мне кричат. Я пытаюсь. Я начинаю тихо подстанывать и снова дергаю веки куда-то наверх.
– Быстро открывай глаза, давай! Ты что, не слышишь, что тебе говорят?
Я мотаю головой и получаю пощечину. Мне не больно. Открывая глаза, дети орут. Я сидела в очереди, я слышала, но не понимала, почему. Я молчу. Я открываю.
– Плакать нельзя!
Я знаю, нигде никогда плакать нельзя. Но я вижу. Я вижу много людей в халатах. Все белые. Почему их много? Все смотрят. Потом задирают мне голову и вытирают салфеткой липкость. Я держусь за стул и молчу. Капают и делают укол куда-то возле глаза.
– Теперь нужно ходить по коридору. Голову не поворачивать. Смотреть пока только прямо.
– Спасибо.
Приходит Л. А., обмотавшие селедки бинты начинают ускользать, я привстаю, чтобы посмотреть, что там, под бинтами? Селедки или ноги?
– Ложитесь, вставать не надо, – командует Л. А., поблескивая кривыми ножницами. Я такие знаю, много раз видела, ими разрезают бинты.
Я ложусь. Я говорю себе, что не страшно, что больно не будет. Просто не может быть. Даже если будет, я орать не стану.
– Ой, кусок кожи прилип, – сообщает медсестра и ловко отдирает ее.
Я начинаю вопить неожиданно для самой себя – больно, и я жду продолжения. Медсестра не реагирует – она танцует, накладывая мокрые тряпочки, Л. А. удивленно приподнял брови над маской, но не возражает.
Можно повопить? Что, не сердятся? И бить не будут? Хорошо. Синице не скажу, она – дура. Какое счастье!
– Ууууфффоййййй!!!
– Ой, вы нас пугаете, – шутит Л. А. и пытается мне рассказать, что у меня оказался очень сложный варикоз.
Я успеваю и вопить, и слушать.
– У вас такой сложный варикоз оказался, но мы, хирурги, справились.
Он скромничает: из хирургов в операционной он был один (Боковой доктор, думавший, что я боюсь, получает за это красную карточку). Хотя… Царь… Мы… вполне… мы художники такие скромные…
– Ууууфффоййййй!!!
А я не фокусирую, я воплю, что-то жжет и тянет, как будто утюг горячий держат. А я ненавижу гладить! И вообще, я боюсь. У меня сейчас ребра лопнут от страха, а когда кричишь – отвлекаешься.
Я закрываю лицо руками – это не я. Можно вопить. Я-то сильная и воплю редко, и мне стыдно, но больно и хочется вопить – это приятно, и никто не ругает, поэтому я прячусь – нет меня.
– Все. Вставайте.
Я затыкаюсь и встаю, пусть только попробуют новые ноги не встать.
Л. А. говорит мне, что нужно наступать на полную ступню. А я говорю себе: нужно поскорее смыться из перевязочной, потому что больно. И ухожу не своей ногой, в которой что-то жжет, завернувшись в простынную юбку.
Моя двести десятая палата – напротив перевязочной, я уже тяну руку к дверной ручке, чтобы спрятаться, но вдруг вижу, что в коридоре на меня уважительно смотрят больные в халатах. Аха! Надо было вопить громче! О чем-то надо же будет с ними говорить! Это Л. А. знает правду:
– Первая перевязка неприятная.
И я знаю, а им ни к чему. Л. А. – не выдаст. Цари не болтают секретов.
– Здравствуйте, – говорю я всем сразу и улыбаюсь.
– Больно, да?
– Да, – улыбаюсь я и печально киваю головой, изображая посттравматическую скорбь.
Мне открывают дверь в палату. Я вешаю юбку, забираюсь на кровать и смотрю на синицу.
– Не больно!
– Правда?
– Правда. Буду есть, и пить надо.
– Правда-врун-чик-чик-чик. Я слышала.
– У тебя таких ушей нет, – показываю я синице язык, она обиженно отворачивается.
Я снимаю с подоконника холодную воду и йогурт со смешной крышкой, в которой прыгают хлопья. Лежу и улыбаюсь.
