скачать книгу бесплатно
Дадак пособила нам сложить пучки опять в ларь, и мы отправились домой. Дорогой Ака колесил по разным аулам, показывая меня.
Подъезжали к хутору, на скрип арбы выбежали встречать нас дети Аки: Худу, Чергес и Пуллу (эту девочку они назвали в честь генерала Пулло). Все они радостно меня приветствовали. С Худу я обменялся улыбкой. Чергеса и Пуллу поцеловал. Ака стал говорить своей Туархан:
– Ну, метышка (метышкой называются уже пожилые; жена собственно – стэ, муж – ир. Быть может, от ир – ум, говорят ир-стаг – умный человек. Молодые же друг друга не называют никак. Часто, подшучивая, я заставлял Цацу произнести имя мужа, как будто не понимал, к кому она обращала речь. При посторонних молодая ни за что не станет говорить; при гостях-мужчинах и не покажется. Тогда услуживает хозяин, и если гости с лошадьми, то караулит их на пастбище или у себя, задав им корму, жена уже барыня – отдыхает), и ты, Худу, почините все платье Судара, вымойте мою рубашку; я отдам ее ему, а себе куплю другую.
Все было исполнено беспрекословно: Худу перемыла все, Туархан перечинила; поршни починил я сам, а для тепла Ака уступил мне свой полушубок.
Лихорадка меня оставила, я стал поправляться – и от перемены в жизни, и от пищи: на мое счастье, у них отелилась корова, а молоко я любил и прежде.
* * *
Наступала весна, настал март, мальчики, по обыкновению, стали ходить по домам и приветствовать жителей с веселым временем. Двое или трое, раскатав свиток, нараспев читают содержание его. Точно такие же поздравления бывают и по уборке хлеба или по окончании покоса. Поздравителям, разумеется, всякий, по силе, дает что-нибудь.
Мюрады также пошли по аулам отыскивать женихов и невест. Не знаю, что думал Ака, он говорил:
– Как думаешь, Судар: рано еще выдавать Худу? Ведь надо работать, а тебе одному будет тяжело?
Я подтвердил, что рано. На другой же день, по приходе мюрадов, чуть свет мы выехали в Гильдаган, куда не переезжал еще никто. Три недели мы жили одни. Худу была необыкновенно ко мне ласкова. Два платка, подаренные ей женихом, и три целковых задаточных Ака отвез назад; и когда сват приехал к нему в другой раз, он отказал ему наотрез, говоря, что Худу еще молода.
Худу была уже просватана года два. Случается, что отцы еще в младенчестве своих детей дают друг другу обещание породниться, и дети свыкаются заранее.
На мои «почему, для чего отказано?» – Ака отвечал, что жених ему не нравится и что мне тяжело будет работать одному.
Ожидая еще снег, я запасся дровами, складывая их в поленницу, по которой часто узнавали меня, русского, мимо проходившие беглые. В самом деле, выпал снег, подножный корм был занесен, нужно было ехать за сеном в лес; на этот раз Ака пожалел меня, отправился один, только взял с меня полушубок, не имея у себя другого. Наконец стали одни за другими съезжаться.
* * *
Вздумалось Аке наготовить дров. Накануне Благовещения мы отправились в лес, привезли воз, да два раза ездил я один. Не поев еще в этот день ничего, я утомился; сложив дрова, не пошел в саклю, а сел на сделанную мной лавочку, перед дверью; Ака извинился, что я голоден, и торопил Туархан приготовить мне сыскиль. Накормив, все они вышли во двор беседовать на солнце; я остался в сакле, усталый и грустный, лег на пол перед огнем и заснул крепко. Солнце начинало садиться. Ака, боясь лихорадки, разбудил меня, я встал и стал горевать на лавочке; тоска непонятная одолела меня. В ауле было уже семей двадцать; у нашей сакли толпилась куча, я сидел один, вдруг подъехал верховой, сердце мое вздрогнуло, я полагал, не присланный ли за мной из Грозной, но ошибся; когда толпа обернулась ко мне, показывая на меня приезжему, я не вытерпел, подошел к ним, поздоровался, и тут начался торг. Я спросил, где живет покупатель; все закричали, что вблизи Грозной, показывая тем, что я легко могу уйти, если захочу. Меня удивила такая откровенность, тем более что приезжий не был знаком никому, следовательно, можно было говорить двусмысленно: намекая мне о возможности наутек и показывая ему, что они готовы услужить продажей и потому прельщают близостью. Я предполагал, что тут что-нибудь да значит, и знал, что без согласия моего Ака меня не продаст, поклявшись при покупке, что если пришлют выкуп, отдать тотчас же, если же нет, то держать у себя, пока я сам не захочу быть проданным. Ему можно было ждать выкупа; он не так нуждался, как Абазат. На выкуп надежда была плохая, когда прошло уже пять месяцев, с тех пор как я писал. Я стоял в раздумье. Покупатель говорил, что у него есть пленная казачка, девушка, которую, если он меня купит, отдаст за меня замуж. Опершись на ружье, Ака опустил голову, отдаваясь совершенно на мою волю. Не дав мне выговорить и слова, приезжий отвечал:
– Как не хотеть жениться!
Сомневаясь в твердости Аки, потому что шапка серебра меняет все, я, осмотрев всадника, заключил, что он добрый человек, и решился ударить по рукам… Настоящий торг был отложен до завтра. Утром Ака должен был привести меня на хутор покупателя, который находился верстах в пятнадцати.
Вся ночь у меня прошла в мечтах. Мы встали чуть свет. Чтобы продать товар лицом, Ака натуго подпоясал меня ремнем, пообтянул полы полушубка, подправил рубашку, осмотрел обувь, поразбил косматую шапку и просил быть веселей.
Простясь со всеми, мы пошли скоро. Снег таял, Холхолай бушевал. По жердям через реку Ака пробежал, я следом было за ним, но с непривычки голова закружилась, и на самой середине я упал на руки. Ака хотел было воротиться провести меня, но мое самолюбие удержало его; отдохнув, я сам дополз до берега.
В первом встречном ауле Ака спросил о Хаухаре (так звали покупателя), точно ли он имеет пленницу-девушку: было подтверждено. Но придя в настоящий хутор, оба мы должны была разочароваться: пленницей была пожилая женщина. Нам показали на нее, она стояла на крыше землянки. Подойдя ближе, стыдно было взглянуть на нее: она была в белой рубашке, на остриженной голове белый платок, казалась дурочкой. Когда вошли мы в дом, ее кликнули, чтобы поговорить с русским. Из разговоров с ней я узнал, что она круглая сирота на чужой стороне. Веселые горцы не знают тоски. Ей говорили:
– Ну, Мари, вот твой жених.
Казачка заплакала, я старался успокоить, она говорила:
– У меня есть дочь, полно, не старше ли тебя! Куда мне замуж и пара ли ты!
Я засмеялся. Обдумав, пленница переменила тон:
– Вы, служивый, верно, сами сюда пришли? Давно ли здесь живете?
Я отвечал, что я пленный.
– Не может быть: так пленные не ходят, не одевают их так, да вы такие веселые!
Хаухар еще не возвращался; из Гильдагана он проехал в другие аулы, желая найти солдата подешевле. Родной его брат, Бей-Булат, староюртовец, вызвал меня на крышу землянки и стал говорить:
– У меня есть еще брат, кроме Хаухара, Тоу-Булат, который содержится теперь в остроге; чтобы освободить его, надо привести пленного, вот я и пришел сюда за этим. Хочешь ли ты к своим? Теперь всем полкам дан отдых и всем вышли награды, кто только был в Ичкерийском лесу.
Недоверчивы горцы в высшей степени, недоверчивости и я научился у них: я думал, что он выпытывает, как я думаю о родине, можно ли надеяться, чтоб прожил в этом месте, близком к русским.
Я отвечал:
– Разумеется, хотел бы и к своим, но почему не жить и здесь, если брат твой человек добрый.
– Нет, – говорил он, – ты все-таки не веришь; нам хочется купить тебя подешевле, вот почему мы и говорим твоему хозяину, что покупаем в работники; если он узнает, что русским, то или не продаст или запросит дорого. Ничего не говори своему хозяину.
Я стал верить.
Приехал Хаухар, начался торг. Видя неуступчивость покупателей, Ака стал ломаться: ему давали и ружья, и кукурузу; он говорил, что у него три ружья, а кукурузы будет на три года. Разумеется, он лгал, ему хотелось взять что получше. Замечая, что Хаухар беспрестанно советуется с братом, я стал уверяться, что точно покупает Бей-Булат, а не он, и стал смело говорить Аке:
– Что же ты не отдаешь? Ведь тебе дают хорошо?
Ему давали и лошадь, но он ломался больше, говоря, что лучше поведет меня в горы, возьмет там не столько; если же не продаст там, то надеется, я буду хорошим работником, научусь и мастерству… Досадно было мне, я советовал Аке отдать меня, показывая тем, что я больше не хочу у него жить. Разгоряченный Ака повесил голову и, подумав, ударил по рукам.
Так я отдан был за кобылицу с жеребенком, оцененную в двадцать рублей серебром, да впридачу Хаухар обязался еще уплатить восемь целковых.
Взяв лошадь, Ака извинился, что не может оставить на мне полушубка, что у него самого только один; я тотчас снял, мне принесли другой. Ака пожелал мне доброго житья, а я послал с ним поклоны.
Проводив Аку, все стали меня поздравлять, что я скоро увижу мать свою. Бей-Булат говорил:
– Почем знать? Может быть, теперь тебя и отдадут матери за твой плен!
Двадцать пятое марта было доброй вестью для меня.
Тут я написал и письмо казачке, и Хаухар обещал отвезти его сам.
* * *
По привычке видеть между горцами обманы я не радовался наружно. Хаухару казалось странным мое хладнокровие, он говорил:
– Скажи, если не хочешь к своим, я оставлю, найду другого солдата; если хочешь, женю; Мари променяю на девушку-казачку, вот недалеко от нас?..
Рано разбудил меня Бей-Булат, говоря, что идти далеко. Мне дали небольшие санвы, положили туда индюшиных яиц, прося Бей-Булата взамен их принести им куриных. Поручено было ношу беречь. Казачка просила передать о себе в свою станицу Стодеревскую. Горько зарыдала она, когда я перекинул сумочки через плечо.
Благословясь от всей души, я скорым шагом пошел к своим.
Беляев С. И. Дневник русского солдата, бывшего десять месяцев в плену у чеченцев // Библиотека для чтения. СПб., 1848. Т. 88. Ст. 1. С. 71–102; Т. 89. Ст. 2. С. 21–49.
Иван Загорский. Восемь месяцев в плену у горцев
Иван Загорский происходил из дворян Волынской губернии Луцкого уезда. В 1837 году, будучи студентом Виленской медико-хирургической академии, вступил в «тайное общество» студентов этого учебного заведения, в 1839 году по приговору военного суда был лишен всех прав состояния и сослан на Кавказ рядовым. Служил в Черноморском линейном 10-м батальоне, участвовал в военных действиях. В 1846 году произведен в прапорщики, в 1848 году – подпоручик, в 1850 году – поручик.
Об Иване Загорском упоминает другой поляк – Карол Калиновский. В своей книге «Памятник моей военной службы на Кавказе и плена у Шамиля с 1844 до 1854 гг.» в разделе «Поляки в Дагестане» в главе «Лекарь поневоле» он писал: «Иван Загорский в 1842 году оказался в плену у горцев. Через горы и долины его привели к Шамилю и заключили в подземелье, где поляк попал в среду таких же несчастных, как он сам.
Прошли дни, недели, месяцы – никто не собирался их вызволять. Пленные страдали кишечными заболеваниями. Но к их счастью Иван Загорский имел медицинское образование. По просьбе товарищей он обратился к имаму, чтобы ему разрешили собрать лекарственные растения. Шамиль дал согласие. Загорский из собранных в окрестностях Ведено трав готовил настой, поил товарищей и, как он сам рассказывает: „Все мои больные выздоровели“.
К тому, что написал выше, добавлю, что туземные лекари помогали Загорскому, где и как искать необходимые травы, а поляк, в свою очередь, передавал им опыт медика, окончившего специальное учебное заведение».
Тысяча восемьсот сорок второго года, на рассвете 22 марта, родные братья: владетель Кюринского ханства штабс-капитан Гарун-бек и назначенный нашим правительством помощником к правительнице Казикумухского ханства поручик Махмуд-бек изменнически открыли ворота Кумухского замка, защищаемого подполковником Снаксаревым, и предали гарнизон в руки Шамиля. Хлынула толпа мюридов и обезоружила нас. Подполковника Снаксарева и подпоручиков князя Орбелиани и Ананова потребовали к имаму, а нам велели готовиться к выступлению. Через полчаса всех нас: одного донского и пятерых линейных казаков, меня, волонтера Ивана Габаева и двух денщиков – под сильным конвоем, с пением «Ля-илляхи-иль-Алла», вывели из замка. Сопровождаемые криком и угрозами разъяренных врагов, мы проходили среди пылавших жилищ кумухцев, приверженных к России, в назначенное для нас помещение. Кроме нас, в числе пленных были еще 45 человек – 25 ахтынцев и 20 нукеров генерал-майора Ахмет-хана; для них было предназначено особое помещение. Во время нашего следования какому-то мюриду понравилась лошадь подполковника Снаксарева, и он, пользуясь правом победителя, хотел ее отнять у денщика, но начальник нашего конвоя, Юнус, один из наперсников Шамиля, увидев это самоуправство, кинулся на него с обнаженной шашкой. Мюрид выхватил винтовку, прицелился и хотел выстрелить, но не успел: другие мюриды мгновенно опрокинули его на землю и изрубили в куски.
Целый день место нашего заключения было осаждаемо любопытной толпой, которая бранила нас и издевалась над нами. Под конец это надоело даже и надсмотрщику нашему, Ягье-Гаджи. Употребив бесполезно все меры увещания о том, чтобы толпа разошлась и оставила нас в покое, он, в заключение, вышел из терпения и выстрелил в зевак. Толпа мгновенно рассеялась. Вечером нас перевели в тот дом, где находился Шамиль. Здесь мы увидели, как братья-изменники и многие жители ханства, надев на головы белые чалмы – символ последователей духовной секты, главой которой был Шамиль, – являлись к имаму с изъявлением своей покорности; в числе их находился и Мамед, кади сугратльский, сбросивший теперь с себя личину приверженности к России, которой до сих пор прикрывал дружеские свои сношения с Шамилем. На другой день утром Шамиль, выйдя на балкон в небрежно накинутом на плечи полушубке, приказал позвать к себе офицеров и с презрительной улыбкой объявил им, что, до тех пор пока сын его, взятый в Ахульго, не будет ему возвращен, им нечего и думать о свободе. Напрасно подполковник Снаксарев старался вразумить его, что удовлетворение этого требования нисколько от нас не зависит, что правительству нашему потеря немногих воинов не так чувствительна, чтобы оно решилось их выручить под условием, им объявленным, и т. д. Шамиль заявил, что требование его неизменное, и удалился.
Вскоре мы были поражены ужасным зрелищем: во двор нашего жилища принесли окровавленную одежду ханских нукеров. Узнав, что эти несчастные сделались жертвами мести Шамиля, мы поневоле должны были и для себя ожидать той же участи – как неизбежного последствия его решения, объявленного Снаксареву. Крики толпившегося народа и вопли женщин вывели нас из раздумья. Мы обратили наши взоры в другую сторону и увидели, что к нам во двор привели аманатов, взятых по приказанию Шамиля в Казикумухском ханстве, которым он назначил место жительства в Андии; крики и вопли принадлежали их матерям и родственникам, которые, прощаясь с ними, неистово оглашали воздух. В числе знатнейших аманатов были: Омар-бек, престарелый отец тогдашнего казикумухского хана Абдурахмана; Абас-бек, сын Гарун-бека; прапорщик мирза Заху, сын кумухского Мустафы-кади, и многие другие. Наконец, около полудня, мы оставили Кумух, в котором заложено было основание нашему восьмимесячному несчастию. Непрерывный ряд дальнейших мучений, которым подвергали нас варвары, заставлял и заставляет удивляться лишь одному: как много может вынести слабая человеческая натура! При отправлении в дорогу у нас отняли все, кроме немногих денег, бывших у офицеров, оставив затем нам одну одежду, и то лишь необходимую. Кумухцы, до тех пор рабски покорные, при виде наших страданий и унижений громко изъявляли свое удовольствие. Пленные ахтынцы остались на месте. Впоследствии мы узнали, что они получили свободу. Вероятно, Шамиль это сделал не без цели – слышно было, что он намеревался идти в Самурский округ. Из ахтынцев был убит один только прапорщик Модла, потому что попытался бежать. Начальником нашего конвоя был некто Магома, уроженец какой-то деревни из окрестностей Чоха. Мамед, кади сугратльский, и Махмуд-бек рекомендовали его подполковнику Снаксареву, как самого надежного и преданного России лазутчика. Сопровождая начальника до Рогоджаба, Магома жестоким обращением и неимоверными притеснениями, посредством которых как бы хотел нам доказать справедливость насмешки его рекомендателей, вполне уяснив нам, в чем именно заключалась его преданность русским. Судя по этому, можно было безошибочно вывести заключение о том, насколько он был нашим надежным лазутчиком.
С отчаянием в сердцах, ежеминутно готовые к смерти, мы углубились в горы. Истязания начались с первого же шага: конвойные наши, не обращая внимания на то, что мы были пешие, самым чувствительным образом заставляли нас поспевать за их лошадьми. Спустя некоторое время подполковник Снаксарев и князь Орбелиани выбились из сил и, падая от усталости, наотрез отказались следовать далее. Тогда конвоировавшие нас чеченцы посадили их верхом на своих запасных лошадей, не преминув получить за это довольно порядочную плату. Эта снисходительность несколько смягчила и прочих конвойных. Подвигаясь таким образом через горы и овраги, по дороге, годной только для вьюков, вечером мы пришли на ночлег в какую-то деревушку, название которой не помню, отстоящую от Кумуха верстах в двадцати. Здесь, как и в двух предыдущих деревнях, которые нам встретились по пути, мы были свидетелями особенной радости жителей, которую возбуждало в них наше положение. На следующий день, 24 марта, мы выступили рано и в полдень прибыли в аул Бухты, лежащий на границе Казикумухского ханства и Андаляльского общества, у подножия возвышающейся с севера утесистой горы, на которой была построена башня; на восток, по ту сторону дороги, сверкал небольшой пруд. Жители аула Бухты встретили нас несколько человечнее и без признаков ненависти. Отсюда дорога становится лучше, хотя горы постепенно увеличиваются. Вступив в ущелье, мы следовали вдоль по течению ручья, по тропинкам, удобопроходимым только для горцев и для их лошадей. На закате солнца мы прибыли в аул Могоб, имеющий около двухсот дымов и лежащий в ущелье, на левом берегу ручья, между обрывистыми скалами. Здесь мы остановились на ночлег и со стороны жителей встретили все то же равнодушие.
Двадцать пятого марта, с рассветом, мы держали путь к северо-западу и по едва проходимым горам достигли реки Каракойсу. Окрестности покрыты мелким кустарником; крупной растительности нет. В ущелье, где протекает река, видны следы с трудом проложенной дороги, не допускающей даже езды верхом. По пути мы видели, в стороне, много аулов, но через них не проходили: как кажется, вожатые наши избегали населенных мест. Переправясь через Каракойсу и взбираясь верст восемь на гору по крутому подъему, мы достигли, наконец, Рогоджаба. Этот аул, численностью около пятисот дымов, расположен на высокой равнине и огражден с северной и западной сторон ущельями, пересекающимися под острым углом. По ту сторону скрестившихся ущелий мы видели гору Гуниб, на которой тогда по приказанию Шамиля возводился укрепленный аул. Жители Рогоджаба встретили нас очень враждебно: мужчины ругали, женщины плевали, дети бросали в нас камни. Дав вздохнуть своим лошадям, о которых было более заботы, чем о нас, конвойные продолжали путь. Отсюда идет дорога ровная и удобная даже для движения орудий. Она вела на одну из самых высоких гор, где мы мгновенно очутились по колени в снегу, объятые нестерпимым холодом, и это было тем чувствительнее, что одежда наша, благодаря усердию горцев, была вовсе не зимняя. С этой горы идет спуск к аулу Тилитль. Поздно вечером, пройдя в этот день около пяти верст, мы вступили в Тилитль, который получил свое название от горы того же имени, иначе называемой в просторечии «Чемодан». Это один из самых неприступных пунктов, всегда покрытый снегом. Аул до трех тысяч домов; многие из них оставались полуразрушенными, напоминая тем наше посещение их в 1837 году. Тилитль построен на неровной покатости гор, окружающих его с севера и востока в виде амфитеатра; с южной стороны он имеет глубокое ущелье. Поздняя ночь и сильный холод избавили нас от всяких встреч с жителями, вследствие чего мы вошли в аул тихо и первую ночь провели почти спокойно. На другой день, рано утром, мы начали спускаться на равнину аула Голотль. Дорога была гладкая, но узкая; с правой стороны тянулась цепь высоких гор, с левой – овраги. Миновав Голотль и протекающую близ него реку Аварское Койсу, по деревянному и хорошо устроенному мосту, а также каменные завалы, мы шли вверх по левому берегу реки. Верстах в 10 от Голотля встретилась равнина, к которой примыкает цепь гор, называемая Талакори; на эти высоты мы поднялись по узкой тропинке, понукаемые и подгоняемые нашими вожаками. Во многих местах поперек дороги попадались узкие и глубокие провалы, которые мы переходили по каменным плитам. В полночь мы прибыли в Ботлих, сделав и в этот день около 50 верст. Ботлих, имеющий около 100 дымов, расположен на невысоком холме и со всех сторон окружен горами; природа дикая; везде мрачно и пустынно. Наутро, 27 марта, несмотря на нашу крайнюю усталость, нас принудили идти далее. Дорога потянулась по ущелью, образуемому хребтом Талакори, вверх по левому берегу незначительного ручья. Пройдя верст 30 и через несколько деревень, лежавших нам по пути, нас привели, с закатом солнца, в аул Ахвах, имеющий дымов 300 и лежащий на правом берегу какой-то речки, впадающей в Андийское Койсу, у подножия возвышающихся к северо-востоку гор; поперек этого аула пролегал глубокий овраг. В Ахвахе мы встретили русского солдата, попавшего в плен еще в 1794 году, во время взятия графом Зубовым города Дербента[5 - Дербент был взят 10 мая 1796 года. – Изд.]. Старик был уже магометанином, потому что позабыл свою религию, женат и имел трех взрослых сыновей. Он говорил, что не хочет их женить, чтобы не затруднять их при переселении в Россию, когда Ахвах займут наши войска. Этого радостного дня он и земляки его, такие же пленные, ожидали с нетерпением, надеясь, что когда-нибудь да наступит же он. Мы с полной уверенностью подтвердили предположения старца и выразили возможные похвалы его любви и преданности родине. Между прочим, он нам передал, что партия беглых русских солдат, численностью до ста человек, странствует здесь, по аулам, с барабанным боем прославляя везде щедроты и гостеприимство Шамиля. Последний отдал приказание старшинам всех селений, чтобы эти изменники были везде принимаемы и угощаемы на счет жителей и чтобы исполняемы были все их требования. К сожалению, мы не могли узнать, кто предводительствует этой ватагой и каких полков сами дезертиры.
За Ахвахом у нас по пути лежал аул Карата, известный тогда своим пороховым заводом. Аул этот весьма многолюден, дымов до 400, и доступен менее других, потому что дорога к нему пересечена ущельями, укрепленными завалами и другими подобного рода искусственными сооружениями. От Караты до Инхели, имеющего 150 дымов, и оттуда до аула Конхидатль местность более или менее все та же, что и позади нас: те же овраги, ущелья, горы; все то же Андийское Койсу, горные притоки и ручьи. Разница лишь в том, что, по мере углубления внутрь гор, аулы усерднее укреплены завалами, доказывающими предусмотрительность имама на случай появления здесь русских. У Конхидатля наше внимание было остановлено на солеваренном заводе. Вся механика солеварения здесь несложная, но зато результаты ее для населения благодетельны, ибо отсюда расходится соль во все стороны гор, а в этом продукте горцы всегда ощущали особенную нужду. Этот солеваренный завод, пороховой завод в Карате и ружейный завод в ауле Кубачи невольно приводят к заключению, что нужда всему научит. И действительно, кавказский горец, замкнутый в своих трущобах, дикий, незнающий, дошел своим разумом, вследствие одной только необходимости, до уменья извлечь у себя дома, в своих трущобах, все, что для него нужно. И никто его этому не учил, никто ему не давал на все это образцов; из самых неблагодарных мест, из самых грубых, сырых источников он сумел извлечь для себя то, что добывается у нас после долгих изысканий, сопряженных с большими затратами, и перерабатывается на заводах, стоящих десятки тысяч рублей. Выработка соли производилась у горцев следующим нехитрым способом: землю, насыщенную солью, всыпали в корыта с водой, затем, по прошествии некоторого времени, сливали особо рассол и отваривали. Выходила очень хорошая соль. Конхидатльцы очень зажиточны; своим благосостоянием они, бесспорно, обязаны соляному промыслу, доставляющему им доход от всех обществ Дагестана.
