Энергия кризиса

скачать книгу бесплатно


В романе «Малый апокалипсис» представлена такая форма повторения, при которой скуку невозможно ни рационализировать, ни сублимировать, ни осмыслить: фоном происходящего служат телевизоры, транслирующие повсюду торжественную встречу глав польского и советского государств, которые в знак дружбы вновь и вновь обмениваются поцелуями. Ни этот братский поцелуй, ни праздник не несут в себе реальной содержательной нагрузки; у всех телевизионных аппаратов выключен звук – им отказано в праве голоса, в возможности объяснить происходящее, придать ему какой-то смысл. Также семантически пуста и та смерть-самопожертвование, которая (возможно) ожидает героя в конце – здесь также имеет место чистое повторение акта, восходящего ко временам польского романтизма и в конце ХХ века возможного лишь как цитата.

Кража – страны, нации, польской суверенности – в 1979 году уже не может быть аннулирована или преодолена путем жертвоприношения. Польская интеллигенция, изначально носитель соответствующей морали, становится – по крайней мере в рамках представленного прочтения романа Конвицкого – примером «дурной бесконечности» в смысле Гегеля, обреченной на вечное, пустое повторение того акта, который лежит в основании польского самосознания.

    Перевод с немецкого Елены Глеклер

Две мерки Ивана Денисовича: гибридная хозяйственная этика в рассказе Александра Солженицына

Дирк Уффельманн

Работа – она как палка, конца в ней два: для людей делаешь – качество дай, для начальника делаешь – дай показуху[65 - Солженицын А. Один день Ивана Денисовича // Он же. Собрание сочинений в 7 т. Вермонт; Париж: YMCA-Press, 1978–1980. Т. 3. С. 14; в дальнейшем указания страниц этого издания даются прямо по тексту.].

Экономика лагеря

Созданию или по меньшей мере расширению советской лагерной системы способствовали экономические соображения. Тезис об основополагающей роли экономического фактора для истории ГУЛАГа[66 - Ср., Хлусов М. И. (сост.) Экономика ГУЛАГа и ее роль в развитии страны. 1930-е годы. Сборник документов. М.: Институт российской истории РАН, 1998; Хлевнюк О. В. (сост.) История сталинского ГУЛАГа. Конец 1920-х – первая половина 1950-х годов: Собрание документов в 7 т. Т. 3. Экономика ГУЛАГа. М.: РОССПЭН, 2004; Белых Н. Ю. Экономика ГУЛАГа как система подневольного труда (на материалах Вятлага 1938–1953 гг. М.: РОССПЭН, 2011. Об экономических целях системы ГУЛАГа при относительности ее экономической пользы см.: Hildermeier M. Geschichte der Sowjetunion 1917–1991. Entstehung und Niedergang des ersten sozialistischen Staates. M?nchen: Beck, 1998. S. 528–530.], выдвигаемый в исследовательской литературе о сталинизме, менее спорен, чем в случае немецкого фашизма[67 - Ср., в частности: Aly G., Heim S. Vordenker der Vernichtung. Auschwitz und die deutschen Pl?ne f?r eine neue europ?ische Ordnung. Neuauflage. Frankfurt a. M.: S. Fischer, 2013. S. 445–455.]. Экономическое измерение советских лагерей проявляется, например, в пресловутой системе определения ежедневной порции питания заключенных в зависимости от проделанной ими работы. Эта система была разработана еще в середине 1920-х годов и приписывается Нафталию Ароновичу Френкелю[68 - О споре историков вокруг роли Френкеля см.: Applebaum А. Gulag. A History of the Soviet Camps. London et al.: Allen Lane The Penguin Press, 2004. P. 51.], коменданту первого советского лагеря на Соловках. Не позднее 1937 года, когда пришлось окончательно признать, что исправительное действие, до того момента приводимое в качестве обоснования существования лагерей[69 - В этом отношении примечательно название главного типа советских лагерей – ИТЛ: Исправительно-трудовой лагерь.], заставляет себя ждать, произошел переход к открытой эксплуатации рабочей силы заключенных[70 - Applebaum А. Gulag. P. 109.]. В годы войны численность узников лагерей уменьшилась; новая волна арестов 1947–1948 годов (3,5 млн) была не в последнюю очередь нацелена на укрепление ГУЛАГа как экономического фактора.

Тем самым арестованного именно в эти послевоенные годы Александра Исаевича Солженицына (1918–2008) можно было бы назвать жертвой лагерной экономики. Неудивительно, что в своей трехтомной книге «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицын посвятил вопросам экономики лагеря немало внимания, коснувшись в том числе и системы Френкеля[71 - Первая часть книги озаглавлена «Тюремная промышленность» (Солженицын А. Собрание сочинений. Т. 5. С. 13.); в 22-й главе третьей части «Мы строим» обсуждается вопрос самоокупаемости лагерей (Там же. Т. 6. С. 533–550); о Френкеле: Там же. Т. 6. С. 185.]. В отличие от преобладающего в «Архипелаге ГУЛАГ» фокуса на историю лагерной экономики, основное внимание настоящей статьи направлено на «рассказанный лагерь»[72 - Ср., Taterka T. Dante Deutsch. Studien zur Lagerliteratur. Berlin: Erich Schmidt, 1999. S. 147–191.]; здесь нас будет интересовать не экономическая действительность лагерей, а функционализация хозяйственных и экономических аспектов для формирования этических оценок, даваемых в рамках художественного текста «Один день Ивана Денисовича» (1962).

В этом отношении применяемый нами подход удаляется от традиционной «гуманистической» интерпретации рассказа Солженицына, подчеркивавшей достоинство и нравственную свободу человека[73 - Ср., например, Kimmage D. A. Characterization and Setting in «The First Circle» and «One Day in the Life of Ivan Denisovich». PhD thesis Cornell University, 1974. P. 14, 22; Kodjak А. Alexander Solzhenitsyn. Boston: Twayne. 1978. P. 38–39; Jackson R. L. Solshenizyn. Ein Tag im Leben des Iwan Denissowitsch // Zelinsky B. (Hrsg.) Die russische Novelle. D?sseldorf: Bagel, 1982. S. 242; Шнеерсон M. Александр Солженицын. Очерки творчества. Франкфурт/М.: Посев, 1984. С. 118; Dunn J. F. «Ein Tag» vom Standpunkt eines Lebens. Ideelle Konsequenz als Gestaltungsfaktor im erz?hlerischen Werk von Aleksandr Isaevic Solzenicyn. M?nchen: Sagner, 1988. S. 48–49; Николсон М. А. Иван Денисович: Мифы происхождения // «Один день Ивана Денисовича» А. И. Солженицына: Художественный мир. Поэтика. Культурный контекст: Сборник научных статей. Благовещенск: Изд-во БГПУ, 2003. Обобщая подобные соображения, Т. Лопухина-Родзянко приходит к выводу о «духовном содержании» всех произведений Солженицына (Лопухина-Родзянко Т. Духовные основы творчества Солженицына. Франкфурт/М.: Посев, 1974. С. 18).] (в чем единодушны антикоммунистические экзегеты и апологеты социалистического реализма[74 - Fojt?kovа E. Realismus Solzenicynovy novely «Jeden den Ivana Denisovice» // Ceskoslovenskа rusistika. 1964. № 9. S. 36; Лакшин В. Иван Денисович, его друзья и недруги // Новый мир. 1964. № 1. С. 231–232; Lukаcs G. Solschenizyn. Neuwied; Berlin: Luchterhand, 1970. S. 55.]). Исследователи, придерживающиеся подобной традиционной интерпретации, недостаточным образом принимают во внимание сюжетосложение текста, которое определено ограниченным кругозором героя рассказа, Ивана Денисовича Шухова, исключающим не только явно политические выводы, но и правозащитные соображения и открытый морализм.

Остатки человеческого достоинства, которые сохраняет Шухов, – не более чем остатки, не позволяющие ему переходить определенную черту, а героизм Шухова не следует преувеличивать[75 - Allaback S. Alexander Solzhenitsyn. New York: Taplinger, 1978. P. 35–36.]. Спрятанные Иваном Денисовичем инструменты косвенно возвращают ему долю индивидуальности[76 - Kimmage D. A. Characterization and Setting. P. 17.], но прежде всего они позволяют ему совершать разного рода физический труд. Подход с позиции морали и правозащиты размывает этот приоритет практической стороны работы, ремесла: трудовое поведение Шухова не признается как таковое (то есть как экономическое), а сводится к «вторичному явлению <…> определяемому первичным нравственным началом»[77 - Dunn J. F. «Ein Tag» vom Standpunkt eines Lebens. S. 46.]. Хотя именно советские апологеты «Одного дня» обращали внимание на особое отношение героя к работе[78 - Об этом ср., Moody C. Solzhenitsyn. Edinburgh: Oliver & Boyd, 1973. P. 45.], экономическое измерение повести в исследованиях, посвященных «Одному дню», недооценено[79 - Некоторые указания на этот счет дают Картер (Carter S. The Politics of Solzhenitsyn. London; Basingstoke: Macmillan, 1977. Р. 20–21) и Эллебек (Allaback S. Alexander Solzhenitsyn. P. 56–57).] (у западных исследователей это произошло, вероятно, отчасти по причине стремления отмежеваться от советских коллег).

Признавая определенную обоснованность наблюдения, что сосредоточенная работа Ивана Денисовича над строительством стены является «началом серии переворотов, которые превращают день Шухова из боли в радость, а его самого из жертвы в героя»[80 - Kimmage D. A. Characterization and Setting. P. 21.], можно утверждать, что именно тот момент (с. 65–85), когда «рождается творческая радость»[81 - Clеment O. Work as Redemption // Medina L. (Ed.) One Day in the Life of Ivan Denisovich. San Diego (CA): Greenhaven Press, 2001. P. 55.], представляет собой центральное звено текста также и в отношении хозяйственной этики и практики. Но экономическое измерение в «Одном дне» не ограничивается этим эпизодом, а присутствует на протяжении всего повествования: как в (лагерном) труде – причем принудительная экономика обрастает пафосом добросовестной работы Шухова, – так и в его постоянных размышлениях о еде и остатках свободного времени (об экономии времени).

В «экономизме» героя, разумеется, нет никакой отвлеченной или тем более научной теории хозяйства, а проявляется чисто практический подход к лагерному быту. Это обстоятельство избавляет нас от необходимости прибегать к современным экономическим теориям и позволяет ограничиться некоторыми основополагающими категориями традиционной (аграрной, кустарной, допромышленной) экономики – тем более что Солженицын целенаправленно пытается восстановить утраченное воспоминание о традиционной деревенской жизни[82 - Ср., Daix P. Ce que je sais de Soljеnitsyne. Paris: Ed. du Seuil, 1974. P. 22.]. Программа Солженицына – показать не советского человека (и через него Госплан), а простого деревенского мужика с дореволюционным способом мышления. Таким образом идеал деревенского домохозяйства, описанный уже у Аристотеля, снова приобретает значимость. Отжившее в экономической действительности представление о замкнутой системе домашнего хозяйства, основанной на самообеспечении и отрицающей экономический рост, начисление процентов и денежную прибыль[83 - См.: Brunner O. Das «ganze Haus» und die alteurop?ische «?konomik» // Neue Wege der Verfassungs— und Sozialgeschichte. G?ttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1980. S. 115–116; Schefold B. Platon (428/427—348/347) und Aristoteles (384–322) // Strabatty J. (Hrsg.) Klassiker des ?konomischen Denkens. M?nchen: Beck, 1989. S. 33–51.], возрождается в экономических категориях деревенского человека Шухова, вопреки принудительной работе в лагере сохранившего дореволюционные крестьянские мерки[84 - Можно смело утверждать, что описанный Аристотелем идеал меры и точности (Pol. 1256b) господствовал в России вплоть до «Домостроя» и, возможно, даже до начала ХХ века (см.: Uffelmann D. «oikonomia – икономия/экономия/экономика. Die doppelte Geschichte des ?konomiebegriffs in Ru?land zwischen Wirtschaftstheorie und orthodoxem Kirchenrecht und einige literarisch-kulturelle Weiterungen // Thiergen P., Munk M. (Hrsg.) Russische Begriffsgeschichte der Neuzeit. Beitr?ge zu einem Forschungsdesiderat. K?ln et al.: B?hlau, 2006.].

Однако здесь мы имеем дело не с однородным сплавом экономических представлений. У Шухова нет единой системы ценностных категорий: его домостроевские принципы и его идеал экономного хозяйствования дополняются элементами другой традиции. Это традиция полемики православной церкви против западного христианства, в контексте которой постепенно сформировалась линия критики формально-правовых категорий и силлогизмов в богословии[85 - О следах православной традиции в русской теории хозяйства см.: Zweynert J. Eine Geschichte des ?konomischen Denkens in Ru?land. 1805–1905. Marburg: Metropolis, 2002. S. 31–38 и сл.], и этика позволительного отступления от точного исполнения правил во имя милосердия[86 - Alivizatos H. S. E Oikonom?a, katа ton Kanonikоn D?kaion tes Orthodоxou Ekkles?as. Цит. по нем. пер.: Die Oikonomia. Die Oikonomia nach dem kanonischen Recht der orthodoxen Kirche, Frankfurt a. M.: Lembeck, 1998.]. Данный феномен обозначался тем же самым термином, как и аристотелевский домострой, с той лишь разницей, что был сохранен йотацизм среднегреческого языка, что привело к возникновению понятия «икономия»[87 - Например, Цыпин В. А. Церковное право. Курс лекций. М.: Изд. МФТИ, 1994. С. 373. Об этом ср. также Uffelmann D. Oikonomia – икономия/экономия/экономика. S. 484, 496.].

Таким образом, в традиционных православных культурах восточной и юго-восточной Европы сосуществовали два этических ориентира, применявшихся к области экономики и права и содержащих определенный количественный аспект: с одной стороны, этика замкнутого хозяйства, пропорциональности, точности, с другой – логика благодати, милосердного отступления от правил и неточности[88 - Здесь мы оставляем без должного внимания то обстоятельство, что обе эти разновидности этики впоследствии победит третья: логика прибыли, роста, то есть капитализма (которая осуждалась уже у Аристотеля; Pol. 1257a). Отношение к ней в рамках социалистической государственной экономики также остается за рамками настоящей статьи.].

В основу настоящего текста положен тезис о том, что в своих имплицитных оценках лагерной действительности Шухов опирается на эти две разновидности этики и что в переплетении таких противостоящих друг другу позиций кроется ключ к пониманию рассказа (и его гибридного характера) – причем ключ более адекватный, чем пафос какой-либо духовности или политические ярлыки.

При помощи рычага, которым служит нам история экономической этики, из-под глыбы моралиста Солженицына, который впоследствии все более открыто и резко стал возносить свой указующий перст, можно извлечь на свет героя его раннего – сдержанного в плане авторских комментариев – произведения «Один день Ивана Денисовича». Несмотря на усиливающийся с годами морализм Солженицына, мы склонны принимать всерьез «экономизм» его героя и следовать за Благовым, призыв которого, сформулированный в 1963 году, долгое время оставался без должного внимания: «Оставим пока в стороне мораль (ее не было ни в ГУЛАГе, ни у Сталина) и взглянем на вопрос с чисто экономической точки зрения, для которой, как известно, морали не существует (как принято считать)»[89 - Благов Д. А. Солженицын и духовная миссия писателя // Солженицын А. Собрание сочинений в 6 т. Франкфурт/М.: Посев, 1969–1970. Т. 6. С. 337. Этот взятый довольно рано методологический след перекликается с более поздней парадигмой литературоведения, а именно с новым историческим критицизмом (ср., Woodmansee M., Osteen, M. (Еds.) The New Economic Criticism: Studies at the Intersection of Literature and Economics. London et al.: Routledge, 1999).].

Сужение повествовательной перспективы

Господствовавший в сталинскую эпоху политический запрет говорить о ГУЛАГе распространялся в том числе и на его экономическое измерение; в ранние годы оттепели о лагерях еще не писали. Публикация рассказа Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» в 11-м номере «Нового мира» за 1962 год решающим образом изменила ситуацию. Примечательно, что этот ключевой для преодоления политического умолчания текст подходит к тематике ГУЛАГа не с политической точки зрения[90 - Ср. соображение С. Муди: «В „Одном дне“ нет никаких эксплицитных обобщений. В нем нет политически мотивированных персонажей, и Солженицын воздерживается от каких-либо открытых политических высказываний по такому острому вопросу, как само существование лагерей» (Moody C. Solzhenitsyn. Р. 31).], а через имплицитно экономическую призму взгляда простого деревенского человека, без вины попавшего в лагерь. О многом, что происходит в лагере, герой рассказа только догадывается по вторичным признакам («И, должно…», с. 30).

Сужение авторской перспективы до ограниченного взгляда одного малообразованного[91 - Как верно подметил Р. Плетнев, повествование ведется «не от имени, а через мировосприятие Ивана Денисовича Шухова» (Плетнев Р. А. И. Солженицын. Париж: YMCA-Press, 1973. C. 12).] зэка было подмечено еще А. Твардовским в его предисловии к публикации в «Новом мире»: «Содержание „Одного дня“, естественно, ограничено и временем, и местом действия, и кругозором главного героя повести»[92 - Твардовский А. Вместо предисловия // Новый мир. 1962. № 11. C. 8.]. Позднее исследователи описывали данный прием как «самоограничение»[93 - Fojt?kovа E. Realismus Solzenicynovy novely. S. 34 (курсив автора. – Д. У.).] и «самодисциплинирование»[94 - Moody C. Solzhenitsyn. P. 35.] автора. Прибегая к терминам риторики, французский писатель Пьер Декс усматривал в отсутствии обобщающих авторских комментариев и оценок, столь нетипичном для более позднего Солженицына, «литоту перед лицом фактов»[95 - Daix P. Ce que je sais de Soljеnitsyne. P. 23.]. К этим наблюдениям стоит добавить еще один аспект, который исследователи чаще всего упускали из виду, а именно ономастику имени и фамилии Ивана Шухова – типичного репрезентанта русских «Иванов»[96 - Сам Солженицын в комментарии к «Архипелагу ГУЛАГу» говорит о «наших Иванах» (Солженицын А. Собрание сочинений. Т. 7. С. 479; ср. также Шнеерсон M. Александр Солженицын. С. 112–113). По поводу этимологии фамилии Плетнев упоминает существительные («Вероятно, Шухов от шух, шуга – мелкий лед, сало»; Плетнев Р. А. И. Солженицын. С. 12. Примеч. 9), забывая о глаголах «шухать» и «шугать».] и «зашуганных», «запуганных»[97 - См. словарь Владимира Даля (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М.: Русский язык, 2000. Т. 4. С. 648, 650), который у Солженицына, как известно, всегда был под рукой.] рядовых советских граждан.

День Ивана Денисовича с утра до ночи наполнен заботами о выживании. Все главные определяющие лагерной жизни – холод, недостаточное питание, принудительная работа, дополнительные наказания – связаны с количественными аспектами: в чрезвычайной ситуации лагеря удовлетворение минимальных потребностей настолько поглощает внимание зэков[98 - Allaback S. Alexander Solzhenitsyn. P. 30.], что мышление вне экономических категорий становится невозможным. Лексическим отражением этой мыслительной структуры является часто повторяющаяся присказка «а разобраться…» (с. 60), в которой находит выражение имплицитный экономический расчет малограмотного человека, пребывающего в ситуации постоянной угрозы.

Однако подобное сужение перспективы вызвало не только поясняющие комментарии, но и протесты. При этом прозвучавшая уже в первых советских рецензиях критика по поводу выбора заурядного героя[99 - Об этой тенденции в ранней советской критике уже писали В. Бушин в 1963-м (в: Глоцер В., Чуковская Л. (сост.). Слово пробивает себе дорогу. Сборник статей и документов об А. И. Солженицыне. 1962–1974. М.: Русский путь, 1998. C. 61) и В. Лакшин в 1964-м (Лакшин В. Иван Денисович, его друзья и недруги).] не учитывает факт, что в своей бригаде Иван Денисович (к которому почтительно обращаются по имени и отчеству[100 - Ericson Jr. E. E. Solzhenitsyn. The Moral Vision. Grand Rapids: Eerdmans, 1980. P. 37.]) пользуется немалым уважением. Этот кажущийся «эмпирический и „бесценностный“ характер»[101 - Barker F. Solzhenitsyn. Politics and Form. London; Basingstoke: Macmillan, 1977. P. 8.] на деле вовсе не является «отрицательным»[102 - Barker F. Solzhenitsyn. P. 19.], «пустым». Отсутствие явных политических (а чаще всего также и нравственных[103 - Исключением является тема «придурков» (см. об этом ниже).]