скачать книгу бесплатно
Несмотря на то, что идея Лунина первоначально не нашла поддержки членов тайного общества, несомненно, она повлияла не некоторых из них, – и прежде всего на Пестеля.
Встреча в 1817 г. с П.?А. Паленом, главой заговора против Павла I, убедила Пестеля в эффективности методов, которые предлагал Лунин[258 - См.: Лорер Н.?И. Записки декабриста. С. 69; Эйдельман Н.?Я. Из предыстории декабризма. С. 23–24.]. М.?П. Бестужев-Рюмин показывал на следствии: «Издавна Пестель был того мнения, что политический переворот в России должен… начаться заговором, приведенным в исполнение шайкой отважных людей…» (IV, 137). Сам Пестель признавался, что «ежели таковая партия была составлена из отважных людей вне [тайного] общества, то сие бы еще полезнее было, и точно разделял при этом действие революции на заговор и переворот или собственно революцию» (IV, 179–180).
Тактика, предлагаемая Пестелем, таким образом, усложнилась. Организовать заговор – убийство монарха необходимо. Это если и не принесет желаемых результатов, зато создаст ситуацию, удобную для захвата власти. Переворот, непосредственный захват власти, в данном случае был возможен или при наличии сильного и многочисленного тайного общества, имеющего своих представителей в государственных структурах, или при поддержке армии. С последним пунктом была связана идея «военной революции».
Эта идея была широко распространена среди членов тайного общества. Она возникла в 1820 г. под влиянием успеха европейских революций такого типа[259 - Тарле Е.?В. Военная революция на Западе и декабристы // 100-летие восстания декабристов. Сборник статей и документов журнала «Каторга и ссылка». М., 1927. С. 113–124; Минаева Н.?В. Отражение опыта европейских революций 20-х гг. ХIХ века в теории и практике декабристов // Ученые записки Московского педагогического института им. В.?И. Ленина. М., 1967. Вып. 286. С. 45–65; Орлик О.?В. Декабристы и европейское освободительное движение. М., 1975. С. 45–81.]. Однако, как заметил В.?В. Пугачев, «военная революция неодинаково понималась разными декабристами». Например, М.?Ф. Орлов мыслил ее как «генеральский переворот», произведенный популярным военачальником при поддержке тайного общества[260 - Пугачев В.?В. О специфике декабристской революционности (некоторые спорные вопросы) // Освободительное движение в России. Саратов, 1971. Вып. 1. С. 28.]. С.?И. Муравьев-Апостол и М.?П. Бестужев-Рюмин предполагали, что удастся «двинуться с одной значительной массой» войск, увлечь за собой всю армию, а затем, не встречая сопротивления, подойти к столице и продиктовать свою волю[261 - Порох И.?В. Восстание Черниговского полка // Очерки из истории движения декабристов. Сб. статей. М., 1954. С. 132–133; Его же. О так называемом «кризисе Южного общества декабристов» // Ученые записки Саратовского государственного университета. Харьков, 1956. Т. 47. С. 114–128; Эйдельман Н.?Я. Апостол Сергей. Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле. М., 1975. С. 145; Киянская О.?И. Южный бунт. Восстание Черниговского пехотного полка (29 декабря 1825–3 января 1826). М., 1997. С. 26–30.] (XI, 177). К.?Ф. Рылеев, по свидетельству Д.?И. Завалишина, считал, что переворот «должен быть сделан гражданским состоянием» (III, 371) при поддержке военных частей[262 - Лебедев Н.?М. «Отрасль» Рылеева в Северном обществе декабристов // Очерки из истории движения декабристов. С. 352–353.]. Н.?И. Тургенев мыслил «военную революцию» как восстание войска, руководимого тайным обществом. П.?И. Пестель был убежден, что переворот надлежало начинать в Санкт-Петербурге убийством императора, заговором против правительства, опираясь на гвардию; армия выполняла вспомогательную роль (IV, 102–103).
Идея «военной революции», таким образом, потеснила концепцию заговора в тактических планах многих декабристов. Элемент заговора остался лишь в проектах П.?И. Пестеля.
Н.?И. Тургенев позднее в своей «оправдательной записке», рассуждая о связи революций в Испании и Италии с восстанием 1825 г. в Петербурге и во 2-й армии, писал: «Неудивительно, что эти события (европейские революции – Д. А.) нашли отклик в русской армии, не стоит удивляться и тому, что они встретили там известное сочувствие… сие сочувствие определенным образом изменило взгляды русских на революцию. Ранее в России известны были лишь дворцовые перевороты, теперь же русские, похоже, стали отдавать предпочтение переворотам, производимым средь бела дня»[263 - Тургенев Н.?И. Россия и русские. С. 127.].
Здесь Н.?И. Тургенев доказывает, что только опыт европейских событий 1820-х гг. убедил декабристов воспользоваться тактикой испанских, итальянских, португальских и греческих революционеров. Их тактика противопоставлялась тактике русских заговорщиков XVIII в.
Но всё же нельзя отрицать факта влияния традиции дворцовых переворотов на восприятие декабристами идеи «военной революции», и не только в случае с П.?И. Пестелем.
Так, Д.?И. Завалишин в своих воспоминаниях писал, что декабристы, исследуя «происхождение разных правительств в России», видели «целый ряд революций, и притом при полном безучастии народа, и совершаемых большею частью военною силою, как было при воцарении на престол Екатерины I-ой, при свержении Бирона, регентши и Петра III. Все эти примеры показывали, что вся Россия повиновалась тому, что совершала военная сила в Петербурге, и признавала это законным – и потому несправедливо, во?первых, чтобы военные революции в Испании, Португалии и Италии определяли характер тех средств, которыми тайные общества в России намерены были совершить переворот, – во?вторых, чтобы крайние средства были заимствованы из европейских революционных идей, а не из своей собственной истории»[264 - Завалишин Д.?И. Указ. соч. С. 123.].
В «военной революции» декабристов привлекала возможность проведения переворота без участия народных масс, что позволило бы избежать кровопролития. Это подтверждается словами М.?П. Бестужева-Рюмина, который, говоря о революции в России, полагал, что «она не будет стоить ни одной капли крови, ибо произведется одною армиею, без участия народа…»[265 - См.: Горбачевский И.?И. Записки. Письма. М., 1963. С. 23.].
Но и в дворцовых революциях XVIII в. народ не участвовал, и не всегда они носили кровавый характер. А.?Ф. Бриген отмечал, что свергнуть с трона Петра III «удалось без малейшего кровопролития, чем этот coup d’etat и отличается от всех прочих, произведенных когда-либо во дворцах, теремах и на площадях…»[266 - Бриген А.?Ф. Происхождение Павла // Бриген А.?Ф. Письма. Исторические сочинения. С. 449.] Конечно, Бригену было известно, что на восьмой день после отречения император Петр III был задушен, но «кровь, – саркастически замечает он, – все-таки не была пролита!»[267 - Там же.]
Заговор, направленный на устранение первого лица в государстве, позволяет свести до минимума число жертв при захвате власти, что было очень важно для декабристов, стремившихся не допустить в России разгула убийств, как во времена Французской революции.
Накануне 14 декабря 1825 г. споры о форме переворота были очень актуальными, предлагались и рассматривались различные варианты. В общем, набор альтернатив был не так уж велик. Их можно выделить три: народное восстание, заговор или военная революция.
Под народным восстанием подразумевался переворот с опорой на городскую «чернь». А.?И. Якубович предлагал «разбить кабаки, позволить солдатам и черни грабеж, потом вынести из какой-либо церкви хоругви и идти ко дворцу» (I, 188), а Г.?С. Батеньков, по свидетельству С.?П. Трубецкого, говорил тогда: «Надобно и в барабан приударить, потому что это сберет народ»[268 - Ср.: Рассказы о К.?Ф. Рылееве рассыльного «Полярной звезды» // Писатели-декабристы в воспоминаниях современников. М., 1980. Т. II. С. 54.] (I, 66). Но такой способ был очень опасен. В.?И. Штейнгейль доказывал К.?Ф. Рылееву, что «в России революция в республиканском духе еще невозможна; она повлекла бы за собою ужасы. В одной Москве из 250000 тогдашних жителей 90000 было крепостных людей, готовых взяться за ножи и пуститься на все неистовства». Поэтому он советовал «прибегнуть к революции дворцовой и провозгласить императрицею Елизавету»[269 - Штейнгейль В.?И. Сочинения и письма. Иркутск, 1985. Т. 1. С. 151.], жену Александра I. Это свидетельство подтверждается показаниями П.?Г. Каховского: «Предполагалось, – пишет он, – в первых днях по известии о кончине императора, если цесаревич откажется от престола, или если здесь успеют, то истребить царствующую фамилию в Москве в день коронации; сие тоже говорил Рылеев, а барон Штейнгейль сказал: “Лучше пред тем захватить их всех, у всенощной в церкви Спаса за Золотой решеткой”. Рылеев подхватил: “Славно! Опять народ закричит: «Любо! Любо!» В Петербурге все перевороты происходили тайно, ночью”» (I, 376).
Таким образом, незадолго до решающих событий декабристы рассматривали заговор как вполне действенный вариант захвата власти, но, как известно, ими была предпринята попытка совершить переворот силами гвардейских частей.
Неприятие бунта «черни» объяснялось декабристами нежеланием «употреблять низкие средства» (I, 270). Отрицание тактики заговора было обусловлено, собственно, тем же. Дворцовым переворотам, «совершенным во мраке», противопоставлялось открытое выступление тайного общества. М.?С. Лунин писал: «Воцарение императора Николая, напротив, ознаменовалось событием, носящим характер публичного протеста против произвола»[270 - Лунин М.?С. Указ. соч. С. 137.]. Это противопоставление было чисто внешним: осуществление заговора происходит тайно, действие же декабристов – явное. Н.?И. Тургенев писал об этом: «Впервые в этой стране люди, задавшись целью насильственным путем изменить существующий строй, не напали под покровом ночи на государя, а открыто подняли знамя восстания. Очевидно, что в 1825 г. восставшие хотели отступить от старых русских традиций; сам факт восстания является тому доказательством: оно вспыхнуло средь бела дня…»[271 - Тургенев Н.?И. Россия и русские. С. 110.]
Противополагая русскую традицию дворцовых переворотов восстанию 14 декабря 1825 г., Н.?И. Тургенев, М.?С. Лунин, К.?Ф. Рылеев осмысляют это противопоставление в бинарной оппозиции ночи и дня. То, что совершено ночью, скрытно – неприемлемо, а то, что сделано днем – благородно, возвышенно и более всего соответствует природе декабристского движения. Ночь – время заговорщиков прошлого столетия, революционеры новой эпохи действуют в светлое время суток. Этим подчеркивается их основное различие: темные, своекорыстные интересы первых и светлые мотивы вторых.
«Организаторы восстания, – писал Н.?И. Тургенев, – конечно, знали, на что шли; потерпев неудачу, они могли упрекать в ней только себя и сами несли ответственность за свой замысел. Если бы человеческое правосудие покарало их на законном основании, никто не стал бы протестовать; быть может, сами жертвы, даже перед угрозой эшафота, не стали бы сожалеть, что предпочли восстание средствам борьбы, применявшимся ранее, хотя в прежние времена цареубийцы за свое преступление получали в награду и богатства, и почести»[272 - Тургенев Н. И. Россия и русские. С. 110.].
В этом отрывке явно прослеживается стремление Тургенева использовать тираноборческую модель для оправдания восстания декабристов. Восставшие у него – жертвы, которым предстоит взойти на эшафот и умереть за свое преступление. Судить их должны, опираясь на закон, который они нарушили, дабы «человеческое правосудие» восторжествовало. На этом основании заговорщикам XVIII в. было отказано в праве именоваться тираноборцами, так как они не понесли никакого наказания, а получили награды и почести. Отсюда и негативное отношение к дворцовому заговору, как факту русской истории, которому противостоит восстание 14 декабря 1825 г.
У В.?И. Штейнгейля это выражено еще более отчетливо: «В окраины царствования Александра стали вечными терминами – ненаказанность допущенного гнусного цареубийства и беспощадная кара вынужденного, благородного восстания – явного и с полным самоотвержением»[273 - Штейнгейль В.?И. Указ. соч. С. 159.].
Таким образом, противопоставление в сочинениях декабристов заговора тираноборческому акту, к которому приравнивалось и восстание декабристов, выражалось в следующем: 1) заговор совершается тайно, ночью, тогда как восстание и убийство тирана днем, явно; 2) заговорщики не несут наказания, тираноборец же обязательно должен погибнуть – он жертвует своей жизнью; 3) восставшие, как и тираноборец, стремятся установить закон, заговорщики же его нарушают; 4) цели и мотивы заговорщиков – своекорыстные, отвратительные; тираноборцев, наоборот, – благородные.
Итак, подводя итог, необходимо отметить: заговор как форма политической борьбы был приемлем и для декабристов. Практика дворцовых переворотов подсказывала наиболее эффективные способы захвата власти, не прибегая к помощи народа, что позволяло избежать большого кровопролития. Элемент заговора сохранялся и в теории «военной революции», как ее восприняли декабристы. Незаконность вступления на престол почти каждого монарха из династии Романовых, нелегитимность их власти служили оправданием для декабристов, стремящихся произвести государственный переворот. В то же время монархические цели заговорщиков XVIII столетия безоговорочно отрицались, им были противопоставлены конституционные идеи декабристского движения. Противопоставление производилось в форме антитезы: заговор – тираноборчество, и если заговорщикам прошлого было отказано в праве именоваться тираноборцами, то восстание декабристов приравнивалось к тираноборческому акту. Тираноборческая модель политического действия использовалась М.?С. Луниным в его плане заговора (покушения на императора), но вместе с тем он определенно связывал свое намерение с целями и задачами тайного общества.
Декабризм и Речь Посполитая
М.?М. Сафонов
Название этой статьи не может не вызвать удивления. Когда существовала Речь Посполитая, никакого декабризма еще не было. Когда же возник декабризм, Речи Посполитой уже не было. Но эти два предмета связаны между собой теснейшим образом. Многообразное влияние польской культуры на Россию проявилось, в частности, и в том, что Речь Посполитая самим фактом своего исторического существования явилась одним из тех факторов, которые породили декабризм. Как это ни покажется парадоксальным на первый взгляд, но декабризм возник прежде всего для того, чтобы не дать возможности только что созданному Королевству Польскому вновь стать Речью Посполитой.
Официальной датой образования первого декабристского общества – Союза спасения – считается 9 февраля 1816 г. Ее назвал один из основателей тайного общества С.?П. Трубецкой на первом же допросе в Следственном комитете по делу декабристов[274 - Восстание декабристов. Документы (далее: ВД). Т. I. М.; Л., 1925. С. 9.]. Четверть века спустя он повторил ее в своих «Записках»[275 - Трубецкой С.?П. Записки. Письма И.?Н. Толстому. 1818–1823 гг. СПб., 2011. С. 52.]. Трубецкой был единственным человеком, который назвал месяц и число – точную дату, когда образовалось тайное общество. Поскольку все декабристские юбилеи отсчитывались от известных событий на Сенатской площади 14 декабря 1825 г., никто никогда не придавал точной дате образования Союза спасения серьезного значения. Хотя тот факт, что Трубецкой десять лет спустя мог назвать дату с точностью до дня, не может не привлечь к себе пристального внимания и требует объяснения. Очевидно, один из основателей декабристской конспирации запомнил точную дату потому, что в этот день произошло что-то очень важное. И оно было связано с образованием тайного общества. Как это ни покажется странным, но ни один ученый не задавался вопросом, что же такого произошло в этот день. Между тем, это «что-то» служит ключом для понимания того, что побудило офицеров гвардии, принадлежавших, что называется, к сливкам общества, создать тайное общество и назвать его Союзом спасения. Кого и от чего юные гвардейцы, прошедшие горнило наполеоновских войн, собирались спасать?
Оказывается, событие, послужившее толчком к образованию декабристской конспирации, имело непосредственное отношение к Царству Польскому. Точнее говоря, оно явилось важным моментом в истории сложных русско-польских отношений.
8 февраля 1816 г. Александр I подписал указ, который в Полном собрании законов обозначен так: «Об определении в Виленской губернии и в других губерниях исправников и заседателей земских судов по выбору дворянства»[276 - Полное собрание законов Российской империи. Собрание 1-е. Т. XXXIII. СПб., 1830 (далее: ПСЗ, I). № 26?131.]. На первый взгляд, этот указ – одно из рутинных распоряжений правительства, ничего важного в себе не заключающих. Однако это далеко не так. Новый закон очень больно бил по интересам русского дворянства и мог быть воспринят чуть ли не как предательство национальных интересов России. В указе речь шла о русско-польских губерниях, присоединенных к России в результате разделов Польши. В 1802 г. там был установлен порядок, на основании которого на этих территориях со смешанным населением заседатели в земских судах и земские исправники должны были не выбираться дворянством этих губерний, как это предписывалось во всей империи «Учреждением об управлении губерний», а назначаться правительством. Понятно, что таковые назначения позволяли лучше отстаивать интересы российского населения. 8 февраля 1816 г. законодатель отменил этот порядок. Царь мотивировал это тем, что опыт показал: назначаемые правительством чиновники не знают местных особенностей и не могут успешно выполнять возложенные на них функции. На практике это означало, что суд и расправа в русско-польских губерниях передавалась в руки поляков. Численное превосходство польского дворянства на этих территориях гарантировало обеспечение, прежде всего, польских интересов.
Но могло ли это, пусть и значительное само по себе, событие повлечь образование декабристской конспирации? Чтобы ответить на этот вопрос необходимо рассмотреть этот указ через призму русско-польских отношений второго десятилетия XIX в.
Как известно, в противостоянии александровской России и наполеоновской Франции Польша являлась разменной картой, и вопрос о восстановлении польского государства делал ее картой козырной. После разгрома Наполеона по инициативе Александра I на Венском конгрессе из большей части Герцогства Варшавского, созданного французами, было образовано Королевство Польское, которое стало частью Российской империи и было накрепко связано с ней одной правящей династией. 21 апреля (3 мая) 1815 г. Россия подписала два трактата – один с Австрией[277 - Мартенс Ф.?Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. СПб., 1876. С. 319; ПСЗ, I, № 25824.], другой с Пруссией[278 - Мартенс Ф.?Ф. Указ. соч. С. 336–337; ПСЗ, I, № 25827.]. Варшавское герцогство под именем Царства (Королевства) Польского навсегда объявлялось владением российского императора, принявшего титул царя (короля) польского, его наследников и преемников (ses hеritiers et successeurs). 9 (21) мая 1815 г. манифест Александра I известил поляков о присоединении к России Герцогства Варшавского и создании Царства Польского[279 - ПСЗ, I, № 25842.]. 13 (25) мая об этом было объявлено полякам[280 - Angeber. Le Congr?s de Vienne et les traitеs 1815. T. III. Paris, 1864. P. 1224–1225.]. 28 мая (9 июня) 1815 г. был подписан заключительный генеральный акт Венского конгресса. 1-я статья акта буквально воспроизводила формулировки трактатов, заключенных Россией с Австрией и Пруссией относительно Царства Польского. В частности, здесь говорилось: “Sa Majeste Imperiale se rеserve de donner ? cette Etat joussant d’une administration distincte, l’extension intеrier qu’elle jujera convenable”[281 - Мартенс Ф.?Ф. Указ. соч. С. 237.]. В манифесте, объявившем российским подданным об акте Венского конгресса, это выражение было передано так: «Его императорское величество предполагает даровать по своему благоусмотрению внутреннее распространение сему государству, имеющему состоять под особым управлением»[282 - ПСЗ, I, № 25863.].
Выражение “l’extension intеrier”, то есть «внутреннее распространение», было неопределенно и двусмысленно. Можно было увидеть в нем расширение прав особого управления этой части России, то есть большей самостоятельности, или же обещание дальнейших территориальных приращений только что созданного государства. Но большинство современников увидели в этой фразе право императора и польского короля расширять территорию Королевства Польского за счет его собственных владений[283 - Польша и Россия в первой трети XIX века. Из истории автономного Королевства Польского. 1815–1830. М., 2010. С. 94.].
Эта многообещающая фраза отражала стремление Александра I создать на западной границе России мощный форпост против западных государств. На это обстоятельство недвусмысленно указывал манифест 9 мая 1815 г., сообщивший россиянам о заключении договоров с Пруссией и Австрией о создании Польского царства. В манифесте объявлялось, что «сим ограждается пределов наших безопасность, возникает твердый оплот, наветы и вражеские искушения отражающий, возрождающий узы братства племен, взаимно между собой сопряженных единством происхождения»[284 - ПСЗ, I, № 25?842.]. Да и сам Александр так объяснял это А.?И. Михайловскому-Данилевскому: «Польское царство послужит нам авангардом во всех войнах, которые мы можем иметь в Европе; сверх того, для нас есть еще та выгода, что давно присоединенные к России польские губернии, при могущей встретиться войне, не зашевелятся, как то бывало прежде, и что опасности сей подвергнуты Пруссия, которая имеет Позень, и Австрия, у которой есть Галиция»[285 - Шильдер Н.?К. Император Александр Первый. Т. IV. СПб., 1898. С. 63–64.].
Но для того чтобы этот заслон стал эффективным, он должен был быть достаточно силен и жизнеспособен. Чтобы возрожденная Польша могла стать сильным государством, она должна была обладать достаточной для этого территорией, располагать значительными людскими ресурсами, иметь выход к морю и быть обеспеченной полезными ископаемыми. Поэтому Александр всерьез думал о воссоздании Речи Посполитой[286 - Аскенази Ш. Царство Польское. 1815–1830. М., 1915. С. 25.]. Это означало восстановление Великого княжества Литовского и возвращение Польше русско-польских губерний, отошедших в ходе разделов последней четверти XVIII в. Еще надо было склонить Австрию и Пруссию вернуть Польше отобранные у нее в ходе разделов территории. Но это грозило развалом Священного союза, которым царь весьма дорожил. Поэтому на первый план вставал вопрос о восстановлении Великого княжества Литовского и возвращении русско-польских губерний. Этого настоятельно требовала польская сторона. И царь не мог не реагировать на эти требования.
15 (27) ноября 1815 г. Александр I подписал написанную по-французски конституцию Царства Польского. В 1816 г. она была опубликована на французском языке и в польском переводе в Дневнике законов Царства Польского[287 - Конституционная хартия 1815 года и некоторые другие акты бывшего Царства Польского (1814–1881). СПб., 1907. С. 5, 64–108.]. Российский самодержец Александр I стал конституционным польским королем.
Французская публикация конституции Царства Польского вызвала негодование у патриотично настроенных русских. «В последних пунктах этой конституции, – вспоминал И.?Д. Якушкин, – было сказано, что никакая земля не могла быть отторгнута от Царства, но что по усмотрению и воле высшей власти могли быть присоединены к Польше земли, отторгнутые от России, из чего следовало заключить, что по воле императора часть России могла сделаться Польшей». В людях, готовых жертвовать собою для блага России, «все это посеяло ненависть к императору Александру»[288 - Якушкин И.?Д. Записки, статьи, письма, документы. М., 1951. С. 16.]. Однако ни в одном из пунктов конституционной хартии Польши об этом не упоминалось. Видимо, И.?Д. Якушкин так растолковал генеральный акт Венского конгресса. Но едва ли следует сомневаться в том, что общее настроение вчерашних победителей Наполеона он передал верно.
По пути с Венского конгресса Александр I посетил Варшаву. Там был образован его новый двор как короля Польши, учрежден придворный штат, назначены его чины. Туда даже были доставлены придворные экипажи. После этого посещения они остались в Варшаве[289 - Шильдер Н.?К. Император Александр Первый. Т. III. СПб., 1905. С. 176, 356.]. Это дало основание для подозрений, что император готовится к тому, чтобы перенести свою столицу в Варшаву. Любая похвала польским чиновникам, польскому дворянству, подчеркнутая любезность с польской знатью, особенно с дамской ее частью, что было продемонстрировано русским царем во время его визита в Варшаву во второй половине 1816 г., воспринимались в контексте дворянских опасений, окрашенных в патриотические тона.
В Петербурге и в Москве распространялись слухи о переносе столицы России в Варшаву. Впоследствии об этих нелепых слухах вспоминал И.?Д. Якушкин. Они сводились к следующему: «Во-первых, что царь влюблен в Польшу, и это было всем известно; на Польшу, которой он только что дал конституцию и которую почитал несравненно образованнее России, он смотрел как на часть Европы: во?вторых, что он ненавидит Россию, и это было вероятно после всех его действий в России с 15-го года; в?третьих, что он намеревается отторгнуть некоторые земли от России и присоединить их к Польше, и это было вероятно; наконец, что он, ненавидя и презирая Россию, намерен перенести столицу свою в Варшаву. Это могло показаться невероятным, но после всего невероятного, совершаемого русским царем в России, можно было поверить и последнему известию, особенно при нашем в эту минуту раздраженном воображении»[290 - Якушкин И.?Д. Указ. соч. С. 16.].
1 (13) июля 1817 г. вышел указ о формировании отдельного корпуса литовских войск[291 - ПСЗ, I, № 26950.]. Указом 14 октября 1817 г. был определен состав этого корпуса. Он должен был набираться из уроженцев Виленской, Гродненской, Минской, Волынской, Подольской губерний, а также Белостокского округа. Причем уроженцы этих губерний, служившие в составе русской гвардии, переводились в Литовской корпус. Корпус был обмундирован по польскому образцу. У него был особый герб – «литовские погоны», государственный герб Литвы на груди двуглавого российского орла, вместо святого Георгия. Литовский корпус представлял собой самостоятельную единицу, обособленную от русской армии. Очевидно, он предназначался к слиянию с войсками Царства Польского. Корпус насчитывал 40 тыс. человек. Присоединение его к польской армии, главнокомандующим которой являлся цесаревич Константин Павлович, увеличило бы численность вооруженных сил Царства Польского почти вдвое.
В российских верхах складывалось впечатление, что дело идет к восстановлению Великого княжества Литовского и соединении его с Царством Польским. Уезжая из Польши после открытия первого сейма 1818 г., Александр приказал сенатору Н.?Н. Новосильцеву подготовить перевод с латинских актов 1423 и 1551 гг., соединивших в союз Речь Посполитую и Великое княжество Литовское[292 - Польша и Россия в первой трети XIX века. С. 341.]. 20 декабря 1819 г. Н.?Н. Новосильцев предоставил царю итоговую справку о соединении Литвы и Польши вместе с переводом указанных актов на русский язык[293 - Русская старина. 1882. Т. 35. С. 142–144.].
Замысел царя встретил резкое осуждение среди русской элиты. Прежде всего, он грозил серьезными материальными потерями русского дворянства, крупной земельной знати, обогатившейся в ходе разделов Польши. Но эта материальная подкладка сопротивления польской политике царя маскировалась расхожими утверждениями, что Александр «влюблен в Польшу», предпочитает поляков соотечественникам и презирает русских.
Восстановление Речи Посполитой означало, что и на территориях со смешанным населением также будет действовать конституционная хартия. Государственным языком станет польский, религия – католической, чиновники – поляки, вооруженные силы – также польские[294 - См. статьи 11, 28, 29, 56 (Конституционная хартия 1815 года и некоторые другие акты бывшего Царства Польского. С. 42, 62)]. Более того, хартия не могла действовать на территориях, где существовало крепостное право, ибо последнее не позволяло реализовать провозглашенные в ней права: неприкосновенность личности, равенство всех сословий перед законом и т. д.[295 - См. статьи 16–23 (Там же. С. 42–43).] Поэтому, прежде чем включить эти территории в Царство Польское, необходимо было освободить на них крестьян. Это делало проблему восстановления Речи Посполитой особо щекотливой для российских душевладельцев.
В 1817–1819 гг. Александр I начал постепенно отменять крепостное право по отдельным регионам страны. Начал он с прибалтийских губерний. Следующим этапом должны были стать Малороссийские губернии: Полтавская и Черниговская[296 - Мироненко С.?В. Самодержавие и реформы. Политическая борьба в России в начале XIX в. М., 1989. С. 77–80.]. Летом 1816 г. по пути в Варшаву Александр посетил их[297 - Шильдер Н.?К. Император Александр Первый. Т. IV. С. 47–48, 71–78.]. При этом он обращал особое внимание на положение крестьян, организацию их труда, отношения с помещиками. Бывшему предводителю дворянства С.?М. Кочубею, полтавскому помещику, было поручено подготовить проект освобождения малороссийских крестьян. Летом 1817 г. царь посетил белорусские губернии, в том числе Витебскую и Могилевскую. Снова он побывал и в Малороссии. «Кажется, что цель этой поездки, – вспоминал С.?П. Трубецкой, – была приготовить мысли дворянства этих губерний к свободе крестьян. Первое начало положено уже было в Эстляндии, за которой должны были следовать Лифляндия и Курляндия… Малороссийскому дворянству государь сам лично в сказанной речи объявил о своем намерении, но в сердцах их не нашел созвучия; сопротивление ясно выразилось в ответной речи Черниговского губернского предводителя. Это, кажется, поколебало твердость государя, ибо в Москве он удержался от выражения своих чувств касательно этого предмета. Должно полагать, однако ж, что он искренне желал его исполнения. Но, между тем, от дворянства хотел только повиновения своей воле, а не содействия». Во время пребывания царя в Москве в дворянских гостиных «со страхом» обсуждали вопрос о свободе крестьян. Более того, «многие говорили, что если государь будет упорствовать в своем намерении дать свободу, то дворянам не останется ничего более делать, как уехать в чужие края»[298 - Трубецкой С.?П. Указ. соч. С. 54–55.].
В 1817–1819 гг. в прибалтийских губерниях была проведена отмена крепостного права. Согласно донесениям прусского посла Шепера, освобождение крестьян в Литовских губерниях считалось необходимой предпосылкой соединения «русско-польских губерний с королевством [Польским]»[299 - Вернадский Г.?В. Государственная уставная грамота Российской империи 1820 г. Прага, 1925. С. 30.]. Прусский консул в Варшаве Шмидт 9 февраля 1819 г. донес в Берлин о намерении присоединить Литовские губернии к Польше как о деле решенном. Указом 9 августа 1823 г. Псковская губерния была присоединена к прибалтийскому наместничеству[300 - Трубецкой С.?П. Указ. соч. С. 100.].
Никто из биографов династии Романовых не обратил внимания на то важное обстоятельство, что особый Литовский корпус во главе с Константином Павловичем был создан в тот же день, когда состоялось бракосочетание его младшего брата Николая с прусской принцессой Шарлоттой[301 - ПСЗ, I, № 26?951.]. Летом 1819 г. Александр впервые сообщил Николаю о своем намерении передать ему российский престол[302 - См.: 14 декабря 1825 года и его истолкователи. Герцен и Огарев против барона Корфа. М., 1994. С. 317.]. В мае 1820 г. Константин женился на польке. Его супруга не получила титула великой княгини и осталась католичкой[303 - Шильдер Н.?К. Император Александр I.?Т. IV. С. 176, 278–282.]. Цесаревич вступил в морганатический брак, дети от которого теряли права на российский престол. В январе 1822 г. Константин в письме на имя Александра просил уволить его от прав на российский престол, а в феврале того же года получил согласие царя. Затем двумя указами 29 июня 1822 г. Константин, глава Литовского корпуса, был назначен главнокомандующим в губерниях Виленской, Гродненской, Минской, Волынской, Подольской и Белостокской области[304 - ПСЗ, I, № 29087.]. Ему были присвоены «все права, власть и преимущества», предоставленные главнокомандующим по Учреждению о действующей армии от января 1812 г.[305 - ПСЗ, I, № 29088.] По сути дела, это означало, что всё верховное управление на этих территориях перешло в его руки. Чиновники этих областей носили мундиры польского образца с малиновым воротником[306 - Аскенази Ш. Царство Польское. 1815–1830. С. 109.]. Такое положение объявлялось «впредь до нашего указа», то есть временным.
16 августа 1823 г. Александр подписал манифест о передаче после его смерти престола Николаю. Манифест был положен в Успенский собор и в высшие государственные учреждения, но остался неопубликованным. На конверте была сделана надпись о том, что он может быть возвращен назад по первому требованию царя[307 - Сафонов М.?М. Междуцарствие // Дом Романовых в истории России. СПб., 1995. С. 166.]. То есть допускалась возможность изменения в будущем устанавливаемого порядка. Складывалось впечатление, что Россия и Польша, объединенные одним престолом, будут управляться разными лицами, при этом Царство Польское окажется в руках цесаревича Константина. Но – неизвестно с каким титулом. Манифест 16 августа упоминал о Николае как назначенном наследнике «единого неразделенного престола Всероссийской империи, Царства Польского и Княжества Финляндского»[308 - 14 декабря 1825 года и его истолкователи. С. 223.]. Но поскольку генеральный акт Венского конгресса упоминал о Царстве Польском как вечном владении всероссийского императора, его «наследников и преемников», то не исключали, что преемником Александра в Польше станет Константин. Возможно, он получил бы должность наместника, определить которую особым указом предписывала конституционная хартия Польши[309 - Конституционная хартия 1815 года и некоторые другие акты бывшего Царства Польского. С. 41.].
В этой связи характерна реакция одного из видных деятелей тайных обществ М.?Ф. Орлова на события междуцарствия. В записке, поданной Николаю I 29 декабря 1825 г., он писал, что после смерти Александра I «по Москве пошел зловещий слух о разделе. Говорили, будто царское завещание устанавливало полное отделение Польши и русско-польских провинций, а также Курляндии, и что Священный союз гарантирует это отделение… Некоторые же истинно русские люди, и я в том числе… сокрушались по поводу отделения Польши…»[310 - ВД. Т. XX. М., 2001. С. 164.] Примерно то же самое 27 декабря 1825 г. показал на следствии и А.?А. Бестужев: «Стали носиться слухи, что он <Константин. – М. С.> отказывается; Польша с Литвой и Подолией отойдет от России, чтобы не обделить экс-императора… тогда, признаюсь, закипела во мне кровь, неуместный патриотизм возмутил рассудок»[311 - ВД. Т. I. С. 436.].
Восстановление Речи Посполитой в ее исторических границах, существовавших задолго до разделов XVIII в., вызывало страх у русских землевладельцев еще и потому, что оставалось неясным, как далеко эти границы будут распространены. Н.?М. Карамзин в сентябре 1819 г. в записке, адресованной императору, писал о том, что восстановление «древнего Королевства Польского» чревато не только потерей губерний, приобретенных Россией в ходе разделов, но гораздо большими территориальными потерями. Н.?М. Карамзин пугал царя тем, что если он отдаст Белоруссию, Волынь, Подолию вместе с Галицией, то от него потребуют «и Киева, и Чернигова, и Смоленска», ибо они также принадлежали «враждебной Литве»[312 - Цит. по: Чернов К.?С. Забытая конституция: Государственная Уставная грамота Российской империи. М., 2007. С. 55.].
Ум военного человека не мог понять, как можно отдавать свою территорию с населением 12 млн человек поверженному противнику. Никакие дипломатические соображения не могли заставить вчерашних победителей Наполеона смириться с этим. Так же думали и высшие гражданские лица. Они утверждали, что, помимо соображений целесообразности, существуют еще и юридические основания, не позволяющие самодержавному монарху добровольно передавать часть территории своей страны с проживающим на ней населением кому бы то ни было: ведь при обряде коронации самодержец присягал в том числе неделимости Российской империи. Эту аргументацию подробно развил председатель департамента законов Государственного совета Н.?С. Мордвинов[313 - Архив графов Мордвиновых. Т. IV. СПб, 1902. С. XX–XXXIII.]. Сильнейшее сопротивление польская политика Александра встретила среди генералитета. Одну из первых скрипок здесь играл М.?Ф. Орлов[314 - Якушкин И.?Д. Указ. соч. С. 38.].
С учетом всего сказанного становится понятным, что указ 8 февраля 1816 г. был только первой тревожной ласточкой. Но он не мог не восприниматься как предательство русских интересов, как подготовительный шаг к отделению от России ее «исконных территорий». Отторжение российских земель воспринималось дворянством как национальная измена и поднимало вопрос о том, входит ли в компетенцию верховной власти право уменьшать территорию своего государства, а это уже вело к постановке более общего вопроса о пределах власти самодержца.
В такой ситуации возникновение Союза спасения было почти неизбежным. Он был призван спасти Россию от врага Отечества – царя, готового принести в жертву национальные интересы страны в угоду своим личным предубеждениям. В таком случае он сам должен был стать жертвой.
Едва ли случайно, что Союз спасения был создан капитанам Генерального гвардейского штаба А.?Н. Муравьевым. А.?Н. Муравьев был двоюродным племянником Н.?С. Мордвинова и часто посещал дом этого государственного деятеля вместе с братьями и другими первыми членами созданного им тайного общества[315 - Муравьев А.?Н. Сочинения и письма. Иркутск, 1986. С. 81.].
Но самое, пожалуй, интересное заключается в том, что Союз спасения, образованный на следующий день после указа 8 февраля 1816 г., не был первой конспирацией, выросшей на почве противостояния польской политике Александра I. Союзу спасения предшествовал Орден русских рыцарей, созданный М.?Ф. Орловым и М.?А. Дмитриевым-Мамоновым. Отметим, что оба основателя ордена – представители крупной землевладельческой знати, обогатившейся во время царствования Екатерины II. Первый – племянник одного из фаворитов императрицы, участника первого раздела Польши, второй – родной сын другого фаворита. (Небезынтересно отметить, что в последний год существования декабристской конспирации ее участником стал и внук Екатерины В.?А. Бобринский[316 - Декабристы: Биографический справочник. М., 1988. С. 24.].)
Традиционно декабристоведы стараются развести эти две организации как можно дальше. Причин этому несколько. В марксистском декабристоведении не должно было быть никаких рыцарских орденов. К тому же ярко выраженная антипольская направленность Ордена русских рыцарей, носившего национальную окраску с признаками ксенофобии, не позволяла объявить его первой декабристкой организацией. Поэтому предпочитали признать орден «мнимой» организацией, то есть не существующей. А между тем она не только существовала, но генетически была связана с Союзом спасения.
26 декабря 1825 г. А.?А. Бестужев показал в Следственном комитете, что тайное общество, в котором он находился, «есть остаток какого-то общества еще с 1815 года». В нем «якобы участвовали генералы Михаил Орлов, Лопухин и фон Визин»[317 - ВД. Т. I. С. 431.]. П.?Г. Каховский 18 декабря утверждал, что «Общество наше началось с 1815 года»[318 - ВД. Т. I. С. 340.].
В записке на имя царя от 29 декабря 1825 г. М.?Ф. Орлов писал, что именно он, «кажется, первым задумал создать в России тайное общество» еще в 1814 г. – и вместе с М.?А. Дмитриевым-Мамоновым собирался бороться с внутренними врагами, с «наполеонами в администрации», «которые творят внутренний разбой». Но наступили события 1815 г.: «Создание Польского царства, тщетность моих возражений против этого плана, высказанных царствующему тогда государю, убеждение, что в Польше существовало… тайное общество, подготавливающее ее воссоединение, место, которое польский вопрос все больше приобретал, или, по крайней мере, казалось, что приобретал в планах государя, ибо как раз в это момент был создан Литовский корпус, – все это, вместе взятое, внушило мне мысль включить противодействие польской системе в мои первоначальные планы. В связи с этим в… 1816 и частично в 1817 г. я был занят вместе с Мамоновым этим делом, но оно не было завершено, а вскоре было совершенно оставлено нами». Однако Орлов узнал, что независимо от его усилий уже «образовалось общество молодых людей, большей частью гвардейских офицеров, которые тоже… работали в том же направлении»[319 - ВД. Т. XX. С. 161.] – то есть противодействовали польской политике Александра.
М.?Ф. Орлов имел в виду общество, созданное А.?Н. Муравьевым. Орлов пытался убедить царя в том, что, несмотря на свои планы и намерения, никакого тайного общества он не создал, а в общество Муравьева вступать не стал. Объяснения Орлова были сочтены неудовлетворительными. 4 января 1826 г. в развернутом виде Орлов повторил то, что ранее уже сообщил. Он подчеркнул только то, что план общества по борьбе с лихоимством хотел представить на утверждение Александру, но польские замыслы царя заставили отказаться его от этой мысли. «Государь изволил отправиться в Вену, и вскоре разнеслись слухи о восстановлении Польши. Сия весть горестно меня поразила, ибо я всегда почитал, что сие восстановление будет истинным несчастьем для России. Я тогда же написал почтительное, но, по моему мнению, довольно сильное письмо к Его императорскому величеству. Но сие письмо, известное генерал-адъютанту Васильчикову, у меня пропало еще не совсем доконченным, и сведение об оном, дошедши до государя, он долго изволил не меня гневаться» <так в подлиннике. – М. С.>[320 - ВД. Т. ХХ. С. 167.].
Большую часть 1816 г. Орлов отсутствовал, находясь в Париже. «Тогда, предубежденным будучи, что восстановление Польши не могло столь сильно быть поддерживаемо русским правлением без влияния польского тайного общества над намерением и волею государя, я вознамерился к первому моему предмету присоединить и другой, то есть противупоставить польскому русское тайное общество». Но это сделало невозможным представить план общества на утверждение Александра. Орлов занимался этим делом в конце 1816 г. и начале 1817 г., но не довел его до конца. Узнав от М.?Н. Новикова или А.?Н. Муравьева, что такое общество уже существует, он бросил все прежние свои сочинения. На предложение войти в их общество Орлов ответил отказом, но «был внесен в табель другом». «Друзьями» члены общества Муравьева называли тех, кто имел «свободный образ мысли»[321 - ВД. Т. XX. С. 165, 167–168.].
В дополнении к первому допросу 4 января 1826 г. П.?И. Пестель стремился убедить царя в том, что в России существует много тайных обществ. Среди них он назвал Орден русских рыцарей, о котором он слышал от М.?Ф. Орлова. Но П.?И. Пестель не знал ни о его составе, ни об организации[322 - ВД. Т. IV. М.; Л., 1927. С. 83.]. 8 января Н.?М. Муравьев показал, что в феврале 1817 г. общество А.?Н. Муравьева (Союз спасения) приняло написанный Пестелем устав. Его организаторами стали Пестель, Трубецкой и Александр Муравьев. Пестель уехал затем в Митаву, а Александр Муравьев стал руководить обществом. В это время в Петербурге находился и Орлов. «Они открылись друг другу потому, что каждый из них стал уговаривать другого вступить в свое общество. Переговоры сии кончились тем, что они обещались не препятствовать один другому, идя к одной цели оказывать взаимные пособия. Нашему обществу стал известен один г. Орлов – его обществу один Александр Муравьев»[323 - ВД. Т. I. С. 305–306.]. Орлову же общество создать не удалось. Его представитель в Петербурге Н.?И. Тургенев вступил в Союз благоденствия, преобразованный из Союза спасения. Тогда его примеру последовал и Орлов. Он был принял в Москве Александром Муравьевым[324 - Там же. С. 307.].
9 января в комитете заслушали показание Орлова[325 - ВД. Т. XVI. М., 1986. С. 53.]. А три дня спустя он представил дополнительное показание об Ордене русских рыцарей. Орлов по-прежнему утверждал, что такого общества не существует. Он хотел его составить с целью противодействия польской политике императора, но оно так и не было составлено. Хотя был написан его устав, но в 1818 г. его сожгли. Предание о нем возникло вследствие того, что, когда Орлова приглашали в Союз благоденствия, он отговаривался тем, что принадлежит к другому обществу – «русских рыцарей»[326 - ВД. Т. XX. С. 181–182.].
29 января Матвей Муравьев-Апостол показал в Следственном комитете, что основателями тайного общества были Орлов, Пестель, Александр Муравьев. В 1817 г. он слышал, что Орлов начальствовал над тайным обществом, но члены, его составлявшие, Матвею не были известны. Общество, к которому Матвей принадлежал, было основано в Петербурге в 1817 г. и не имело никаких сношений с Орловым[327 - ВД. Т. IX. М., 1950. С. 217–224.].
6 февраля Сергей Муравьев-Апостол дал показания в комитете об образовании тайного общества, подчеркнув, что сведения могут быть и неверными, потому что сам он не был тогда деятельным членом. Основателями того общества, в которое он был принят, являлись Пестель, Н.?М. Муравьев, А.?Н. Муравьев, М.?И. Муравьев-Апостол, Якушкин, Трубецкой. Тогда же или еще раньше возникло другое общество, основателем которого был Орлов. Общество, в которое был принят Сергей, основано в Петербурге в 1816 г. Оно не имело никакого наименования и цели. Сергей не знал никаких других обществ, кроме общества Орлова, «называющегося, если не ошибаюсь, Рыцарями правды, и слившегося впоследствии с нашим» <курсив мой. – М. С.>[328 - ВД. Т. IV. С. 273–274.].
Итак, один из братьев, Матвей Муравьев-Апостол, утверждал, что основанное Александром Муравьевым общество не имело никаких сношений с антипольским обществом М.?Ф. Орлова, а другой брат, Сергей, заявлял, что оба общества впоследствии соединились.
Спрошенный об этом Александр Муравьев пытался отрицать, что он был единственным основателем тайного общества в России. При этом он подчеркнул, что общество Орлова составилось «независимо от нашего». Хотя руководители каждого из обществ открылись друг другу и обязались оказывать взаимные пособия, Муравьев был известен только самому Орлову, а не его обществу, и никогда не знал, кто были его члены. Не знал он и о целях общества Орлова[329 - ВД. Т. III. М.; Л., 1926. С. 16, 18.]. Странное заявление. Как можно взять обязательство помогать обществу, цель которого тебе неизвестна?
Все эти показания свидетельствуют о том, что Орден русских рыцарей, созданный для противодействия польской политике Александра I, в действительности существовал. Это находит подтверждение и в «Записках» С.?П. Трубецкого, который называет среди его членов ведущих деятелей декабристского движения: М.?Ф. Орлова, М.?А. Фонвизина, Н.?И. Тургенева[330 - Трубецкой С.?П. Указ. соч. С. 60.].
15 декабря 1825 г. в 4 часа утра в столе С.?П. Трубецкого была обнаружена написанная его рукой рукопись так называемого Манифеста русскому народу. Конспект был написан на листе, вырванном из тетради, содержавшей раннюю редакцию проекта конституции Н.?М. Муравьева. По-видимому, оба документа сохранились совершенно случайно. Во всяком случае, никаких других бумаг, относящихся к деятельности тайного общества, кроме этих двух, при обыске найдено не было. Очевидно, их все успели уничтожить, а об этих старых бумагах забыли. Конспект вместе с проектом конституции был вложен в обложку, на втором листе которой имелась надпись: «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое!» Фраза эта заимствована из «Тропаря Кресту и молитвы за Отечество». В тропаре эта молитва звучит так: «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое, победы православным христианам на сопротивные даруя, и твое сохраняя крестом твоим жительство». Если прочитать ее в контексте российско-польских отношений того времени, становится очевидным: эта формула словно изобретена, чтобы быть противопоставленной польским планам Александра I.
Надпись эта не вызвала интереса у следователей. Не привлекла она и внимание ученых. А между тем она давала некоторые основания поставить вопрос о причастности документов, найденных у Трубецкого, к идеологии Ордена русских рыцарей[331 - Семевский В.?И. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909. С. 385–415; Лотман Ю.?М. М.?А. Дмитриев-Мамонов – поэт, публицист и общественный деятель // Лотман Ю.?М. Избранные труды. Т. II. Таллинн, 1992. С. 285–290.].
Впрочем, только 18 января 1826 г.[332 - ВД. Т. XVI. C. 64.] в руках следствия оказались документы, из которых явствовало, что члены ордена должны были носить кресты, на внутренней стороне которых находилась та же надпись: «Спаси, господи, люди твоя»[333 - Нечкина М.?В. Движение декабристов. Т. I. М., 1955. С. 136.]. Впрочем, и содержание конституционного проекта Н.?М. Муравьева, который следователи также анализировать не стали, перекликалось с идеологией ордена, призванного сплотить оппозиционно настроенных представителей высшей аристократии, выступавшей противником польской политики Александра. Но вопрос об ордене, едва возникнув, сразу же был закрыт следователями.
Как уже отмечалось, историки-декабристоведы всегда стремились развести как можно дальше ранние организации декабристов и Орден русских рыцарей и выносили его за скобки декабристского движения. Некоторые ученые даже считают его несуществующей, мнимой организацией[334 - Бокова В.?М. Эпоха тайных обществ. М., 2003. С. 254–270.]. Чтобы у исследователей 14 декабря не могло возникнуть никаких ассоциаций с деятельностью Ордена русских рыцарей, М.?В. Нечкина ту же самую фразу – «Спаси, господи, люди твоя», – когда речь шла о рукописи конспекта Трубецкого, назвала «молитвой за Отечество», однако в разделе, посвященном документам ордена, охарактеризовала ее как «молитву за царя». Но в обоих случаях упоминание о «тропаре», то есть хвале, «кресту» патриарх советского декабристоведения опустил. Декабристоведы в этом вопросе шли за «Донесением Следственной комиссии», объявившим, что Орден русских рыцарей не существовал.
Не получил адекватной оценки и тот факт, что накануне 14 декабря Трубецкой срочно вызвал Орлова в Петербург. Стоило бы только произвести сопоставление бумаг М.?А. Дмитриева-Мамонова[335 - Семевский В.?И. Указ. соч. С. 404.] с показаниями, имевшимися в отношении П.?И. Пестеля, и допросами самого П.?И. Пестеля, как сразу же обнаруживалась генетическая связь и тактических приемов, и программных установок лидера южан с тем, что первоначально разрабатывалось в окружении опального генерал-майора, задумавшего создать Орден русских рыцарей. Если бы следствие всерьез занялось «Русской Правдой» Пестеля, то без труда установило бы, что она является не чем иным, как развитием проектов[336 - Бокова В.?М. Указ. соч. С. 257–259.], обсуждавшихся в окружении сына екатерининского фаворита, объявленного душевнобольным[337 - Лотман Ю.?М. Указ. соч. С. 282–349.]. От следователей не укрылось бы, что и название общества, считавшегося первым декабристским тайным союзом, ведет свое происхождение от замыслов, возникших в той же среде.
Тайное общество, созданное А.?Н. Муравьевым как раз в то время, когда Орлов создавал свое, носит в себе черты сходства с Орденом русских рыцарей. При этом надо иметь в виду, что и подследственные, и сами следователи всегда избегали употреблять термин «орден», заменяя его более нейтральным – «общество». Следует особо подчеркнуть, что следствие так и не установило точное название того тайного общества, деятельность которого оно расследовало. Следователи установили, что тайное общество, созданное в феврале 1817 г., носило название Союз спасения. Эти данные извлекли из так называемого «Исторического обозрения хода Общества» Н.?М. Муравьева, прочитанного 8 января 1826 г. в комитете[338 - ВД. Т. I. C. 305.]. Но П.?И. Пестель в ответах на вопросные пункты, направленные ему после допроса 12 января, назвал это общество, устав которого вышел из-под его пера, по-другому: Общество истинных и верных сынов Отечества[339 - ВД. Т. IV. C. 100.]. 1 апреля ему указали на это несоответствие и потребовали внести ясность. Пестель ответил: «Устав общества, образованного в 1816 г., принятый в начале 1817 г., имел заглавие “Общество истинных и верных сынов отечества”. О наименовании же общества “Союзом спасения” никогда я не слыхал»[340 - Там же. С. 154.]. Следствие соединило эти два названия – «Союз спасения, или истинных и верных сынов Отечества»[341 - 14 декабря 1825 года и его истолкователи. С. 74.], так оно было названо в «Донесении Следственной комиссии» и из него перекочевало в научную литературу. Никто из ученых не обратил внимания на одно существенное обстоятельство: и то, и другое наименование восходят к Ордену русских рыцарей, апеллируют к тени К. Минина и Д. Пожарского. М. А Дмитриев-Мамонов, обсуждавший в переписке с М.?Ф. Орловым вопрос о создании этого тайного общества, писал о необходимости того, чтобы «рыцари» «гремели» об установлении закона «спасения нации». Он считал необходимым поставить его под охрану всех храбрых людей России, «всех истинных сынов Отечества» <курсив мой. – М.С.>[342 - Семевский В.?И. Указ. соч. С. 405.].
Примечательно употребление глагола «греметь». Ни один исследователь не обратил внимания на то, что оно встречается не раз в более поздних декабристских документах. Так, И.?Д. Якушкин в «Записках» писал о том, что члены тайного общества «гремели против диких учреждений»[343 - Якушкин И.?Д. Записки, статьи, письма, документы. С. 19.]. Использование именно этого термина отнюдь не случайно. М.?Ф. Орлов в записке к Николаю I 29 декабря 1825 г. утверждал, что члены Союза благоденствия, не имея связи между собой и без определенной цели, «шумели по поводу и без повода»[344 - ВД. Т. XX. С. 161.]. Орлов написал свою записку по-французски. Он употребил глагол vociferer[345 - Там же. C. 155.], что означает «вопить, орать, реветь, выкрикивать». Терминологическое сходство и генетическая зависимость налицо.
Как на практике декабристы реализовывали призыв vociferer, хорошо видно из истории так называемого Московского заговора 1817 г., выдвинувшего проект убийства царя за то, что он хотел передать Польше русско-польские губернии и освободить крестьян[346 - См. об этом подробно нашу работу: Сафонов М.?М. Речь Посполитая и «Московский заговор» 1817 года // Россия – Польша. Два аспекта европейской культуры. Сборник научных статей XVIII Царскосельской конференции. СПб., 2012. С. 491–503.].
Итак, 1815–1825 гг. можно считать временем, когда польская политика Александра I стала средоточием разногласий между властью и обществом. Именно в ней, как в фокусе, отразилось «расхождение официального курса с оппозиционными настроениями, захватившими различные круги»[347 - Польша и Россия в первой трети XIX века. Из истории автономного Королевства Польского. 1815–1830. М., 2010. С. 469–470.]. Но в историографии никогда не предпринимались попытки рассмотреть феномен тайного общества в России через призму этого расхождения, в основе которого лежало отсутствие выработанного механизма разрешения противоречий между интересами дворянского сословия и верховной власти.
Для работ, посвященных движению декабристов, характерна абсолютизация протеста против деспотической сути самодержавия. Конкретные же причины, заставившие дворян вступить на путь конспирации, оставались в тени. Между тем среди этих причин важнейшую роль играло стремление царя восстановить Речь Посполитую как самостоятельное государство. Декабристская конспирация традиционно трактуется как организация, ставившая целью отмену крепостного права и ликвидацию самодержавия. Это верно лишь отчасти.
Отсутствие легального инструмента противодействия политике самодержавия, которая шла вразрез с интересами дворянства, не могло не привести к образованию политической конспирации. При этом прослеживается четкая схема: вначале противодействие намерениям царя присоединить к Польше российско-польские губернии, потом попытки противостоять освобождению крестьян именно на этих территориях как первому шагу к воссоединению с Королевством Польским, где освобождение крестьян уже было произведено при Наполеоне, затем только создание собственных проектов решения крестьянского вопроса по собственному сценарию, максимально обеспечивающему интересы дворянства. И, наконец, разработка идеи представительного правления, при котором ни отторжение территории с 12-миллионным населением, ни освобождение крестьян по сценарию монарха становятся невозможными без согласия народных представителей.
При этом инициатором перемен, мотором преобразований выступала самодержавная власть, персонифицировавшаяся в Александре I, а всё, что делала декабристская конспирация, являлось лишь реакцией на предпринятые монархом шаги.
Декабристская конспирация никогда не рассматривалась как орган, являвшийся в руках дворянства орудием воздействия на внешнюю и внутреннюю политику не столько даже самого правительства, сколько конкретного монарха. Московский заговор был первым в длинной череде планов цареубийств, проекты которых тайное общество на протяжении своего десятилетнего существования выдвигало один за другим. Но ни одно не было совершено. Следственный комитет, тщательно искавший прежде всего цареубийц, так и не смог обнаружить каких-либо следов практической подготовки убийства царя.
Между тем потенциальная угроза даже в большей степени личной расправы над царем и его семьей, нежели социального переворота в целом, являлась сильнодействующим средством, удерживающим монарха от шагов, которые он сам считал в принципе целесообразными. При этом просматривается некая синхронная связь между попытками Александра I восстановить Речь Посполитую и появлением проектов цареубийства, от совершения которого в действительности удерживали руководители конспирации. Эта схема прослеживается на протяжении всего существования декабристской конспирации. Причем эти весьма эмоциональные замыслы и проекты возникали с удивительной регулярностью накануне поездок царя на сеймы Царства Польского или европейские конгрессы Священного союза.
В XVIII столетии конфликт между интересами всего дворянства и личными взглядами царя разрешался дворянской расправой над «помазанником». Но более просвещенный XIX в. породил и более гуманную форму решения этого вопроса: муссирование в определенных дворянских кругах слухов о цареубийственных планах, которые рано или поздно по не совсем понятным нам сейчас каналам становились известными царю и удерживали его у роковой черты.
Бывшие члены декабристских обществ и дело петрашевцев
В. А. Шкерин
Отношения декабристов с петрашевцами в советской историографии рассматривались исключительно в русле ленинской теории трех этапов освободительного движения. Картина меняется, если отказаться от знака безусловного равенства между понятиями «декабристы» и «первые русские революционеры». Еще в начале XX в. Г.?В. Вернадский писал о «хаосе общественного брожения», из которого «после 14 декабря 1825 года осталось в исторической памяти очень немного, и то в сильно искаженном виде»[348 - Вернадский Г. Два лика декабристов // Свободная мысль. 1993. № 15. С. 83.]. Современные историки отмечают идеологическое многоголосие декабристов, наличие в движении различных тенденций, доктрин и сценариев[349 - Шмидт С.?О. Декабристы в представлениях людей рубежа XX и XXI столетий // Археографический ежегодник за 2000 год. М., 2001. С. 17; Гросул В.?Я. Русское общество XVIII–XIX веков: Традиции и новации. М., 2003. С. 125; Гордин Я.?А. Мятеж реформаторов. Кн. 1. СПб., 2006. С. 163; и др.]. Критериями причисления того или иного лица к декабристам выступают не политические взгляды, а членство в тайных обществах и/или участие в заговоре и военных выступлениях рубежа 1825–1826 гг.[350 - Пушкина В. А., Ильин П. В. Персональный состав декабристских тайных обществ: Справочный указатель // 14 декабря 1825 года: Источники, исследования, историография, библиография. Вып. 2. СПб.; Кишинев, 2000. С. 14; Ильин П. В. К вопросу о содержании термина «декабристы» // Отечественная история. 2002. № 6. С. 202.] С полемической остротой такой подход сформулирован В.?М. Боковой: «“Декабрист” – это всего лишь факт биографии. Все существующие проблемы порождены именно стремлением придать этому понятию идеологический смысл. <…> Принадлежность к числу “декабристов” вовсе не давала патента на либерализм, а тем более – на революционность»[351 - Бокова В. М. «Больной скорее жив, чем мертв» (Заметки об отечественном декабристоведении 1990-х годов) // 14 декабря 1825 года. Источники, исследования, историография, библиография. Вып. 4. СПб.; Кишинев, 2001. С. 526.].
С этих позиций рассмотрим вопрос о причастности бывших членов декабристских обществ к следственному и судебному процессам по делу петрашевцев, а также об их отношении к уже осужденным петрашевцам. Для начала же совершим краткий экскурс в историю политической полиции России первой половины XIX в.
В период правления Александра I функции таковой выполняла Особенная канцелярия по секретной части при министре внутренних дел. Службами политического контроля располагали и некоторые иные госструктуры, взаимоотношения которых были скорее конкурентными, чем партнерскими. Агентурная работа велась из рук вон плохо. «Благородные чувства императора Александра не терпели этого средства… в его время секретный надзор внутри страны был почти неизвестен», – утверждал Н.?И. Тургенев[352 - Тургенев Н. И. Россия и русские. М., 2001. С. 558.]. Николай I, встревоженный выступлением декабристов и масштабами раскрывшегося заговора, первые же шаги своего царствования направил на укрепление режима личной власти. Указом от 20 декабря 1825 г. Собственная его императорского величества канцелярия была передана в «непосредственное заведование» монарха. Указом от 3 июля 1826 г. в ее составе было образовано знаменитое III отделение. Главноуправляющим последнего стал генерал-адъютант А.?Х. Бенкендорф, ратовавший за создание высшей политической полиции в России со времени завершения наполеоновских войн.
С.?Г. Волконский вспоминал: «Бенкендорф тогда возвратился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какие [услуги] оказывает жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышленых, введение этой отрасли соглядатайства может быть полезно и царю, и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления, пригласил нас, многих его товарищей, вступить в эту когорту, как он называл добромыслящих, и меня в их числе. Проект был представлен, но не утвержден. Эту мысль Ал [ександр] Хр [истофорович] осуществил при восшествии на престол Николая, в полном убеждении, что действия оной <высшей политической полиции. – В.Ш.> будут для охранения от притеснений, для охранения вовремя от заблуждений»[353 - Волконский С. Г. Записки. Иркутск, 1991. С. 179.].
Столь лестный отзыв активного участника Южного общества о шефе жандармов, вероятно, объясняется не только былым боевым товариществом и возникшими со временем родственными узами[354 - В 1859 г. сын князя С. Г. Волконского женился на внучке графа А. Х. Бенкендорфа (Волконский С. М. Воспоминания: О декабристах. Разговоры. М., 1994. С. 114).]. Будучи государственниками, декабристы не высказывали принципиальных возражений против существования такого института, как политическая полиция. В литературе последнего времени стало почти общим местом утверждение, что лидер «южан» П.?И. Пестель заговорил о должной организации «вышнего благочиния» раньше правительства, тем самым предвосхитив учреждение III отделения[355 - Кошель П.?А. История российского сыска. М., 2005. С. 62–63; Симбирцев И. Третье отделение. М., 2006. С. 65–68.]. Суть дела Пестель и Бенкендорф понимали во многом схоже, при этом последний имел возможность познакомиться с идеями первого в период следствия по делу декабристов[356 - Восстание декабристов, Т. VII. М., 1958. С. 228–230; Киянская О.?И. Пестель. М., 2005. С. 106, 144–145; Чукарев А.?Г. Тайная полиция России: 1825–1855 гг. М., 2005. С. 122–123, 138.]. Что же касается именно С.?Г. Волконского, то он, по замечанию О.?И. Киянской, «был при Пестеле чем-то вроде начальника тайной полиции, обеспечивавшим, прежде всего, внутреннюю безопасность заговора»[357 - Киянская О. И. Южное общество декабристов. Люди и события: Очерки по истории тайных обществ 1820-х годов. М., 2005. С. 191.].
Круг вопросов, отнесенный июльским указом 1826 г. к компетенции III отделения, фактически не имел границ: в него были включены и предметы, «по всем вообще случаям высшей полиции», и сведения обо «всех без исключения происшествиях»[358 - Лурье Ф. М. Полицейские и провокаторы. СПб., 1992. С. 56–57; Корнилов А. А. Курс истории России XIX века. М., 2004. С. 300; Линдер И. Б., Чуркин С. А. Спецслужбы России за 1000 лет. М., 2006. С. 200–201.]. Политическими вопросами этот круг нимало не ограничивался. Такая «всепричастность» встревожила руководство иных государственных ведомств, и более прочих – министерства внутренних дел, лишенного Особенной канцелярии. Уже 5 июля Совет министров собрался на специальное заседание, дабы разграничить полномочия III отделения и МВД. Повторив за монаршим указом, что политические вопросы «отныне подлежат ведению Третьего отделения», министры пытались ограничить это «ведение» наблюдательными функциями. Полиция исполнительная осталась в составе МВД. Но Николай I смотрел на вопрос иначе. В апреле 1827 г. он учредил корпус жандармов с правами армии, назначив Бенкендорфа его командиром, с сохранением за ним должности главноуправляющего III отделением. Высшая политическая полиция обрела вооруженную силу. Четкого же разграничения «предметов занятий» III отделения и МВД так и не последовало. Тем самым была заложена основа для конкуренции двух полицейских ведомств.
«Бенкендорф некоторым образом поставлен был надсмотрщиком над другими министрами», – констатировал Ф.?Ф. Вигель[359 - Вигель Ф.?Ф. Записки: В 2-х кн. М., 2003. Кн. 2. С. 1210.]. Не без участия шефа жандармов в 1838 г. потерял пост министра внутренних дел Д.?Н. Блудов[360 - Сидорова М., Щербакова Е. Поднадзорные министры // Родина. 2003. № 9. С. 28–30.]. Понятно, что и Лев Алексеевич Перовский, возглавивший МВД в 1841 г., предпочел бы иметь политическую полицию в своем подчинении, чем состоять в числе ее «поднадзорных». Тем паче что в биографии нового министра имелся факт членства в декабристских организациях – в Военном обществе и Союзе благоденствия.
Экспрессивный товарищ Л.?А. Перовского, петербургский генерал-губернатор А.?А. Кавелин (также бывший член Союза благоденствия), в частном разговоре высказывался в пользу того, чтобы ликвидировать «всю жандармскую часть как мать одних вздорных камер-пажей и новую лишь, совсем напрасную отрасль взяточничества». Его собеседник М.?А. Корф едко отвечал: «Да, это пребогатые мысли, и жаль, что их нельзя ни провести, ни даже предложить»[361 - Корф М.?А. Записки. М., 2003. С. 517.]. Понимал это и Перовский, замыслив создать эффективную сыскную полицию, успехи которой дискредитировали бы III отделение в глазах монарха. В этом случае появлялась надежда вернуть политические расследования в компетенцию МВД.
Образец сыскной полиции Л.?А. Перовский нашел всё там же: французская Сюрте оставалась вне конкуренции. В 1846 г. Ф.?В. Булгарин писал в III отделение: «У нас нет бесподобного французского заведения Police de surete[362 - Police de surete (франц.) – сыскная полиция.], или, как было в старину в России, Сыскного приказа, а это первая потребность в благоустроенном государстве! Сыскной приказ должен заниматься одним только отыскиванием воров, разбойников, бродяг, беглецов, мошенников всякого рода; должен быть в вечной войне с ними, наблюдать за каждым подозрительным человеком, знать, чем он живет и где проживает. Для этого надобны люди и деньги! Министр Перовский чувствовал потребность Police de surete, по несчастью попал на мошенника Синицына – плута в роде Ваньки Каина, который был бы отличный сыщик под начальством порядочного человека, но сам он не мог быть начальником и уронил дело в глазах правительства»[363 - Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф.?В. Булгарина в III отделение. М., 1998. С. 511.].
Председатель Петербургской губернской уголовной палаты Н.?А. Синицын, вероятно, был более на виду, но едва ли заслуга переноса Police de surete на российскую почву принадлежала ему. «Беда, что ты Видок Фиглярин», – восклицал А.?С. Пушкин, намекая на агентурную деятельность самого Ф.?В. Булгарина. Эжен Франсуа Видок, чья авантюрная биография отразилась в произведениях Бальзака, Гюго, Эдгара По, Диккенса, Дюма и Эжена Сю, в первой половине своей жизни был вором, убийцей и каторжником, а во второй основал и возглавил французскую уголовную полицию – Сюрте[364 - Файкс Г. Большое ухо Парижа. М., 1981. С. 62–76.]. Со своей «бригадой безопасности», набранной из уголовников (многие из которых продолжали числиться в розыске), он поступил на службу правительству в 1812 г. После оккупации Франции союзными войсками парижский префект обратился к русскому командованию за помощью в борьбе с якобинскими и бонапартистскими заговорщиками. Так рядом с Видоком оказался подполковник Липранди[365 - Курочкин Ю. Уральские находки. Свердловск, 1982. С. 107; Эйдельман Н.?Я. Обреченный отряд. М., 1987. С. 367; Его же. Из потаенной истории России XVIII–XIX веков. М., 1993. С. 435–436.].
Иван Петрович Липранди сочетал славу храбреца и бретера с репутацией интеллектуала. Навестивший его в Париже Ф.?Ф. Вигель вспоминал: «Вечно бы ему пировать! <…> И кого угощал он? Людей с такими подозрительными рожами, что совестно и страшно было вступать в разговоры. Раз один из них мне понравился: у него было очень умное лицо, на котором было заметно, что сильные страсти не потухли в нем, а утихли. Он был очень вежлив, сказал, что обожает русских, и в особенности мне желал бы на что-нибудь пригодиться; тотчас после того объяснил, какого рода услуги может он оказать мне. Как султан, властвовал он над всеми красавицами, которые продали и погубили свою честь. Видя, что я с улыбкою слушаю его, сказал он: “Я не скрою от вас моего имени; вас, по крайней мере, не должно оно пугать: я Видок”. И действительно, оно не испугало меня, потому что я слышал его в первый раз. Вскоре растолковали мне, что я знаком с главою парижских шпионов, мушаров, как их называли; что этот человек за великие преступления был осужден, несколько лет был гребцом на галерах и носит клеймо на спине»[366 - Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 889–890.].
В послевоенный период И.?П. Липранди за очередную дуэль был переведен из Генерального штаба в армию. В 1822 г. он вышел в отставку, а в начале следующего года А.?С. Пушкин рекомендовал его князю П.?А. Вяземскому: «Он мне добрый приятель, и (верная порука за честь и ум) не любим нашим правительством, и, в свою очередь, не любит его»[367 - Эйдельман Н.?Я. Первый декабрист. М., 2005. С. 133.]. Липранди собирался тогда ехать в Грецию – воевать против турок, или в Южную Америку, чтобы вступить в армию Боливара. Не получив заграничного паспорта, он вернулся в армию в октябре 1825 г. Возможно, этот шаг был как-то связан с планами декабристов. В начале 1820-х гг. братья Иван и Павел Липранди фактически состояли членами декабристского союза[368 - Эйдельман Н. Я. Пушкин и декабристы. М., 1979. С. 21–26; Его же. Обреченный отряд. С. 372; Его же. Из потаенной истории… С. 441. Ср.: Садиков П.?А. И.?П. Липранди в Бессарабии 1820-х годов (по новым материалам) // Временник Пушкинской комиссии. Т. 6. М.; Л., 1941. С. 266–295.]. С.?Г. Волконский вспоминал, что И.?П. Липранди был принят в тайное общество «в уважение его передовых мыслей, убеждений»[369 - Волконский С. Г. Указ. соч. С. 299.]. В начале 1826 г. Липранди арестовали в Кишиневе и доставили в Петербург, где он содержался на главной гауптвахте (некоторое время вместе с А.?С. Грибоедовым[370 - Нечкина М.?В. Грибоедов и декабристы. М., 1977. С. 573–574; Эйдельман Н.?Я. «Быть может, за хребтом Кавказа…» М., 2006. С. 69.]). Выйдя на свободу с оправдательным аттестатом, вернулся для продолжения службы на юг. Во время русско-турецкой войны 1828–1829 гг. пригодился как военный разведчик и партизан. После войны надобность в его талантах вновь отпала. В 1832 г. генерал-майор Липранди вторично вышел в отставку, а в начале 1840-х гг. был причислен к МВД[371 - Декабристы: Биографический справочник. М., 1988. С. 102; Эйдельман Н.?Я. Обреченный отряд. С. 377–380; Его же. Из потаенной истории… С. 446–450.].
В министерстве И.?П. Липранди стал фактическим руководителем структуры, которую барон М.?А. Корф величал «контрполицией»: «Перовский действовал… не через обыкновенную городскую полицию, которую он терпеть не мог и всячески преследовал, а через свою контрполицию, составленную им, неофициально и негласно, из разных чиновников особых поручений и мелких послужников, между которыми он успел… найти много людей честных и дельных»[372 - Корф М.?А. Указ. соч. С. 215.]. В числе «честных и дельных» был, например, будущий составитель «Толкового словаря живого великорусского языка» В.?И. Даль. Его сослуживец, сын известного мореплавателя и будущий министр народного просвещения А.?В. Головнин вспоминал: «Даль составлял в то время небольшой словарь особого условного языка… мошенников, которых народ называл вообще “мазуриками”»[373 - Головнин А. В. Записки для немногих // Вопросы истории. 1996. № 2. С. 120.].
Первые дела, расследованные «русской Сюртэ», носили сугубо уголовный характер. «Перовскому удалось открыть, посредством тайных его агентов, целые шайки мошенников, давно уже промышлявшие своим делом, если не прямо под покровом, то, по крайней мере, при терпимости полиции, – продолжал повествование Корф. – По распоряжению и докладу его схвачено и заключено было в крепость, впредь до следствия и суда, около ста человек подозрительных…»[374 - Корф М.?А. Указ. соч. С. 216.].
В 1855 г. генерал-адъютант Ф.?В. Ридигер, вспоминая в конфиденциальной записке о заслугах Л.?А. Перовского, подчеркивал, что «особенное внимание было употреблено на образование тюремной тайной полиции» и «точно то же насчет женщин свободной жизни: многие из них в разных случаях были употребляемы с неизменною пользою»[375 - Волгин И. Л. Пропавший заговор. М., 2000. С. 121–122.]. Упоминание об агентах из числа «женщин свободной жизни» побуждает вспомнить о «красавицах» Видока. Возможно, не случайно в мае 1843 г. проституция в России впервые попала под государственный контроль: по инициативе Л.?А. Перовского появилось учреждение для надзора за публичными женщинами – Врачебно-полицейский комитет[376 - Лебина Н., Шкаровский М. Деталь ночного пейзажа // Родина. 1994. № 1. С. 61; Князькин И.?В. Всемирная история проституции. М.; СПб., 2006. С. 432–434.]. Когда в 1846 г. встал вопрос о том, почему проститутки, работавшие в домах терпимости, не преследуются наравне с уличными коллегами, одним из аргументов, убедивших царя в разумности такого положения, выступила агентурная работа в борделях[377 - Кузьмин К.?В., Сутырин Б.?А. История социальной работы за рубежом и в России (с древности до начала XX века). М.; Екатеринбург, 2003. С. 432.].
Агентурная же работа III отделения, по мнению современного историка А.?Г. Чукарева, «в этот период не выходила из дилетантского состояния и не могла занимать в деятельности жандармских офицеров надлежащего места»[378 - Чукарев А. Г. Указ. соч. С. 138.]. К тому же борьба «контрполиции» с уголовниками заслужила «благодарность публики», а жандармский политический сыск ту же «публику» пугал, поскольку мог коснуться каждого.
С другой стороны, Л.?А. Перовский понимал, что путь к возвышению его министерства лежит через успех именно политического сыска. Отсутствие четкого разделения полномочий, до тех пор игравшее на руку III отделению, должно было обратиться против него.
В 1847 г. «контрполиция» сообща с III отделением выследила и арестовала прибывшего из Австрии старообрядческого эмиссара[379 - Зеньковский С. Русское старообрядчество в XVII–XIX вв. // Transactions of the Association of Russian-American Scholars in the U. S. A. Vol. XXX. N. Y., 2000. Р. 302–306.]. Образованные слои российского общества этого просто не заметили. Всё изменил следующий – 1848-й – год. Европу захлестнула волна революций. Неспокойно стало и на западных рубежах Российской империи. Бывший член Петербургского филиала Южного общества, прибалтийский генерал-губернатор А.?А. Суворов докладывал: «Крестьяне Виленской губернии закупили в пограничных прусских местах множество оружий, пороху, свинцу, причем многократно говорили, что при обнаружении волнений в Литве тамошние помещики очень потерпят…»[380 - Прокофьев В. А. Петрашевский. М., 1962. С. 104.]
Николай I почувствовал, что пробил час его великой миссии: не пустить революционную смуту в Россию. «В феврале 1848 года произошла революция во Франции, которая отозвалась у нас самым тяжким образом: всякие предполагавшиеся преобразования были отложены, и всякие стеснения мысли, слова и дела были умножены и усилены», – вспоминал славянофил А.?И. Кошелев[381 - Кошелев А. И. Записки. М., 2002. С. 48.]. Ему вторил «умеренный прогрессист» (по собственному определению) А.?В. Никитенко: «Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими. Тайные доносы и шпионство еще более усложняли дело. Стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу родных и друзей. <…> Западные происшествия, западные идеи о лучшем порядке вещей признаются за повод не думать ни о каком улучшении»[382 - Никитенко А.?В. Дневник. М., 2005. Т. 1. С. 508, 512.].
