скачать книгу бесплатно
Девять писем об отце
Елена Сазыкина
Роман о жизни Исая Шейниса (1937—1994) – школьного учителя, поэта, барда – охватывает несколько эпох русской жизни: от сороковых годов двадцатого века до наших дней. Главы книги оказываются частями таинственной рукописи, которые взрослый сын Исая ежегодно обнаруживает в своем почтовом ящике. Стремясь выяснить, кто автор и отправитель этих «писем», сын разыскивает людей, упомянутых в рукописи. Все они видят Исая живым в наши дни.
Девять писем об отце
Елена Сазыкина
© Елена Сазыкина, 2016
© Дарья Михайловна Коршунова, иллюстрации, 2016
ISBN 978-5-4474-5706-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие
Я узнал одну тайну, именно: что душа – это лишь форма бытия, а не устойчивое состояние, что любая душа может стать твоей, если ты уловишь ее извивы и последуешь им.
Владимир Набоков
Но я надеюсь, что хоть ты
Меня допишешь аккуратно.
Исай Шейнис
Несколько лет назад, когда меня спрашивали «Кто такой Исай Шейнис?», я отвечала: «Бард, поэт, учитель. Непременно послушайте его песни».
Сегодня к этому ответу я бы добавила: «Это часть моей жизни и меня самой. Моя любовь и альтер эго».
Есть слова, что сдвигают орбиты судеб. У каждого они свои. Для меня строка из Шейниса «О жизни не петь нельзя» в свое время прозвучала так: нельзя не писать книгу. Книгу об учителе и поэте.
В поисках биографического материала я обратилась к тем, кто хорошо знал моего будущего героя. Но каждый из них хранил в своем сердце собственный, неповторимый образ: Исай – друг, Исай – студент, Исай – отец, Исай – учитель. Эти образы оказались разъединены не только временем, но и ракурсом воспоминаний, как грани призмы, которые отражают свет под разными углами, и оттого нельзя увидеть их блеск одновременно. Предстояло соединить их так, чтобы за мерцанием многочисленных граней угадывался сам бриллиант.
Любителям пазлов должно быть знакомо то досадное чувство, когда отсутствие нескольких фрагментов не позволяет собрать воедино все части картины. Когда ты сидишь и разочарованно смотришь на несвязанные осколки (крыльцо от дома, ствол дерева, какой-то прямоугольный предмет, обрывок белого облака, желтый сегмент солнца и загадочный темно-синий штрих). И вдруг понимаешь, что можешь восстановить утерянные звенья и дорисовать картину. И не просто дорисовать, а живо представить, что вот на это самое крыльцо сейчас выйдет человек, может быть, даже твой давний знакомый, что прямоугольник – это часть космической ракеты, готовой к запуску. На дереве растут диковинные фрукты, а загадочный штрих – это крыло волшебной синей птицы, посылающей удачу созданному тобой миру.
В мучительном поиске недостающих фрагментов я следовала «извивам» чужой души, пока не почувствовала, что эта душа становится «моей». В тот же миг досадные пробелы начали заполняться удивительными, зримыми, живыми образами. Порой мне казалось, что я смотрю фильм, в котором мой герой вновь родился, вырос, познал радость и муку любви и творчества, нашел свое призвание, обрел Бога и вновь посвятил себя детям, любви и искусству. Более того, он, как давний и близкий друг, стал появляться в моей собственной жизни, помогая мне увидеть и постичь эту жизнь во всей ее полноте, со всеми ее смыслами, вымыслами и замыслами.
Почти все персонажи книги – реальные люди, за исключением, разве что, двух-трех образов, чьих следов не осталось на сохраненных капризной Историей фрагментах паззла, но которые в действительности могли бы существовать и даже, я почти уверена, существовали.
Владимир Набоков однажды признался: «Литература – это выдумка… Назвать рассказ правдивым значит оскорбить и искусство, и правду». Мне стоило немалого труда балансировать между «искусством» и «правдой», вымыслом и историей. Насколько удалось этот баланс соблюсти – судить читателю. Выражаю надежду, что герои, смело сохранившие имена своих прототипов, покажутся добрыми знакомыми как самим прототипам, так и тем, кто их знает и любит.
Благодарность
Всем, кто помогал собирать материалы об Исае Шейнисе, его жизни и творчестве: Владимир Соловьев, Николай Тесленко, Галина Гавриловская, Олег Улитин, Арнольд Стуканов, Эдуард Малиенко, Алла Рябченко, Геннадий Пономарев, Виктор Исаев, Надежда Валевская (Ушакова).
Тем, кто поделился своими воспоминаниями на сайте [битая ссылка] www.sheynis.ru, и создателям этого сайта.
Сыну Исая – Александру Шейнису – за его неоценимую помощь в предоставлении материалов, за поддержку, энтузиазм и веру в то, что эта книга в конце концов выйдет в свет.
Моему мужу – Виктору Кибанову – за помощь и терпение, а главное – за его трепетное отношение к творчеству Исая и за то, что, вдохнув новую жизнь в его песни, Виктор помог оживить образ их гениального создателя.
Великому ученому Стивену Хокингу – за теорию «наблюдателя»:
«Прошлое, как и будущее, неопределенно и существует в виде спектра возможностей. Одно из следствий теории квантовой механики заключается в том, что события, произошедшие в прошлом, не происходили каким-то определенным образом, а вместо этого произошли всеми возможными способами. Это связано с вероятностным характером вещества и энергии: до тех пор, пока не найдется сторонний наблюдатель, все будет парить в неопределенности».
Пролог
Все придумано старой гитарой.
И. Шейнис
Тук, тук. Бум… Тук, тук. Бум… Каждый третий удар – громче первых двух, и за ним следует пауза. Все это случилось во сне – ему приснилась новая песня. Сначала родился ритм, потом мелодия оплела его, как стебель вьющегося растения, и сразу же, подобно листьям и цветам, распустились слова. Песня была не похожа ни на что сочиненное или слышанное им ранее, и он замер, боясь упустить хотя бы звук.
Человек проснулся от сильной боли в груди. «Тук, тук. Бум… Тук, тук. Бум…» – чеканило сердце. Кажется, это была какая-то разновидность сердечной аритмии, которую врачи назвали «тригеминия». Все бы ничего, но эта боль… Она мешала вспомнить услышанную во сне песню. Превозмогая боль, а может, пытаясь от нее избавиться, человек поднялся с кровати и, прижимая руку к груди, вгляделся в серую полутьму. Вокруг угадывалась привычная обстановка маленькой комнаты: у стены – кровать, напротив – письменный стол и темное окно. По всей видимости, до позднего рассвета было еще далеко.
Человек подошел к контуру письменного стола и нащупал выключатель. После темноты тусклый свет настольной лампы показался ему яркой вспышкой. Он высветил несколько отдельных листов, в беспорядке разбросанных по столу. Человек собрал листы и бегло их проглядел. Они были исписаны стихами с многочисленными исправлениями. Человек поморщился то ли от боли, то ли от недовольства. «Все не то», – прошептал он и отправил листы в корзину для бумаг. Взгляд его упал на стоявшую в углу гитару.
Было необходимо во что бы то ни стало записать приснившуюся песню. Но сперва – избавиться от боли. Он достал из ящика маленький флакончик и положил под язык таблетку. После этого взял гитару, выключил свет и отправился на кухню. Принялся наигрывать мелодию. Партию ударных исполняло его собственное сердце, чей стук был аритмичным для уха врача, но не для уха музыканта. Сердце воспроизводило размер 6/8 – как раз тот, что звучал в его сне. Человек играл и играл, и с каждым куплетом мелодия выходила все более чисто, пальцы уже легко вставали на нужные лады, и вот, наконец, он улыбнулся, довольный результатом.
Отложив инструмент, он вышел из кухни, но тотчас же вернулся с парой чистых листов. Теперь он записывал слова новой песни, по ходу оттачивая рифмы. Над готовыми строчками, словно точки над «i», он расставил гитарные аккорды. Закончив, он чуть отстранил от себя лист бумаги и окинул взглядом свое сочинение:
Лети, душа моя, лети!
Свободная от оболочки,
Лети! Я не сумел пройти
Наш путь до самой дальней точки.
Я рад, что грянул праздник твой,
Когда в саду пьяно от вишен.
Но в грустный день сороковой
Не торопись подняться выше.
Увидишь, тучу переждя,
Как полетит с ограды птица,
И с каплей светлого дождя
Слеза твоя ко мне скатится.
1. «Где солнце гуляет по кругу…»
Земной путь человека начинается с яркой вспышки. Именно так воспринимает начало жизни младенец, выходя из утробы матери на свет Божий.
Исай эту первую вспышку не запомнил. Скорее всего, он не придал ей значения. Дети вообще склонны воспринимать жизнь как данность, так чего уж ждать от младенцев?
Да и как, скажите на милость, можно зафиксировать собственное начало, когда сама Вселенная не оставила нам свидетельств своего зарождения, отдав на откуп ученым и богословам неразрешимый вопрос, откуда произошел весь этот сложный и необъятный мир.
Однако Исай запомнил другую вспышку – с нее, собственно, и начался отсчет, хотя предвещать она могла лишь преждевременный конец. Но тогда, будучи четырех лет от роду, Исай об этом не знал.
Дело происходило в конце осени или в начале зимы, потому что было очень холодно. И темно. И тихо. Единственными окружавшими его звуками был шорох неугомонных мышей, ухитрявшихся отыскивать себе пропитание там, где людям уже давно нечего было есть. А еще – шепот матери, но он звучал значительно реже, чем ее же протяжное глухое – «Ч-ш-ш». Она произносила его, прикладывая палец к губам, всякий раз, как Исай начинал шуметь или плакать в гулкой темноте погреба, в коем они безвылазно обитали уже целый месяц.
Шел второй месяц оккупации Калуги. Штерна Давыдовна скрывалась от немцев со своими детьми – одиннадцатилетней Олей и четырехлетним Исаем – в картофельном погребе дома, расположенного в Острожке, на самом краю города, рядом с бездонным оврагом, за которым сразу же начиналась березовая роща.
Тетя Шура, хозяйка дома, приходила к ним два раза в день, а точнее, один раз перед рассветом и один раз – после заката, чтобы принести скудную еду, вынести еще более скудные отходы и перемолвиться с Исиной матерью парой слов. Поэтому, когда дверца в потолке открывалась, то в подвал попадал тусклый серый свет предрассветных или вечерних сумерек. Другого света Исай не помнил. Он не знал, когда был день, и когда наступала ночь. Скорее всего, днем они спали, а бодрствовали по ночам – так было безопаснее.
В тот первый день его осознанной биографии он был разбужен громким топотом сапог у себя над головой и резкими выкриками. Его мать, напуганная этим небывалым шумом, тут же произнесла свое привычное «Ч-ш-ш». Они быстро спрятались за пустыми картофельными мешками, наваленными в углу. И тут произошла та самая вспышка, включившая его сознание: все, что последовало за ней, Исай помнил с удивительной отчетливостью.
Тетя Шура держала корову, и в тот день немцы явились за молоком, а заодно решили поискать в доме картошку. За ней и полезли они в погреб, где тетя Шура скрывала соседей-евреев.
Распахнутая грубым движением дверца погреба в одно мгновение впустила сразу столько света, сколько этот погреб не видывал за весь последний месяц. Мать зажала Исаю рот рукой, но в этом не было большой необходимости: ослепленный ярким светом и напуганный громкими звуками ребенок и без того сидел сжавшись и затаив дыхание. Немцам, пришедшим с обходом, погреб показался слишком темным. Они о чем-то перемолвились, и один из них защелкал выключателем фонарика. Щелчки раздались несколько раз, после чего немец начал громко ругаться – фонарик никак не хотел работать.
– Да что ж вы мне не верите? – повторяла тетя Шура как ни в чем не бывало, – говорю вам, нет у меня ничего. Вы еще на той неделе забрали последнюю картошку, а в декабре-то откуда новой взяться, ну сами посудите? Теперь только следующим летом, а раньше можете и не соваться. И вообще б мои глаза вас не видели…
Немцы не поверили, что ничего нет, и один из них полез в погреб проверять, правду ли говорит хозяйка, но сослепу ударился головой о деревянную перегородку и стал, бранясь, выбираться обратно.
– Ну вот, и нечего было лезть, и так ведь видно, что пустой погреб.
– А чефо так фоняет? – спросил один из незваных гостей.
– Так мыши с голоду все передохли, вот и воняет, – отвечала находчивая тетя Шура. Этот довод, видимо, возымел эффект.
Дверца в потолке закрылась и наступила привычная темнота. Лишь где-то вдалеке гулко отдавались стихающие шаги и голоса уходящих солдат.
…
Через три недели бойцы Советской Армии освободили Калугу. И тогда Исина жизнь продолжилась уже на поверхности Земли – на свету, среди многообразия повседневных звуков, среди запахов морозного утра, затем тающего снега, а вскоре уже и нагретой весенним солнцем влажной земли с щедро цветущими на ней садами и лугами.
Через много лет Исай узнал от матери, что за время, проведенное ими в погребе, немцы расстреляли сестер Штерны Давыдовны, а отважная тетя Шура рисковала собственной жизнью, укрывая их.
…
C крыши дома Соловьевых, куда друзья – Володька и Исай – любили тайком забираться, открывался величественный вид с церквями, скверами, лесами. С запада через луг был виден бескрайний бор, с дымками паровозов у горизонта: там проходила железная дорога на Киев. Живописная долина реки Яченки, впадающей в Оку, рядом водокачка и развалины Лавреньтевского монастыря. На севере находился невидимый вокзал, и по утрам через окно слышались команды: «Товарный состав на третий путь!» В синем небе летали голуби, от бора к ним тянулись ястребы, и мальчики не раз становились свидетелями трагедий голубиных стай.
Школьные друзья, они же и друзья на всю жизнь…
Почему, интересно, так происходит? Что такое особенное сплачивает людей в этом невинном, уязвимом и, в то же время, мало осознанном возрасте?
Неужели причиной тому – собранные вместе по полям и принесенные в школу снаряды и гильзы? Неужели в едином разбойничье-экспериментаторском порыве вывинченные в классе электрические лампочки и затем ввинченные обратно уже с мокрой бумагой, проложенной между цоколем и патроном? Неужели чтение под партой «Двенадцати стульев» во время урока? Или карикатуры на учителей, гуляющие по классу и вызывающие сдавленное, но единодушное хихиканье (всем хорошо известно, что, когда смеяться нельзя, то делается особенным образом неудержимо смешно)? А может, те самые посещения крыш и стрельба из рогаток?
Что же соединяет людей в единый сплав, когда соприкосновение душ не поверхностное, когда каждая молекула сливается с каждой молекулой? Почти химическая реакция с образованием нового вещества, которое не расщепляется ни обстоятельствами, ни временем, ни расстоянием. Может быть, в детстве душа еще не покрылась панцирем, и вокруг сердца не сформировалась броня. Еще все слова – честные, все чувства – неистовые. И содержание мыслей, поступков и бесед не столь принципиально. Гораздо важнее – дружный смех, общие горести и радости, ничем не сдерживаемое воображение, захватывающее дух предвкушение чего-то необыкновенного… Когда и ненависть, и любовь – все в полную меру. И уж если смех, то до колик в животе, до судорог в мимических мышцах, до полного изнеможения. И слезы в детстве еще имеют вкус: соленый, сладкий, горький…
Да, у детей еще нет защиты, которая не только ограждает от внешних опасностей, но и мешает обмену веществом и энергией с этим миром, препятствуя соприкосновению и слиянию душ… Не дает зарождаться дружбе и любви.
Друзья, которые появляются позже, это друзья «по интересам», это соперничество интеллектов, это оценка, селекция, осознанный выбор. Это сравнение успехов и неудач, взвешенные компромиссы, взаимовыгодный обмен. Случаются и потом исключения, но чем дальше, тем реже.
Первые учителя – те немногие взрослые, которых еще не судишь, чьих слов и поступков пока не оцениваешь… Непререкаемый авторитет первых взрослых позволяет нам взять от них максимум. У ребенка нет фильтра, который отсеивает «ненужное». Он впитывает все и через всю жизнь проносит первые данные ему уроки.
Какие это были уроки? Кроме математики, словесности, химии и прочих дисциплин, Исай получал уроки совести, чести, терпения, ответственности. Были и другие уроки: ненависти, нетерпимости, предательства и лжи, равнодушия и пренебрежения, но, к счастью, последние – реже, чем первые.
Позднее, когда Исай сам стал учителем, он припомнил чуть ли не по дням свою школу, передумал и переоценил многое и мысленно снял шляпу перед своими педагогами. Да, так устроена жизнь, что учителя получают благодарность от учеников столь отсроченно, что иногда и вовсе ее не дожидаются.
Мария Алексеевна, их первая классная руководительница, без лишних упреков и, можно сказать, рискуя жизнью, каждое утро терпеливо производила обыск портфелей перед входом в класс и извлекала на свет патроны, осколки снарядов, неразорвавшиеся гильзы, а порой и мины. Она понимала, что дети есть дети, и что детскую природу, как, впрочем, и мировую историю, не изменить.
Евлампий Алексеевич, учитель физики, был настоящим апологетом проницательности и выдержки. Как-то раз, когда через пять минут от начала урока свет в классе вдруг погас (высохла пресловутая мокрая бумага между патроном и цоколем), он спокойно подошел к двери, открыл ее и убедился, что в коридоре свет горит, после чего невозмутимо разоблачил юных горе-электриков, заставив восстановить освещение в классе, а после окончания уроков провел еще два урока физики, вместо сорванного одного.
А красавица Людмила Федоровна? Учительница русского языка и литературы, в которую были влюблены полкласса… Володька Соловьев имел талант к рисованию, и не удержался, чтобы не изобразить ее в обнаженном виде. И красиво, надо сказать, изобразил… Портрет вместе с другими карикатурами на учителей гулял по классу и передавался под партами из рук в руки, пока учительница не перехватила эти шедевры. Как ей удалось не покраснеть под тридцатью взглядами подростков? Как удалось спокойно устроить допрос для выяснения авторства рисунков?
Когда очередь отвечать дошла до Исая, он поднялся, густо покраснел и почему-то ответил: «Да, это я». Наверное, химическая связь с другом Володей не позволила ему ответить иначе. Учительница, впрочем, не поверила ему. «Мне кажется, ты присваиваешь чужие лавры», – сказала она. В качестве эксперта был привлечен учитель рисования, который без труда опознал в конфискованном альбоме художественный почерк Володи Соловьева. За укрывательство и пособничество весь класс был наказан: отныне на уроках рисования было только одно задание для всех – рисовать самого учителя рисования. Учитель вставал в какую-нибудь живописную позу и просил изобразить себя то в качестве римского воина, то еще в каком-нибудь привлекательном виде. «Любите портретную живопись? Совершенствуйтесь на здоровье», – комментировал он, с удовольствием позируя ученикам. Людмила Федоровна же с тех пор полюбила большеглазого отличника Исю и невзлюбила шкодного хорошиста Володьку.
…
Пожилой мужчина сидел за маленьким письменным столом перед стопкой листов. Он снимал сверху по одному листу, внимательно их прочитывал и складывал рядом. Высокий молодой человек с интересом наблюдал за выражением лица читающего.
Маленькая комнатка со старомодной, но прекрасно сохранившейся мебелью выглядела чрезвычайно ухоженной – ни пылинки, ни соринки, никакого беспорядка. Совсем новенький на вид патефон удивительным образом завершал интерьер. Одним словом, вся обстановка как бы переносила наблюдателя в прошлое, лет на пятьдесят назад. Разве что компьютер на этом фоне выглядел странновато – этаким гостем из будущего.
Пока мужчина был увлечен чтением, молодой человек мог хорошо его рассмотреть. Лицо читавшего было красиво, а главное, выглядело молодо, несмотря на присутствие многочисленных примет возраста. Причиной тому было особое озорное выражение, которое, очевидно, было ему присуще с самого детства, и теперь приученные годами мимические мышцы сохраняли его даже в покое. Образ дополнялся копной седых, ничуть не поредевших волос, которые обладатель легким движением периодически отбрасывал со лба назад.
Иной раз, глядя на стариков, трудно сказать, какими они были в юности и тем более в детстве. Однако в этом случае дело обстояло иначе. Наблюдавший мысленно сличал черты лица читавшего с теми, что были ему знакомы по старым детским и юношеским фотографиям, и удивлялся их схожести.
После очередной прочитанной страницы мужчина, сощурившись, взглянул на молодого человека:
– Ну что ж? – сказал он, улыбнувшись. – Исай не перестает меня удивлять даже оттуда, – с этими словами он на секунду возвел глаза к небу. – Я еще в самом начале, но уже вижу, что это целое открытие, прямо сенсация. Невероятно! Как, ты говоришь, к тебе попала эта рукопись? Тебе известно, кто ее автор?
Молодой человек осторожно положил руку с длинными пальцами на прочитанные листы.
– Понимаете, Владимир Владимирович, – начал он медленно, но собеседник прервал его:
– Саша, ты можешь называть меня просто Володя, как твой отец. Окажи мне любезность, пожалуйста.
– Хорошо, – откликнулся Александр, – тогда можно, я буду звать вас дядя Володя? Ведь папа считал вас своим братом, а это значит, что для меня вы – дядя. Или я не прав?
Мужчина весело рассмеялся и посмотрел на молодого собеседника с большой теплотой:
– Мы с тобой знакомы не более часа, а я уже чувствую себя твоим близким родственником. Можно я тебя обниму? – спросил он, и глаза его заблестели.
Они обнялись. Александр продолжал:
– Я не знаю, кто это написал. Как видите, текст набран на печатной машинке, так что по почерку не определить. Но что совершенно удивительно – так это то, как попали ко мне эти рукописи, – Александр помолчал, пристально глядя на собеседника, как будто пытаясь увидеть что-то в его глазах.
– Ты рассказывай. По телефону ты мне сказал, что получал их по частям, – прервал затянувшееся молчание дядя Володя, и было ясно, что он, увы, ничего не знал.
– Да, это так. Первую часть рукописи – как раз ту, что вы только что прочли, – я получил по почте в день своего рождения, когда мне исполнилось двадцать девять лет. Я пытался выяснить, кто отправитель, но мне это не удалось. Потом каждый год, опять же в мой день рождения, приходил пакет с новыми главами.
Дядя Володя сказал, задумавшись:
– Ума не приложу, кто бы мог их посылать. И кто написал – тем более. Среди наших одноклассников эпистолярным жанром баловались только я да сам Ися. Но Ися не особенно тяготел к прозе.
– А почему вы думаете, что это одноклассник? Может, это однокурсник или коллега по школе-интернату? Или же кто-то из учеников? – спросил Александр.
