скачать книгу бесплатно
– Вы мне тоже, – не менее откровенно призналась я. – Иначе я бы не впустила вас в свой дом.
– Прекрасно. Это уже что-то. Нам будет легче разговаривать.
– Говорить будете вы, – поправила я Женю. – Я буду просто слушать.
Он вновь улыбнулся. Все-таки какая у него была располагающая улыбка! Я уже так никогда не научусь улыбаться.
– Хорошо, Александра. Я просто спрошу. Скажи, если бы ты узнала имя человека, который виновен в смерти твоей матери. И, возможно, отца. Что бы ты сделала?
– Убила, – так же просто ответила я. И сама поразилась насколько естественно прозвучало это чудовищное слово. И чтобы убедиться, что я не ошиблась, вновь повторила. Но уже для себя.
– Да, убила. Я умею стрелять.
– Я это знаю.
– Что вы еще знаете?
– Я знаю имя человека, из-за которого ты потеряла все. Из-за которого ты осталась совсем одна. Из-за которого ты стала несчастной.
– Назовите его.
Он встал, приблизился к окну. Некоторое время молча вглядывался вдаль.
– Это не так просто, девочка, – он тут же осекся, назвав меня девочкой. Он знал, что мне это не понравится. Он знал, что это обращение может быть адресовано кому угодно. Только не мне.
– Это не так просто, Александра, – поправил он себя, – я не могу… Не имею права назвать тебе его имя. Это очень важное, высокопоставленное лицо. Он когда-то подставил твоего отца. Потом исхитрился влюбить в себя твою мать. Но она узнала правду. И не выдержала… Вот, – он вытащил из нагрудного кармана пиджака сложенный вчетверо листок. И протянул мне. Ты, надеюсь, узнаешь почерк своей матери.
Я как можно спокойнее взяла письмо. И все-таки не выдержала. Мои руки задрожали, когда я разворачивала его. На моих глазах выступили слезы. Да, я отлично знала почерк своей матери.
– Я не мог отдать тебе его раньше. Ты была не готова. Ты могла наделать массу глупостей. И теперь… Постарайся взять себя в руки. Постарайся спокойно его прочесть. Ты уже научилась быть сильной.
Я слегка кивнула, сглотнув слезы. И пробежала по письму. Я старалась читать его быстро. Я знала, маленькая остановка, пауза, желание обдумать фразу, могут привести меня к срыву. Я могла не выдержать. Закричать на всю комнату. Затопать ногами. Забиться головой о стену. Но мне нужно было сдерживать свои эмоции. Мне необходимо было узнать правду.
Это было письмо отчаявшегося человека, стоящего одной ногой в могиле. Человека, у которого не осталось ни одного шанса выжить. И даже такой шанс как я – исключался. И я впервые поняла свою мать, которая добровольно ушла из жизни. Не подумав. Какую жизнь она этим уготовила мне.
Ее не просто предали. Ее предал друг, которому она безгранично верила. Единственному. Кому она доверила свою жизнь после отца. Чтобы спастись и спасти меня. Но это было не спасение. Это был конец. Это было не просто предательство. Это было предательство человека. Который убил ее мужа. Став после этого ее другом. И любимым. Чтобы уже убить ее…
Мои мысли путались. Мой мозг отчаянно пытался вспомнить. Да, я помню, спустя три года после смерти отца мать полюбила. Не знаю, любила ли она по-настоящему или придумала эту любовь. Скорее всего – второе. Но в любом случае я не перечила этой любви. И в любом случае, мать перестала каждый вечер сидеть в оцепенении на одном месте. Неотрывно глядя на дверь. И шептать пересохшими губами:
– Сашенька, скоро придет твой отец. Без него не будем начинать праздник…
Только когда мать встретила другого человека. Она перестала ждать. Мне было не просто наблюдать за этим. Но гораздо больнее было видеть, что она ждет. Тем самым убеждая и меня, что отец жив. И что он придет, чтобы наконец отпраздновать мое тринадцатилетие. И после этого все пойдет своим чередом. Мы застыли во времени. И время застыло в нас. И только, когда мать вновь полюбила (или придумала эту любовь, какая разница?). Время вновь стало существовать для нас. Вновь приняло конкретную, движущуюся форму.
Вместе с матерью перестала ждать и я. И мы на время ожили. Но это была всего лишь передышка перед новой бедой, перед новым несчастьем. Но мы это не знали. Мы не знали, что всего лишь четырнадцать лет счастья было уготовано судьбой для нас троих. С момента моего зачатия до смерти отца. Всего лишь четырнадцать лет. Огромного, настоящего счастья. За которое нам пришлось заплатить сполна. Судьба не любит слишком счастливых. Она их уничтожает. Но это я знаю только теперь…
Окаменев, я сидела на одном месте. Сжимая в кулаке письмо. Мое лицо побледнело. Мои глаза были пусты. И слез уже не было. Слишком большая беда уже не вызывает слез. Потому что убивает все чувства. Для слез нужны чувства…
Женя приблизился вплотную ко мне. И протянул сигарету. Моя рука уже не дрожала, когда я прикуривала от его зажигалки. И мой голос уже не дрожал, когда я ему сказала.
– Мать не назвала в письме имя этого человека.
– Конечно, – тут же согласился он. – Их связь держалась в строгой тайне. И они оба соблюдали крайнюю осторожность. Он был не просто парнем с улицы. К тому же – женат. И они оба не хотели подвергать испытанию его репутацию. Об их отношениях знал только я.
– И только вы знали, что этот человек – убийца. И ничего не предприняли, – продолжила я за него.
– Нет, – твердо ответил Женя. – Об этом я узнал совсем недавно. В мои руки попали важные документы.
– В таком случае их можно обнародовать. И наказать виновного.
Он посмотрел на меня, как на маленькую. Снисходительно. Свысока. Многоопытный, много повидавший. искушенный мужчина. И я видела, как он хочет сказать: «Девочка…»
– Александра, – сказал он. – Я буду откровенен до конца. Конечно, мы можем обнародовать эти документы. Мы можем даже попытаться в открытую обвинить этого человека. Но я твердо убежден, в этой борьбе полетят только наши головы. Поверьте мне, я знаю, что говорю. Я связан с МВД. Я связан с политическими организациями. И я знаю. Чем может закончится это дело. Вам нельзя много знать. Иначе вы подвергнетесь страшному риску. И поэтому я не скажу ничего конкретного. Но это немало… Ваш отец погиб не от руки обычного уголовника. В его смерти замешаны влиятельные силы. Поверьте. И сейчас эти влиятельные силы у власти. Этого человека будут защищать. И сделать это будет не так уж трудно. Вы – никто. Вы – пешка. По сравнению с ним. Но даже если предположить самое невероятное. Что какой-нибудь честный Робин Гуд нам поверит. И займется всерьез этим делом. И даже на начальной стадии ему повезет. Поскольку поначалу никто не обратит внимания на тявканье этой моськи. Но потом… Потом, поверьте, будет совсем по-другому. Даже если придется собирать суд. К этому времени уже будут уничтожены все документы. Я до суда вряд ли доживу. Допустим, хоть это нереально, останетесь вы. И даже суд состоится. Ну и что? Чтобы заткнуть глотку общественности и правдолюбцам. Им бросят кость. И обвинят этого человека в каких-то незначительных махинациях. И засудят в лучшем случае на пару лет. Через год он попадет под амнистию… И вы уже вряд ли доживете до этой амнистии. А он переживет всех. Такие люди не умирают от руки закона.
– Но это не значит, что они не умирают вообще, – я стиснула зубы. И сжала кулаки. В уголках моих губ появились жесткие складки.
– Возможно я говорю шокирующие вас вещи…
– Меня уже давно ничего не шокирует, – резко прервала я его. – Вы разговариваете не с девчонкой из пансиона для благородных девиц. Вы разговариваете с человеком. Который верит в справедливость мира настолько же, насколько этот мир справедлив на самом деле.
– Я рад, что вы меня понимаете…
– Да нет, черт побери! Как раз вас я абсолютно не понимаю! Вы говорите о возмездии. О справедливой мести. Но… Но при этом не желаете назвать имя человека. Который заслуживает смерти! Мне что, от отчаяния стрелять в воздух! Так при этом я могу нечаянно попасть в птицу! А мне бы не хотелось стрелять в живое… В Божье творение…
– И тем не менее вы не раздумывая можете убить человека.
Я покачала головой.
– Этот человек далеко не Божье творение. Скорее – дьявольское. И даже если я не права. Я готова отвечать за убийство. Но пусть вначале поплатиться он. Только так я смогу расплатиться за смерть своих родителей. Назовите мне его имя, – почти приказала я Жене.
– Нет, – отрезал он. – Я не имею права. Вы можете натворить много глупостей. Вы эмоциональны. Вы импульсивны. Если я сейчас назову его имя. Бог знает, доживете ли вы до сегодняшнего вечера. Вы же непременно начнете куда-то мчаться, звонить, стучаться во все кабинеты. Вы же не усидите на одном месте. Вы перестанете себя контролировать. И потом… Есть еще одно «но». Вы же не убийца. Вы просто человек. Женщина. Которая при определенном стечении обстоятельств готова на преступление. И когда я назову имя этого человека… Вы вряд ли сможете его убить. Вы просто не доживете до убийства. Вы попытаетесь воззвать к его совести. Порядочности. Чести. И прочее. Вы сделаете попытку урегулировать все другим путем. Разве не так? Но этот путь просто приведет вас к гибели. Вот и все. Вы этого хотите? Вы по-прежнему желаете, чтобы я назвал его имя?
Я задумалась. Он был, пожалуй, прав. Я боялась знать. Я бы непременно стала планировать это преступление. И в итоге бы от него отказалась. Передо мной был бы живой человек. Со своими слабостями. Со своею судьбой. У которого есть жена, может быть – дети. Я не профессиональный убийца. Я бы совершила массу ошибок. И на этом пути наверняка сломала бы себе голову. Нет. Женя прав. Мне нельзя знать это имя. Я не должна смотреть в глаза человеку, которого хочу уничтожить. Я просто его должна уничтожить. И только потом встретиться где-то там. За пределами нашей жизни со своими родителями. И им сказать.
– Может быть, я была не права. Но я сделала все, что могла. Чтобы за вас отомстить. Если бы это сделал закон. Я бы никогда не посмела убить. Но закон никогда не был на стороне нашей семьи. Следовательно его вообще не существовало.
– Вы по-прежнему хотите узнать его имя, Александра? – повторил свой вопрос Женя, неотрывно глядя в мои глаза.
– Нет, – тихо ответила я. – Но… Но с какой стати я вам должна верить?
– Вы мне ничего не должны. Как и я – вам. Мы можем сейчас же разойтись в разные стороны. И никогда больше не встретиться… Я исполнил свой долг. Я наконец решился вам сказать правду…
– Ах, только не говорите мне, ради Бога, о долге! – я непроизвольно повысила голос. И не потому. Что меня раздражал Женя. Мне он по-прежнему нравился. Меня раздражало. Что сейчас мне нужно на что-то решиться. Я давно отвыкла принимать решения. – Ради Бога, Женя! Я в жизни не поверю. Что вы пришли ко мне с благотворительной миссией. Наверняка, вам просто нужно убрать неугодного вам человека. И вы хотите это сделать моими руками…
– Не будьте смешной, Александра, – он вновь посмотрел на меня, как на маленькую. И мне это понравилось. Я так давно не чувствовала себя ребенком. Мое детство закончилось в тринадцать лет… – Вы, как ребенок, Александра. Если бы мне нужно было бы кого-то убрать, уж поверьте. Я не шел бы на такой нелепый риск. Прибегая к помощи какой-то девчонки… И потом… Я же вам говорю. Я ни на чем не настаиваю. Вам решать. Мое дело – рассказать правду. Исключительно ради памяти вашей матери. Я к ней очень хорошо относился. Мы познакомились с ней в Лондоне. Она покупала платье для девочки. Она улыбнулась мне и сказала, что это ко дню рождения. Помню, такое воздушное. Васильковое платье. Не очень модное. Но очень изящное. Наверно, для вас…
Я до боли стиснула виски. Мне стало трудно дышать. И он понял. Что совершил ошибку.
Словно желая исправить свою вину. И заглушить мою боль. Женя резко надавил на кнопку магнитофона. И низкий густой бас Локарева разбил тишину.
И мне вновь стало легче. Мне вновь показалось, что я не одна. Пока есть песни Локарева. Которые любили мои родители. Я не могла быть одна. Потому что это значит, что еще существует мир. Где живут по законам совести, правды, любви.
– Старые записи, – перебил голос певца Женя. – Давно забытые песни. Кому теперь это нужно? Но мне они очень нравятся. А вам, Александра?
Мне? Разве я могу объяснить, что они для меня значат. Разве это возможно? Рассказать, что эти песни звучали четырнадцать лет, когда мы так были счастливы. И потом… Разве возможно рассказать. Что эти песни звучали. Когда все разрушилось в один миг. И эти песни выжили и помогли выжить нам с мамой. И потом – мне…
– Вам они нравятся, Александра?
Я смогла только кивнуть. Объяснять не имело смысла. Не всегда можно объяснить счастье и боль.
– М-да, – неопределенно протянул Женя. И затушил сигарету. И протянул мне руку. – Я был не прав, Александра. Не нужно было все это… Приходить, объяснять. Были правы именно вы. Не всегда нужна правда. Чаще она только мешает. До свидания, Александра. Ты еще научишься улыбаться.
Он собирался уходить. Но я со всей силы сжала его ладонь. Я его не отпускала. Он удивленно взметнул брови.
– Возможно, – прохрипела я. – Возможно, я еще научусь улыбаться. Но только тогда. Когда освобожусь от всего этого… Помогите мне… Пожалуйста, помогите…
Он вздохнул. Приблизился вновь к окну. И, глядя вдаль, заговорил…
И потом. Когда за Женей захлопнулась дверь. Я так же приблизилась к окну. И долго смотрела ему вслед. И вновь все было, как во сне. Когда нет сил думать. Есть силы только смотреть.
Широкие уверенные шаги Жени. Распахнутый плащ, развевающийся на ветру. Спутанные светлые волосы. Дымок от прикуренной сигареты. На повороте от дома – женщина. Удивительно красивая. Тоже. Из другого мира. Который я никогда не узнаю. Мира, где возможно так элегантно одеваться. Иметь такие ухоженные руки. Такие роскошные черные пышные волосы. Нарочито небрежно выбивающиеся из-под широкополой белой шляпы. Такую открытую белозубую улыбку. Такие уверенные жесты. И такое неприкрытое. Откровенное желание. Жить в этом мире. И любить этот мир.
Она поцеловала Женю в губы. И они вместе скрылись за поворотом. Только для них шумела зеленая листва. Сверкали лучи солнца в соседних окнах. Только для них существовало лето. Я такую жизнь никогда не узнаю. И лето для меня уже давно не наступает. И уже не наступит…
А потом, опять же. Как во сне. Я забралась с ногами на скрипучий диван. И пустым взглядом смотрела на фотографию. На которой смеялись мы втроем – мама, папа и я. Я не помню. Что нас тогда рассмешило. По-моему, лысый фотограф. Который сверкал золотыми передними зубами и шепелявил:
– Улыбочку! Улыбнитесь, молодые люди. Вы так прекрасны.
И мы хохотали во весь голос. И он обижался.
– Ну, почему вы смеетесь? Я же просил просто улыбнуться.
И мы вновь хохотали. И ему ничего не оставалось, как именно такими нас и запечатлеть навеки… И кто придумал такое дурацкое слово – навеки. Если вечность – это миф. И неужели я когда-то так могла хохотать? И неужели на фотографии – это я? Да. Это я. И теперь меня нет. Так о чем мне жалеть? Если лета никогда уже для меня не наступит. И если я никогда не смогу так улыбаться, как Женя и его черноволосая подруга.
Мои пальцы нащупали холодную сталь револьвера, оставленного Женей. Стоит только нажать на курок. И все будет кончено. Оружие меня никогда еще не подводило. Стоит только нажать на курок. И не нужно будет терзать себя мыслями об возмездии. И несправедливости жизни и смерти. Стоит только нажать на курок. И я уйду. Почти по-английски. Так никому и не сказав «Прощай». Потому что прощаться мне не с кем. Разве что с воспоминаниями. Которые причиняют мне только боль. Я не хочу больше боли. Я от нее устала. И я не смогу к ней привыкнуть. И единственный способ избавиться от нее – это уйти самой.
Мои мысли перебил телефонный звонок. Я вздрогнула. Я очнулась. Но я уже не боялась телефонного звонка. Если после смерти отца я всегда со страхом смотрела на звенящий аппарат. Потому что ждала от него только плохого. То теперь мне нечего было бояться. Я свое отбоялась. Мне больше не кого было терять.
Телефонный звонок был очень некстати. Чуть позже – и он бы уже трезвонил для мертвого человека. Который бы никогда не смог ответить. Но я пока еще была жива. И я удивилась. Последний год я почти ни с кем не общалась. Я порвала всякие знакомства. Я была разлучена с нормальным внешним миром. И в моем доме давно царила тишина.
Но я еще была жива. И поэтому восприняла звонок как знак. Перед последним окончательным решением. И я подняла трубку. И мой голос прозвучал словно издалека. Приглушенно и тихо.
– Алло. Да, я вас слушаю. Алло.
– Бегония! Ты что ли! Как здорово, что это ты! – звонкий, до боли знакомый голос. Голос, который не предвещает беды. Который помогает от нее уйти.
И я его узнала. Ну, конечно! Бегонией меня называл только он. Как давно я не слышала этот голос. И, услышав, облегченно вздохнула. И швырнула револьвер на диван. Он мне мешал. Он выглядел глупо в моей руке. Когда я отвечала по телефону человеку. Единственному, кого еще мне было приятно слышать. И о котором я сумела забыть.
– Санька! Почему ты молчишь! Ты меня узнала! Алло! Это я…
– Конечно, узнала, Ромка. Конечно, узнала.
Я не могла не узнать человека. Единственного, кому я еще была нужна. Когда осталась совсем одна. Рома Романков. В классе все его звали Ромкой. Рыженький, веснушчатый, лопоухий. На редкость смешной и шустренький. Ромка. Немножко двоечник, немножко хулиган. Душа на распашку. Все относились к нему с легким презрением. С откровенной снисходительностью. Как к парню, у которого, судя по его безродности, нет достойного прошлого. Нет достойного настоящего. И, уж конечно, не может быть достойного будущего.
Я к нему не относилась никак. Я его просто не замечала. Мой круг знакомств был совершенно иным. Интеллектуальным, немножко эстетным. С налетом небрежного высокомерия. Присущего всем деткам из почтенных семей. Я не скажу, что этот круг мне нравился. Но меня он вполне устраивал. Во всяком случае там можно было завести непринужденную беседу о литературе, музыке, театре. И во всяком случае там уже каждый знал, что его будущее обеспечено. И если не каждый с уверенностью мог сказать, кем он станет. Но то что обязательно кем-то станет – это было очевидным. Что никак нельзя было сказать о Ромке. И ему подобных.
Ромке я нравилась давно. Но я это никогда не знала. А если бы и узнала, то непременно бы удивилась. На что он может рассчитывать, этот лопоухий оборванец? Но Ромка ни на что и не рассчитывал. Я ему нравилась издалека. Как красивый, нарядный манекен, на который он может смотреть только через стекло. Восхищаться им. Но не более.
И хотя я несколько отличалась от своих приятелей и подружек. Поскольку в моей семье было не принято высокомерно относиться к людям. К какому бы классу они не принадлежали. И было принято уважать любую личность. И пытаться понять любого. Я все же не заводила иных знакомств. Мне было проще крутиться именно в этом эстетском кругу всезнаек и отличников. Чистюль и моралистов. И я не могла предположить, что в один миг и так легко все моралисты и чистюли. Эстеты и интеллектуалы. Отвернуться от меня. От моей беды. Испугавшись за свои шкуры. Испугавшись слез и разочарований. Испугавшись краха надежд. Они еще больше замкнулись в себе. Они еще больше завязли в своем пустословии. В своих принципах. Чванстве. Тем самым пытаясь доказать себе и другим, что у них сложится все по-другому. У них сложится все прекрасно. В отличие от меня. Дважды в одну воронку снаряд не попадает. И если этот снаряд выбрал нашу семью, пусть в нашей семье и останется. Им незачем подставлять свои головы. Их головы пригодятся для более высоких целей.
И я осталась совсем одна. И я никак не ожидала, что единственным, кто попытается протянуть мне руку помощи, окажется Ромка. Ромка, о существовании которого я начисто забыла.
Он явился ко мне внезапно. На следующий день после похорон матери. Помню, было очень душно. И запах от венков, цветов, свеч никак не проветривался. Впрочем, по-моему, я тогда и не собиралась проветривать комнату. Я хотела оставить все, как есть.
Я сидела на полу, на корточках, обхватив коленки руками. Я давно уже не плакала. Мои мысли и чувства окаменели. И не было места слезам.
Он долго звонил в дверь. Но я не открывала. Мне некого было больше ждать. И тогда он вошел. Помню. Я даже нашла силы удивиться. Потому что помнила. Что запирала дверь на ключ. Но я ничего не спросила. Я не могла разговаривать. Комок слов застрял в горле. И я медленно подняла голову и посмотрела на Ромку. По-моему, я поначалу его не узнала.
– Санька, – тихо сказал он. – Ты извини… Там было заперто, но я умею открывать двери отмычкой. Я сделал это… Ну, в общем, я просто за тебя испугался.
Я смотрела на него бессмысленным взглядом. И молчала. И машинально пыталась вспомнить, как его зовут.
Он извиняюще улыбнулся. И протянул руку.
– Это я, Ромка. Ну, скажи, что ты меня узнаешь. Ну, пожалуйста. Ну, пожалуйста, встань, Саня. Я прошу тебя.
Я медленно, так же машинально, поднялась.
– Зачем ты здесь, – выдавила я из себя. Помню, я с трудом произносила слова. И боялась слов. Слова обязывали меня воспринимать окружающий мир. Я же хотела остаться в своем. Где уже нет слов, нет чувств и нет слез. Где можно бесконечно долго сидеть на корточках с остекленелым взглядом. И просто молчать. И ни о чем не думать. Мысли тоже приносили мне боль.
– Ну скажи, Санька. Что я могу для тебя сделать? Чем могу помочь? Ну, пожалуйста, скажи, я тебя умоляю, – не отставал Ромка. И помню, мне так понравилось, что он не выражал соболезнований. Которые в любом случае кажутся фальшивыми. Потому что их выражают те. С кем не приключилось беды. Те, которые на беду могут смотреть только со стороны. И в душе радоваться. Что они не на моем месте.
Ромка не выражал соболезнований. Не разглагольствовал о бренностях нашей жизни. И не философствовал о превратностях судьбы. По-моему, он не умел это делать. Он был проще, естественней и наивней. И понимал. Что словом беде не поможешь. И это понимание шло не от ума. А скорее от его бесхитростной, почти детской души. Поэтому я его не прогнала. Поэтому он мне не мешал. Он просто был.
– Ну, ответь, Санька, что я могу для тебя сделать?
Разве можно было что-то для меня тогда сделать? И я посмотрела на засохшую бегонию, стоящую на подоконнике. Первый раз она засохла незадолго до смерти отца. И мы думали. Что она погибла. И уже не поливали этот мертвый цветок. Но неожиданно спустя неделю она ожила. Расцвела. Окрепла. И на ней появились крупные розовые цветки с зеленой завязью. Второй раз она стала засыхать незадолго до смерти матери. Листья стали молниеносно чернеть. Стебель согнулся. И мы вновь ее решили не поливать. Но это уже не помогло. Бегония окончательно погибла. Она словно чувствовала, что в доме не осталось живой души. Следовательно и жить было незачем.
Помню. Я приблизилась к мертвому растению. Пальцем приподняла скрючившийся ствол. И внимательно посмотрела на Ромку. Не знаю почему. Но я тогда сказала.
– Принеси мне, Ромка, бегонию.
И он не удивился. Он ободряюще кивнул. И скрылся за дверью.
Через полчаса на моем подоконнике стоял горшок с цветущим растением. Пышущим здоровьем и силой. С сочными, густо развлетвленными стеблями. С бархатистыми темно-зелеными и бордовыми листьями. В которых запутались, как огоньки, красно-розовые цветки.
– Это особый вид бегонии, – торжественно произнес Ромка. – Она называется – вечноцветущая. Она теперь никогда не засохнет. И будет у тебя цвести вечно. Ты мне веришь, Саня?
Я пожала плечами. Я уже не знала, что такое вера.
