скачать книгу бесплатно
Кузьма обрадовался, что жену охраняет вечно бдительная хвоя, еще подумал, что ни горем, ни лишним воспоминанием ей не поможет. Он знал, что люди умирают на войне. И вскоре стал смотреть не вниз, где, припорошенный иголками, был конечный след его Галины, а прямо перед собой.
Дед хмуро наблюдал, как изменяется его лицо, но не подал виду.
Борька терся рядом, скулил.
– Жрать небось хочет.
– Пошли, Борька-пройдоха, поедим.
Вернулись. Кузьма набросал псу тушенки из холодильника, а сам съел макарон по-флотски, которые нашел там же, расспросил про хозяйство и дом. Потом уточнил про Полину:
– Ей же сколько, дед? Уже четырнадцать?
– Пятнадцать.
– Ох, точно, ёшкин кот!.. Когда придет?
– Да кто ее знает. Я особо уже не контролирую.
– Как так? От рук отбилась? Ничего, это мы поправим.
– Не надо, Кузьма. Ей-то потруднее твоего далось.
– Чего далось?
– Ну это, – дед мотнул в сторону улицы, имея в виду Галину могилу, но Кузьма его не понял.
Днем он завалился на кровать, обнял пришедшего поласкаться Борьку и задремал. Со дня отъезда из Одессы его все время тянуло спать, но нынешнее состояние отличалось от того, что он испытывал на войне или в поезде. Из того некрепкого, тревожного сна он выскакивал легко, чувствуя себя отдохнувшим независимо от того, сколько он длился. Мирный же сон тек и тек, но никак не напитывал его силой.
Спал он по-прежнему некрепко, но теперь вставать было труднее раз в десять. Он поднимался, брел в туалет, натыкался на старые и новые предметы (какие-то помнил, какие-то нет), гремел дверями, потом, не видя ничего от тяжести скопленной усталости, шумно брел обратно в постель, где Борька преданно ждал, высунув язык.
– Сейчас, сейчас, – бормотал Кузьма, обнимая пса, – сейчас встану…
Но вместо этого вновь падал в темную дыру, слышал шум и голоса, которые больше не имели материальной силы. Они продолжали существовать где-то в параллельной реальности, ведь когда он комиссовался, не кончилась ни война, ни осада.
И где-то там новые ребята продолжали гибнуть, а он на халяву выскочил из четырехлетнего кошмара, получив белый билет за очередное ранение, но это лишь недоразумение – Серов ошибся, он должен на самом деле вернуться, обязан вернуться, обязан!..
Кузьма вскочил: “Обязан!” – дом сотрясся от его крика, но только Борька бросился на выручку хозяину. Дед и Полина притихли на кухне. Начинался вечер. Стемнело и похолодало. Натянув армейские штаны, Кузьма вышел к своим.
– Поля, – сказал он растерянно. – Как же ты выросла.
Девочка, обратившаяся, оказывается, за эти годы из пухлого нескладного ребенка в худую высокую девушку, теперь была копией матери. Она коротко подняла от чашки чая водянистые глаза. Борька почему-то гавкнул.
– Тихо ты. Узнаешь меня?..
Кузьма шагнул под лампу, одиноко освещавшую кухню. Дед с тревогой смотрел на него.
– Ну ты чего, доча? – попытался заговорить ласково. – Не признаешь батю?.. Скажи уж чего-нибудь.
– Привет, – шепнула Полина. Борька опять залаял.
– А ну тихо! – рявкнул Кузьма. – Чего говоришь?
Но Полина уже сжалась и умолкла.
– Она его побаивается. Уведи, а? Он же в дом не ходит, – сказал дед.
– Да какого хрена?! Я пса четыре года не видел. Пусть уж посидит тут. Эй, Борян, сидеть!
Борька нехотя сел.
– На, поешь, – Кузьма вывалил ему еще тушенки.
– Слушай, Кузь, мы тут не очень-то богато живем, чтоб пса человеческой едой кормить, – тихо заметил дед.
– Да? Ну, теперь-то заживете. Папка вернулся!
Он резко шагнул вперед, Полина поднялась со стула, и он притянул ее к себе, обнял. Девочка сжалась, боясь шевельнуться, но потом осторожно обняла его спину, с трудом соединив за ней руки. Кузьма чувствовал неловкость. Какое-то забытое чувство шелестело в груди, но он не распознавал его.
Постепенно нарастало раздражение от неловкости и того, что дед и Борька наблюдают за этой сценой. Кузьма хотел выругаться, но кое-как остановил себя.
– Ладно, забыла, понимаю, – нехотя признал он, не заметив, что Полина едва не плачет. – У меня для тебя подарки.
Сходив в комнату за вещмешком, он вернулся с трофеями: выложил на стол золотые женские часики, инкрустированные какими-то камнями, и пару серег с жемчугом. Полина уставилась на драгоценности, не понимая.
– Ого, – выдохнул дед. – Да это тысяч на двести тянет, а?
– Возможно, – гордо сказал Кузьма. – Сувенирчики. Только тут камушка не хватает.
Он показал на циферблат часов в том месте, где зияла чернота вместо бриллианта.
– Целая история, кстати, – Кузьма сел за стол. – Выменял камушек, понимаешь? На хлеб обменял. Бывали и такие месяцы, Поля.
Она растерянно разглядывала украшения, отодвинулась от стола, встала, выпрямилась.
– Не нравятся? – удивился Кузьма.
Девочка склонила голову. Глядела с осторожностью, как будто готовясь, что ее отчитают, и наконец негромко сказала:
– Мама умерла, ты знал?
– Знал, Поля. Но я же вернулся. Теперь я буду тебя растить…
Казалось, слова растворяются в воздухе и никто его не слушает, поэтому Кузьма замолчал. Кроме тиканья часов, ничего не было слышно.
Полина резко подняла голову и встретилась с ним взглядом, и он вздрогнул, узнавая Галинино лицо, обильно умытое слезами и полное юной, но уже горчащей жизни. Кузьма не поверил своим глазам: это ли не прошлое и это ли не его совсем молодая жена, которую он видит первый-второй раз и о которой только догадывается, что она сделается его женой? Казалось, что она смотрит через время, будто нет ни прошедших лет, ни даже войны со смертью, рассматривает выжидающе его, молодого и не знающего, кто он и куда однажды уйдет, кого разбудит в себе. Он сам не заметил, как поднялся, уставившись на дочь. Борька непонимающе водил мордой с одного человеческого лица на другое.
Кузьма шагнул к ней, раскрыл объятия, но в этот момент сдавленное рыдание вырвалось из Полининой груди коротким спазмом, она вжалась в угол, не сдержала еще два горестных всхлипа, мотая головой, выставляя против него ручки-тростинки, и сделалась тихой как кукла. Угасающий солнечный свет, просеянный серыми кухонными занавесками, выбелил ее лицо, подчеркнул красоту очертаний. Кузьме стало казаться, что и комната преобразилась, сделалась прекрасной, как картинка, потому что почти все они снова были в сборе, и вот-вот воротится прежний он, живший однажды своей семьей, и все обнимутся, и счастью уже не нужен будет свет с улицы.
Дед и Борька сидели неподвижно, ждали. Кузьма пробовал заглянуть в Полинино лицо, повернуть его к себе, но она не давалась. Постепенно перестала плакать, посмотрела отстранение, будто ее тут нет и его нет. Кузьма оставил попытки, и комната стала обычной: душной и чужой. Наконец Полина спокойно сказала:
– Жаль, что ты не приехал тогда.
Губы Кузьмы двинулись беззвучно, он не мог наполнить их голосом.
– Я это, мне нехорошо, – сказала Полина и быстро ушла.
– Поль!.. – крикнул Кузьма, срываясь с места, но почти сразу остановился, дверь за ней закрылась.
Ответа не последовало. Он посмотрел на деда. Не поднимая взгляда от драгоценностей, тот сказал:
– Скучала по тебе. Я не объяснил, наверное, как следует, почему ты не вернулся.
– Не мог я просто бросить все да приехать. Полина! Выйди! – Наваждение прошло, и Кузьма стал чувствовать злобу.
– Оставь ты, не стоит.
Чертыхнувшись, ветеран скомандовал:
– Пошли, Борь, прогуляемся.
Они с псом вышли во двор. Смеркалось. Кузьма долго вслушивался, но в тишине не было никаких звуков, кроме шума моря, бившегося о скалы совсем недалеко, и очень отдаленного рокота машин. Все время он ждал, что раздастся канонада, выстрелы, кто-нибудь закричит от боли или затрепещет над головой вертушка, но в безмятежную прибрежную тишину ничто не вторгалось. Кузьме сделалось не по себе оттого, что ничего не происходит. Он хотел вернуться к Полине, но не вспомнил пока, как извиняться.
Они вышли с участка, обогнули его по старой рыбацкой тропке и, пройдя недолго меж сосен, очутились на отвесном краю над бухтой. Метрах в двадцати ниже белые гребешки накатывали на камни, выше на север начинался песчаный берег, там вперемешку лежали новые и трухлявые рыбацкие лодки, ждущие отлива.
– Тут лучше, – сказал Кузьма псу. Мерный рев Черного моря обгладывал его слух и понемногу примирял с отсутствием войны.
Время перестало двигаться, и он сидел, не считая минут, пока Борька не поднял лай. Что-то зашумело в кустах. Кузьма насторожился, но потом нащупал на поясе пистолет (он и не помнил, что приладил его снова), и уверенность тут же наполнила руки сталью. Но лай Борьки был дружелюбным: оказалось, что через заросли к ним пробрался дед.
– А, это ты, Петрович? Садись.
Дед молча сел. Кузьма протянул ему сигарету, дал огонь, потом сам закурил.
– Странно. На другом берегу ребята все сидят и курят дрянь.
– Что там сейчас? – поинтересовался дед.
– Как что? Осада… Четвертый год за город воюем, конца не видно. Почти вычистили его от них. Стоит в кольце, но пока в порту наш флот, хрен им, а не город, ясно?.. А что, отсюда вообще ничего не слыхать?
Дед покачал головой.
– Эх, за такое курево могут там приплатить изрядно. Хорошее, много табака.
– Слушай, ты с ребенком-то это, поосторожнее. У нее мать… матери больше нет. Ты вроде как бросил, она не понимает, кто ты, чего ты…
– Как это бросил?
– Да так. Ты же не вернулся, когда Галина умерла, а мы ждали…
– Ждали? Ну так у меня там другие дети были, что ж вы такие?!. Ей надо не меня бояться, а америкосов, от которых я вас защищал там… И, это, обижаться не надо. Она не маленькая, должна уж понимать кое-чего. Ты здесь был, а я работал, хорошо работал. Деньги вы получали?
– Получали, Кузьма…
– В тот день, когда мне сообщили про Галину, знаешь что было?.. Контрнаступление ихнее по вокзалу! От порта нас на другой день отрезали – всё, куда бы я поехал? По нам танки и минометы два дня работали, так что колонны в зале рухнули, – мы думали, и крыша обвалится, не могли вообще передвинуться первую неделю, не могли пить, не могли спать. Колонны, понимаешь, гранитные раскололись, как орехи? И это только начало, потом еще девять недель боя…
Кузьма плохо видел в темноте лицо тестя, но чувствовал, что тот ничего не понимает.
– Я как-никак папка ей, буду воспитывать, – озлобленно подвел он черту. – Я только поэтому вернулся. Из-за нее. Так бы остался.
– А ранение? Ты написал, сильно ранен был.
– Да хрен бы с ним, с ранением, – Кузьма махнул рукой. – Пошел бы в другой отряд, откуда бы они знали. Серов, конечно, разозлился бы, когда встретил, но мог же и не встретить. Да и что бы он сделал? Наорал? Да я его вертел, он в настоящем-то бою не был. Врать не стану – мужик хороший, но… Не был с нами в бою.
– Понятно. Ты, в общем, не пугай ее. Мы и так натерпелись.
– Чего вы натерпелись? – усмехнулся Кузьма. – Я бы вам рассказал…
– Не надо, слышишь? Оставь там, понял? Мой батя тоже на войне был, но вернулся и никогда особо не говорил ничего и тем более не попрекал нас.
– Ну, так вся страна в ту войну встала, а сейчас что? Я так понял, про нас не говорит уже никто. Первые годы передачки какие-то приходили, посылочки собирал народ, а теперь в газетах перестали писать – и всё, болт все забили. Как будто ни осады, ни войны. Курим дрянь там…
– Народу тоже несладко. Цены выросли знаешь как? Пенсии ни на чего не хватает.
Кузьма расхохотался.
– Чего ты? – нахмурился дед.
Кузьма продолжал смеяться и стал трепать Борьку за густую шерсть, пес принялся подлизываться, потом упал и начал кататься по земле, наслаждаясь хозяйской рукой.
– Ох, Борька, обалдели люди! Пенсии у них маленькие, – сквозь смех сказал Кузьма. – Я друзей от гусениц там отскребал и мамкам телеграммы сочинял, мол, “простите, что приходится вам сообщать… несмотря на Кишиневские, е-мое, переговоры о перемирии”… а вы тут мне про цены. Что же ты, дед!
– Кузьма, ты мне одно объясни, ладно? – мрачно сказал Петрович, когда тот вроде успокоился и лишь улыбался, покуривая.
– Чего?
– Вы там знали, зачем это? Ну ладно поначалу. Ты ушел. Может, и были обстоятельства. Херсонский котел этот, надо было помогать… Наверное… Потом эта ваша осада Одессы, порыв души, да и заработок шел, – все понятно. Но потом… Зачем? Деньги же не такие большие, как я понял? А кем ты стал за четыре года?.. Я же тебя помню…
– Э, дед, лихо ты. В самую суть решил залезть сразу, а? Видно: ничего ты не понимаешь. “Зачем”… Там свой счет. За ребят, за мирных, за русских. Все всё считают, и когда ты уже там, то просто так уйти нельзя. Не посчитавшись. Не мог же я так: хоп, контракт закончен, встал и пошел. К тому же потом, когда котел прорвали, то, казалось, быстро: завтра Одессу очистим, и все – спета песня, можно поворачиваться, сам понимаешь куда. – Кузьма снова закурил, задумчиво глядя в черноту моря. – Говорю же, я бы не уехал. Еще четверть города под украми – надо выжимать их. У них за спиной америкосы – так я бы и им прикурить дал с радостью. Но отряд мой… погиб. Можно было пойти в новый. Польку жалко стало. Много ран у меня. Мог уж не вернуться. А хотелось увериться, что она в порядке.
– Она не в порядке.
– Да? А выглядит здоровой. А что с ней? – Кузьма удивленно повернулся к деду.
– Зажатая, молчит почти всегда. Думаешь, только с тобой такая? Не, у ней это… что-то в голове переключилось после матери. Я-то благодаря ней держусь кое-как, а ей на меня опираться трудно, старый же я. Ты бы поговорил с ней по-человечески, только не вздумай о кровище говорить, понял? Оставь это там. – Дед кивнул в сторону черного, пенящегося моря.
– Я уж сам решу, оставлять мне или нет, – угрюмо ответил Кузьма. – А поговорить поговорю, конечно. Затем я и тут. А что, друзей у нее нет?
– Есть один друг. Я так думаю, поклонник. Максим звать.
