скачать книгу бесплатно
И вот теперь, спустя почти десять лет с той встречи в Курске, должна была произойти вторая. В Москве.
* * *
Когда я увидел крупного и как будто покрытого ржавчиной мужика, спускавшегося по откосу с автострады, то не сразу понял, что это Вовка. Правда, по характерной походке человека, которому нужно сильнее отталкиваться от земли, чтобы продвигать вперед свое большое тело, по криво сидящим на толстом носу вечно сломанным очкам я уже догадывался, кто это.
Матерый зэк, поджарый, в шрамах и наколках – вот кого я готовился увидеть по мнению своего развеселившегося воображения. Но в подошедшем ко мне старом друге только и было перемен, что порыжевшие (бывшие некогда черными) голова и борода. Да и то, наверное, от картошки, битком набитой в фуру, на которой он добирался из Курска.
– Здорово, паря! – хохотнул по-сантаклаусски Вовка, скидывая к моим ногам большущий линялый вещмешок. – Тут плоды земли Курской: буряк, капуста да морква – здоровья набирай, Москва!
И как это водится между хорошими людьми, мы начали болтать как ни в чем не бывало, будто только вчера разошлись по домам, не успев обсудить еще пару гастрономических и политических вопросов.
* * *
Первое время Вовка жил у меня. С новой работой он освоился быстро, а вот с жильем решилось не сразу. Но мне – да и всем домочадцам – он нисколько не был в тягость. Будучи человеком крупным, даже сказать, тяжеловесным, он умудрялся быть неприметным, передвигаясь по дому бесшумно, как будто не касаясь пола, с непередаваемой грацией индейца.
Не желая быть нахлебником, он в скором времени решил внести свою лепту в продуктовое обеспечение дома, творчески развив его до еще и обязательной ежедневной покупки… водки – как вы уже догадались.
Правда, поначалу он притаскивал не вызывающую доверие снедь, приобретенную по привычке на маленьких рынках. «Не разбираюсь я в этих ваших московских супермаркетах», – заявлял он с досадой. Но довольно быстро усвоил мои уроки, и в скором времени мы уже не боялись отравиться зельцем, холодцом, куриным рулетом, печеночным паштетом или еще каким мясным деликатесом, до которых он был весьма охоч.
Разумеется, я иногда выпивал с ним, и, бывало, даже много, когда мы засиживались за разговором. А говорить мы могли часами, абсолютно не уставая друг от друга. За это время у нас накопилась уйма разногласий в вопросах политики, социологии, экономики и даже, страшно сказать, культуры. Но, породив ожесточенный спор, они очень быстро тонули в хохоте от удачной шутки или гримасы.
– Вот спрашивается, зачем Господь сотворил Саньку? Мне в посрамление что ль, чтоб величеством своим не хвалился? – спрашивает Вовка холодильник, разглядывая его через стакан водки и заодно через меня, – поскольку тот стоит за моей спиной.
– Надо же, до чего ж просто быть Вовкой! Знай себе о Саньке размышляй да водку попивай! – едва успеваю я поделиться своими выводами с аппетитным соленым огурцом, за секунду до его исчезновения в пасти великана-философа…
Не так много найдется людей из нашего прошлого, с кем встретившись через годы, прожитые порознь, мы не будем чувствовать эту пропасть, с кем не будет неловкости, возникающей при вынужденном общении с чужим человеком, в котором и осталось-то всего знакомого, что имя да фамилия…
Для нас же с Вовкой время не имело никакого значения. Даже если бы мы встретились в следующий раз глубокими стариками, то продолжили бы с полуслова смеяться друг над другом, рассуждать и спорить, восхищаясь неожиданными открытиями, родившимся в результате нашей милой сердцу болтовни.
Всю эту идиллию портило только одно, можно сказать, фатальное Вовкино свойство. Оно мне начало досаждать еще в студенческие годы. Я считал, что выпивка вторична и хороша лишь как энергетическая основа какого-либо веселья, как своего рода гарант эйфории; что сначала надо хоть что-то сделать из задумок, а потом уже и пьянствовать. Вовка же хотел бухать сразу, без всяких прелюдий и условий.
Так, взявшись с ним и еще парой приятелей за горящий выпуск факультетской газеты (уверенный, что с такой-то командой сделать ее за ночь ничего не стоит!), я встречал рассвет многоруким Шивой, в полном одиночестве заполняющим текстами и рисунками полупустые еще листы ватмана. В то время как духовные братья с Вовкой во главе уже как часа три дрыхли в полной алкогольной нирване. В конце концов, я взорвался.
– Да ну вас на фиг! – заорал я на ухо Вовке. Потому что это именно он откупорил первую бутыль «Чишмы», как только мы переступили порог квартиры моего сокурсника Эндрю. Вернее, новой квартиры его родителей, по счастливой случайности находившейся недалеко от универа. Поскольку родители в нее еще не переехали, но зато переехал Эндрю, то именно здесь мы и собрались наваять лучшую стенную газету в истории альма-матер.
– Да чё там делать-то? Не боись, Санька, все успеется, – заверял меня Вовка, похохатывая и потирая толстые ладони… и открывая вторую бутыль.
Так что сейчас я взывал к нему. Ну, еще и потому, что взывать к двум другим из этой троицы было бесполезно. Один только и мог, что гнусно хихикать, не открывая глаз, а другой уже с вечера успел продемонстрировать свою полную непригодность. Преисполненный энтузиазма, он – будучи еще трезвым – на просьбу склеить два листа ватмана склеил их, положив один НА другой, после чего с гордостью показал получившееся изделие. Оценив качество (густо намазанные клеем листы склеились намертво), и поняв, что это сделано не для прикола, я согнулся пополам от хохота.
– Эндрю… (хохот), мы же… (хохот) делаем просто большую газету (хохот), а не фанеру (ржание)! – едва смог я вымолвить. И, видя растущее недоумение на его лице, из последних сил пояснил: – Надо было соединить их, склеить встык, один ЗА другим (всеобщий хохот).
Так. Лучше уж пусть спит. Ватмана больше нет, а для исправлений последствий его новых неожиданных решений вре?мени больше нет. Вся надежда только на Вовку – он же не пьянеет никогда.
– М-м-м… – ответил Вовка, не открывая глаз (и этот туда же, сговорились они, что ли, глаза не открывать?)
– На фиг! – эхом озвучил он мне свою твердую решимость в безучастности.
– М-м-м! – приветствовал он бутылку пива, предусмотрительно спрятанную мной в разгар вчерашнего веселья и, обозвав меня жалким прислужником диктатора (имелась ввиду замдекана), взялся доделывать подписи к рисункам. В основном, правда, это превращалось в пустое разглагольствование и смех, и деятельностью – тем более продуктивной – вряд ли могло быть названо, но мне и такая поддержка была важна.
И когда я стал играть в универской рок-группе, Вовка, приходя к нам на репетиции, никак не мог спокойно взирать на то, что все идет на трезвую голову. Он с упорством веселого маньяка лез на сцену с пузырем (так называли тогда любую бутылку с водкой или вином) после каждой сыгранной нами вещицы. А когда мы отказывались пить в процессе работы, и я в ответ показывал ждущий своего часа наш, музыкантский, «сборник алкогольных произведений», его недоумению не было предела. Как?! Как, имея пред собой всю эту красоту, мы продолжаем заниматься какими-то пустяками?
– Что за дела, старик? Объясни мне, во имя Чишмы Таласской, как одно может мешать другому?! И вообще – какая может быть импровизация без доброго глотка Фалернского?
Поскольку приходил он, как правило, с той же славной парой-тройкой наших сокурсников, и любой из них не отставал от него ни в выпивке, ни в упражнениях по остроумию, то либо репетицию надо было прекращать, либо выгонять милых друзей взашей.
Странно: все, в чем он был хорош, и даже талантлив, в чем было его явное предназначение, – и это видели многие, кроме самого Вовки, – не имело для него никакого сколь-нибудь существенного значения. Предавшись воле случая, он занимался чем придется, но только не писательским ремеслом.
Обладая завидным чувством языка и стиля, он все так же писал остроумные и интересные стихи, рассказы и пьесы, но исключительно в охотку, из-за чего добрая половина их оставалась незаконченной. И ровно по той же причине: это были пустяки, досужая забава в маленьких перерывах между большими пирушками. Увы, это его свойство не оставляло шансов для их завершения.
И спустя годы такой баланс его установок не изменился. Только возраст брал свое: если раньше он оставался живым, веселым и интересным собеседником даже после четырех-пяти бутылок, то теперь с полтретьей он становился малоинтересным полусонным мужиком.
…А вот на такой случай у него уже был новый благодарный слушатель в нашем доме.
И звали его Ричи.
* * *
Эти двое души не чаяли друг в друге. С первых же дней, как Вовка приехал ко мне, между ними возникли безоговорочная симпатия и какое-то удивительное взаимопонимание. Если Вовка выходил покурить, то можно было биться об заклад, что он стоит у собачьей будки, а сидящий рядом Ричи смотрит на него во все глаза и внимает каждому его слову. Или жесту – если Вовка выбрался на улицу хорошенько под завязку.
Вовка быстро отобрал у меня поводок и стал выгуливать нового друга сам. Глядя им вслед, я видел просто двух приятелей, ведущих тихую беседу.
И вот что поразительно: за все время, что Вовка жил у нас, Ричи не удрал ни разу! Тот самый Ричи, который своей священной миссией полагал исследование видов и способов побега, теперь сидел как миленький в своей будке целыми днями, терпеливо поджидая Вовку.
Наверное, в разговорах с Вовкой ему открывались все тайны мироздания, после чего побеги становились бессмысленными, а общение с необразованными приятелями из местных разношерстных банд утрачивало былую привлекательность. Надо думать, блеск и мощь интеллекта Вовки еще и полностью затмевали жалкое фиглярство бомжей, иногда «гастролировавших» в окрестных перелесках. Смотреть их вечерние шоу, участвовать в них раньше было одним из любимейших занятий Ричи – частенько он сбегал именно туда, на побывку в их стойбище. Сейчас не возникало и мысли.
А поездки в автомобиле? Теперь он преспокойно лежал на заднем сиденье, даже не думая гипнотизировать окно. «Чего я там не видел? Мне дядя Вова все самое интересное уже рассказал» – будто читалось на его морде.
Как-то раз Вовка с мечтательным видом заявил, что хотел бы жить в сарайчике – вот в этом, что возле будки Ричи, – и быть у нас мажордомом, и я понял, насколько этот пес стал ему близок и дорог. Ни до, ни после я не видел у Вовки такого безмятежного выражения лица.
Вот что их так сближало? (Кроме любви к философии, конечно.) Может, легкая бестолковость и шаляй-валяйство?
Ричи. Умный и сильный, он выказывал отменную выносливость и необычайную любовь к труду… никому не нужному. На поле, через которое мы обычно ходили гулять, к середине лета уже не оставалось ни пятачка, где не вырос бы внушительный холмик от глубокой норы – которые он вдохновенно рыл каждый раз, как только оказывался там.
Он мог быть гордостью любой бригады из Молдовы или Таджикистана, превосходя по скорости любого из самых крепких и молодых землекопов. Но только ему этого не надо – он свободная и творческая личность! (Правда, жильцы разрытых норок были иного мнения насчет его личности… если оставались еще способными иметь хоть какое-то мнение)
Либо я, ошеломленный величием природы, явленным в неодолимой силе инстинктов, наблюдал, как вполне себе сытый Ричи (только что перед прогулкой съевший кусок мяса – еще и с мозговой косточкой!), роет смерзшийся в монолит сугробище у чужого двора. Роет долго, истово, ра?нясь об острые края наста – ради чего, как вы думаете? Вот и я бы не поверил, если б не видел собственными глазами: обломок льдины, который он выковырял оттуда, оказался просто… мерзлым… батоном… в полиэтиленовом… пакете.
Как он его унюхал? Зачем он ему? Ведь Ричи дома на хлеб даже не смотрел… ну разве что только если он не накрошен в бульонно-мясную смесь. Вы скажете: «Так это ж просто. Он ведь любит рыть» – и я так тоже думал, пока он не стал пытаться разгрызть выскальзывающую из пасти ледяную добычу – без надобности, но с каким наслаждением!
Не-е, ребята, это был настоящий художественный акт, эдакий перформанс, коим он демонстрировал, сколь по?лно их, собачье, подчинение животному началу.
Правда, когда он уже раз в двадцатый собрался опять засунуть себе в пасть этот ледяной обмылок, мое терпение, ставшее весьма хрупким на морозе, лопнуло.
– Хватит валять дурака! – сказал я, наподдав со всей силы ногой по ненавистной льдине, и Ричи, похоже, решивший, что дурак – это он, стал озираться по сторонам: мол, кому это хозяин велит его не валять (шутка старая, но у Ричи она любимая – обожает изображать идиота).
– Наверняка ведь, скотина, опять играешь роль! Пойдем уже, – продолжил я, едва сдерживаясь от желания проделать с его растолстевшим к зиме задом ту же процедуру, что и с батоном. При этом он даже не подумал сорваться за своей добычей, абсолютно целехонькой улетевшей в поле. Что уже само по себе удивительно: нет такой собаки, которая не помчалась бы за бросаемым абы куда предметом – будь то палка, мячик… или тот же самый мерзлый батон.
– Не стану спорить с таким решением, хозяин, уверен – там этому батону самое место и есть, – говорил его открытый, всепрощающий взгляд. – Мне и самому стало казаться, что это уже чересчур, и я даже подумывал остановиться, но не решался. Кажется, я был не очень убедителен в этой сцене.
И с видом, будто это я заставил его возиться с этой никчемной булкой, в то время как он всего лишь мечтал полюбоваться на звезды, гуляя по укутанному белыми сугробами полю, отправился домой.
А какие красивые, мужественные позы он принимал, храбро кидаясь в самую гущу лягушек, там и сям сидящих на берегу нашей речки! Он только делал вид, что их ловит – якобы чуть-чуть, самую малость не успевая схватить добычу. И лягушки постарше тоже делали вид, что спасаются, лениво отпрыгивая одна за другой в воду. Они прекрасно понимали, что являются всего лишь статистами в этих героических мизансценах.
– Ну вот, опять… явился – не запылился… герой! – сообщала лягушка, первая заприметившая Ричи, вышагивающего эдаким молодцем прямиком к бальнеологическому курорту, где после зимы набиралось сил многочисленное сообщество земноводных.
– Ох, и надоел же как, – квакала сидящая неподалеку пожилая жаба, обращаясь к кучке только что расположившихся погреться на солнышке таких же пожилых подруг. – Чего вот заладил – каждый день все ходит и ходит, а мы тут прыгай ему в угоду, страх изображай. Пускай вот молодые прыгают, небось им-то на самом деле страшно, когда этот недоросль гавкает, а мы привыкшие – пошумит, поскачет да дальше побежит.
Естественно, нагавкавшись всласть и расшугав всех лягушек с жабами на обоих берегах реки, Ричи отправлялся дальше с видом исполнившего свой долг героя-победителя.
А Вовка! При том, что Вовка работы не боялся, любоваться результатами его труда мог разве что он сам. Не, вырыть яму или перетащить, к примеру, бревно ему было только в забаву. Лопата, лом, тяжеленный бур выглядели игрушечными в его больших руках. Но все, что было хоть чуть-чуть деликатнее кувалды, вызывало опасения за его сохранность.
Вот что заставило Серегу последовать за Вовкой, когда тот, воодушевленный идеей изготовить морс, – разумеется, для запивки, – направился на кухню? Разве не смутные предчувствия? Серега говорит, что ему вдруг стало любопытно. Ну да. Учитывая, что Вовка создал интригу, сказав о некоем секретном рецепте, это казалось вполне объяснимым. Только вот я думаю, что интуитивно он предполагал увидеть кое-что поинтересней, чем рецепт морса.
Нет, сам-то рецепт тоже оказался интересным. «Берешь воду, кладешь в нее варенье (любое, какое есть) и тщательно размешиваешь» – примерно так записалось у Вовки в голове, когда я как-то раз угостил его клубничным напитком, а потом открыл тайну его происхождения. Восхищенный вкусом, а главное, простотой решения вечной проблемы «чем запить», он сразу же взял его на вооружение.
И вот перед Серегой разворачивается финальная картина священнодействия. Вовка уже набрал трехлитровую банку воды, только что положил в нее последнюю ложку варенья, и приступает к самому важному – надо тщательно размешать. Ложка в банке начинает свое круговое движение…
Какой силы должен быть удар, чтобы из банки вылетел кусок стекла, остается только гадать. Я много раз проделывал эту процедуру, размешивал и варенье в банке с водой, и сироп в банке с молоком – но ни разу не получилось сделать даже маленькую трещинку. Ну а Вовке ж только дай – он сумеет удивить. И Серега до сих пор помнит свое изумление при виде огромной дыры в банке, откуда хлещет розовый водопад.
Вообще, в этом был весь Вовка. Всегда готов к действиям. Словно герой Античности, он смело и без тени сомнений брался свершить любой подвиг. Ну а я каждый раз покупался на уверенность, с которой эта готовность провозглашалась.
Как-то раз, уезжая на пару недель в отпуск, мы попросили его поливать горшечные растения в доме. Ну, просто он опять гостил у нас, оказавшись временно без жилья – так почему бы и нет?
К поручению он отнесся с усердием, достойным всяческой похвалы! …Если бы не одно маленькое «но»…
Да, большинство растений, залитых по? уши водой от Вовкиных щедрот, все-таки выжило – и даже выжил его, судя по всему, самый любимый цветок, стоящий на тумбе с телевизором. Чего никак нельзя было сказать о самой тумбе. Ее удручающий вид с размокшим, расслаивающимся левым углом не оставлял надежд на восстановление.
Может быть, Вовке виделся немой укор в облике несчастного растения, когда он усаживался перед телевизором с водочкой или пивком – и это заставляло его подскакивать и бежать за водой для засыхающего бедняги после каждой выпитой рюмки. Может быть, он думал, что воды, как и водки, много не бывает, и потому, выкинув из головы все наставления моей жены о питьевом режиме, заливал в цветок единым махом месячную норму. Не знаю, но это было бы полбеды. Это же Вовка! Если уж он за что берется – то доводит дело до конца.
И вот вам секрет мастерства: все, что заливалось им в горшок с цветком, тут же прямиком лилось на тумбу – горшок (из тех, что с аккуратной дырочкой в донышке) стоял без подставного блюдца.
И, конечно же, когда мне понадобилось переделать в сарайчике электропроводку, я знал, к кому обратиться. Разумеется, к Вовке. Который, как оказалось, успел когда-то отучиться на электрика и теперь гордился этим сверх всякой меры и уж точно больше, чем своими литературными талантами.
– Пока не сделаю – мне не наливать, – бодро заявил он, допивая бутылку пива. – Тут делов-то на полчаса. Ты только не мельтеши здесь – а я уж управлюсь, не заметишь как!
О, со своей задачей он справился успешно – электричество по новой проводке поступало куда надо. Правда, столько междометий и, скажем так, нечленораздельных высказываний я от Вовки доселе не слыхивал – может, потому, что мне не доводилось раньше наблюдать его за работой три часа кряду. А когда его вдруг совсем не стало слышно, и я решил проведать, не случилось ли чего, то застал Вовку в глубоком размышлении взирающим на творение рук своих.
И смотреть было на что.
Из темноты дверного проема теперь выглядывала голова Медузы Горгоны!
Ничем другим и не могло казаться невообразимое сплетение проводов, змеиным клубком повисшее здесь вместо обычной распределительной коробки.
Что он с ней делал, какие муки она перенесла, прежде чем обрести сей ужасающий вид – одному богу электриков известно. Кто точно мог бы рассказать, что тут происходило, – это Ричи, который от Вовки не отходил ни на шаг с того момента, когда тот взялся за провода. Но, видать, его эстетствующая натура не выдержала, и он удрал, как только увидел, к чему идет дело.
Я принял такой же глубокомысленный вид, что и у Вовки, и, окаменев на всякий случай (Медуза ж все-таки, Горгона – шутка ли), уставился на то, что при иных обстоятельствах вполне могло сойти и за электротехническую конструкцию – только какого-нибудь особого, секретного назначения.
Хотя, может, он и не видел ничего особенного в ней, а просто любовался результатом своей монтерской у?дали (между нами, воображение у Вовки сродни медвежьему – лучше всего работало при виде закуски или от испуга). Отдавая должное тому, сколько времени и титанических усилий было на это положено, я с трудом удержался от комментариев и расхохотался только тогда, когда Вовка удалился в дом, потирая ладони в предвкушении награды.
Меня, кстати, Медуза вполне устроила. Ричи ведь не страдал избытком усердия в исполнении обязанностей сторожевой собаки, полагая, что ничего страшного не будет, если он отлучится на пару-тройку деньков, а тут нате вам – теперь дом навсегда под защитой этого случайного пугала…
В другой раз, решив порадовать нас своим фирменным салатом, он превращал кухню в арену гладиаторских боев: через несколько минут беготни между мойкой и столами и яростной рубки теркой и ножами все полы и стены были в остатках свеклы, моркови, капусты и лука. А на столе красовался таз – ни больше ни меньше! – полный этой овощной мешанины, обильно сдобренной растительным маслом, уксусом и перцем. И не в ожидании гостей и не на трехдневный запас – съеден был Вовкой тот тазик зараз.
И вот что я вам скажу: хотите – верьте, хотите – нет, но я не припомню ни одного случая, когда всерьез разозлился бы на него. Вообще! И совершенно не обижался, когда он вдруг пропадал на долгое время. Никаких надуманных обязательств и полное доверие друг другу – и наша дружба оставалась кристально чистым, уютным домом, где мы, хохоча, могли укрыться хотя б на время от неуемных требований мира.
Правда, я вполне допускаю, что у них с Ричи тоже был свой ментальный домик, где мое присутствие представлялось совсем необязательным. Не раз бывало так, что Вовка, приехав к нам, в дом не заходил, и, только выглянув случайно во двор, я заставал его сидящим на садовом пластиковом стуле возле будки Ричи, – как выяснялось, уже давно.
Вовка был единственная душа, которой всегда есть дело до того, как там Рычы (так он его называл). И когда мы созванивались или переписывались, он всегда интересовался, что поделывает и где нынче рыщет его четырехлапый брат.
А может, их сближала тяга к самоуничтожению? То, как они распоряжались своей жизнью, своим здоровьем, больше смахивало на опыты по выживаемости в экстремальных условиях: опасные количества водки у одного и опасные загулы у другого. И в этом они готовы были следовать до конца.
Со временем Вовка стал приезжать к нам все реже, и то лишь по случаю. Он обустроил свой быт, жил по своим правилам, где выпивка оставалась ежедневным пунктом, и ему, как мне кажется, все чаще было просто лень приехать ко мне, не слишком к тому же подходящему собутыльнику.
Ну а когда у него возник серьезный конфликт с работодателем и он со скандалом и большим шумом ушел с той работы, наступила третья долгая пора забвения. И последняя…
Перед тем как исчезнуть из моей жизни снова, он приезжал еще пару раз. Всем его существом владели озлобленность и жажда мщения по отношению к тому человеку, который выдвинул против него тяжелые и, как он уверял, несправедливые обвинения. Речь шла о краже товара в магазине, управляемом Вовкой – его и заподозрили в причастности к ней. Вовкина гордость была уязвлена безмерно. Он чувствовал себя униженным и оскорбленным…
Сочувствуя ему, я, тем не менее, всячески убеждал его забыть обиду, перестать жить в гневе. Но он не внимал моим словам – алкоголь был ему лучшим советчиком и другом, чем я.
И самым страшным стало то, что наш смех почти исчез. Вскоре он и вовсе перестал со мной общаться, и я только мог предполагать, что он вернулся в Курск.
В последующие пять лет если и была какая-то переписка, то совсем уж редкая; едва начавшись, она обрывались невнятной фразой с его стороны – созданной, по всей видимости, под хорошо пьяную руку. Но!
Даже в этих его сумбурных записках нет-нет да и упоминался Ричи.
У которого, тем временем, слагалась своя история…
Колокольчики для Ричи
Он появился у нас на исходе зимы. Толстенький, жизнерадостный меховой мешочек, чей зад, управляемый вертящимся, как пропеллер, хвостиком, так и норовил забежать вперед головы. Влекомый любопытством в одну сторону, а своеволием собственных лап – в другую, он, сбившись с бега, стоял озадаченный, как тот буриданов осел, не в силах выбрать, куда же бежать дальше. А приняв решение, опять заворачивал не пойми куда.
В общем, он ничем не отличался от любого другого двухмесячного щенка немецкой овчарки. Правда, наши друзья, владельцы статной и породистой мамы сего создания, сразу честно предупредили об одном досадном обстоятельстве: они понятия не имеют, кто его отец.
«Вполне может быть, что он из тех безродных ковбоев, которые ошиваются у помоек в окрестностях поселка», – предполагали они, забавляясь своим недоглядом.
Мне бы тогда уже насторожиться от услышанного, но ведь это была первая собственная собака в моей жизни, да еще и овчарка – самая любимая порода! Во-вторых, хорошо зная его маму, я полагал, что уж эти гены точно возьмут верх. В-третьих, мы только что перестроили дачу для круглогодичного проживания, где сторожевая собака оказалась бы весьма кстати.
И даже с кличкой все как-то сложилось само собой. (Обычно это нехитрое занятие сразу становится камнем преткновения, как только желающих дать кличку становится больше, чем один.) При виде телодвижений щенка почти сразу возникла ассоциация с популярным в то время певцом Рики Мартином – таким же подвижным, плотненьким и веселым. Так что назвали нового питомца Ричи (поменяв букву во избежание вопросов: «Почему Рики?»). При этом на вторую кличку – Толстый, – он отзывался с особым удовольствием.
Увы! Двойственность его природы все-таки стала проявляться не в пользу лучших качеств, и со временем все больше и больше. Моим радужным мечтам о верном друге суждено было столкнуться с непреложностью закона Мерфи.
Что касалось обучения, умственного развития и экстерьера – тут почти безраздельно властвовали мамины черты. Он быстро научился понимать и выполнять команды – порой не без лукавства, поскольку обладал еще и чувством юмора; отлично знал, что от него требуется, интуитивно, буквально по интонациям, определяя степень важности обращаемых к нему слов.
Его умная физиономия украсилась правильно вставшими ушами, а туловище обрело характерные для породы очертания – мощная шея, широкая грудь, красивые крупные лапы смотрелись безупречно и аристократично… Вот только завершал это великолепие хлипковатый зад с невзрачным, загибающимся вверх хвостом.
В поведении же, в характере по мере взросления все больше и больше вылезали безалаберность, шкодливая хитрость и неуемная тяга к бродяжничеству, свойственные, надо думать, проныре-папаше. Все это, помноженное на отменный ум, образовало пагубную смесь, чреватую последствиями. В первую очередь, для него самого.
И уж в чем, в чем, но в одном он достиг совершенства, годами оттачивая мастерство, используя на всю катушку все свои способности – удирал изобретательно и со вкусом. Самым впечатляющим номером у него был трюк с вытаскиванием головы из ошейника, как бы туго тот не был затянут. Главное, чтобы не было зрителей – он не выдавал свои секреты. Ни дать ни взять великий Гудини во плоти… собачьей.
