скачать книгу бесплатно
Камни и черепа
Евгений Леонидович Саржин
Заря человечества, дни, от которых нас отделяет более 11 тысяч лет. Таинственный храмовый комплекс, известный в наше время, как Гебекли-тепе, воздвигнут, чтобы утишить гнев богов, наславших на людей кару, и спустя столетия после его строительства будит благоговейный страх. Там проводят мрачные обряды, и льется кровь людей, которой жрецы надеются умилостивить жестоких духов – заодно и укрепить собственную власть.Тесугу, юноша с раздвоенной губой, идет навстречу своей судьбе – острому обсидиановому ножу, который должен прервать его жизнь. Но, как и в нашем мире, судьба полна неожиданностей…
Евгений Саржин
Камни и черепа
Пролог
Это было 11 тысяч лет назад, когда мир был юн, и все его духи – еще живы…
Часть первая
Глава первая
Тогда ярость овладела Эцу. Почернело небо, и поднялся раздирающий кожу ветер. День больше не отличался от ночи – с потемневшего неба на них смотрели его глаза, желтый и белый одновременно. Бессчетные Древние вдруг вышли из своих темных жилищ, и загорелись в горнем мире их костры. А ветер всё дул, черный и ледяной, и люди слепли, и слезала с костей плоть, словно их оставили в пищу крылатому народу. И молили люди неспящих обратиться к Эцу и прочим Древним, и узнать, чем прогневали их. Но неспящие сами стали бессильны и неразумны – они дули в костяные дуды, но ветер срывал звук, и никто не слышал их голоса. Они взывали к горным братьям, к крылатому и рогатому народам, но никто не мог им ответить. Птицы метались среди черных туч, испуганные и слепые, как и люди, а горные братья ревели и били в гулкие бубны. И, заглушая все, свистел черный ветер.
А потом застонал горний мир, и огонь осветил его, и от света бежали и люди, и другие народы, бежали, забиваясь в норы, ища укрытия в пещерах. Но восстал камень, и падали им на головы стены хижин и своды пещер. И раскрылась земля от голоса Эцу, и огонь ударил в скалы. И померк свет.
Во тьме и холоде, где бродили люди, находили они лишь кости и почерневшую плоть. Замолчали неспящие, и иссохли лона у женщин. И все бы погибли, если бы не появились Первые.
Они были уже не так далеко от того места. Ночь, страшная, как и любая ночь, окончилась, и все вернулись из бессветного края, где блуждали в потемках. Как и бывало всегда, глаза у людей поутру были темными и испуганными, но никто не рассказывал другим о том, что видел в мире ночи. Они просто разминали затекшие тела, оборачивали накидки вокруг пояса, а старый Бын, присев на корточках у заготовленного вчера лапника, медленно вертел в руках деревянную палочку. Нельзя мешать человеку, который вызывает огонь, не стоит даже говорить рядом, пока он этим занят, и мужчины молча осматривали свои пожитки. Узкие, легкие копья с блестящими в утреннем свете остриями, шероховатые древки копьеметалок, пара луков, вязанка стрел и ножи. Кремень темнел в блеклом утреннем свете, но некоторые предметы были сделаны из другого камня. Эта порода, легко слоившаяся на пластины, резавшие и кожу, и мясо, была особенно хороша. Чтобы добыть её, люди уходили за многие дни пути, либо отдавали на менах самое ценное, что имели. Но не за обсидианом они шли сейчас к Обиталищу Первых.
Наконец послышалось тихое, чуть суховатое потрескивание, и старый Бын выпрямил спину. Вызванный к жизни огонь принял пищу и побежал по сухим стеблям.
– Несите мясо, – глухо сказал он, и юноша со спутанной гривой распущенных волос сделал пару шагов в сторону и нагнулся, раскроенная шкура оборачивала его пояс. Он поднял с земли два больших куска мяса антилопы, запекшиеся черно-бурым. Какие-то насекомые уже облепили их, и он осторожно начал стряхивать жучков на землю.
– Здесь совсем немного, Бын, – так же негромко сказал один из мужчин, – а идти нам до следующей ночи.
– И что? – Бын не обернулся на его голос, продолжая медленно подкладывать небольшие веточки в трещавшее пламя, пока еще слабое и дрожавшее на утреннем ветерке, – разве мужчины не ходят голодными?
– Не когда они ходят к Первым, – сказал кто-то, но так тихо, словно сам боялся своего голоса, Бын поднял голову, и шепотки смолкли. Мужчины стояли перед ним – все, кто шел от их родов, столько, сколько пальцев на обеих руках. Черные глаза неотрывно смотрели на старшего, и он переводил взгляд с одного охотника на другого. Нагие или опоясанные выделанной шкурой, украшенные резью – линии шрамов бежали по груди, рукам, а у некоторых словно чудовищные ожоги коркой вздымались посреди лба. И лишь один юноша – стоявший сейчас растеряно с двумя антилопьими ногами в руках – был без единого шрама. Его кожа была чиста – потому что резец старейшего не касается кожи того, кого надлежит отдать Первым. У юноши был другой шрам, тот, который и сделал его особенным – верхняя губа словно развалена пополам ударом ножа, под ней чернел провал на месте двух отсутствовавших зубов. Знак, который, получи он его на охоте, сделал бы его опытным охотником, говорящим Слово – но он не родился таким.
– Подай мне мясо, Тесугу, мы будем есть, – все так же негромко сказал старый Бын, и, не оборачиваясь, протянул руку. Юноша сделал пару шагов, и передал ему сначала антилопью ногу, потом вырезку с ребер. В следующий миг в руке старшего уже оказался нож – пластина обсидиана, вправленная в размягченный рог – и он начал медленно разделять мясо на небольшие куски. Один из стоявших за ним мужчин нагнулся, и подал ему тонкие, заостренные с одной стороны прутики.
Когда нанизанное мясо лежало на раскаленных огнем камнях, старый Бын опустился с корточек на колени, и, глядя на лишенную плоти кость, проговорил:
– Рогатый брат, благодарим, что отдал себя, чтобы насытить нас. Когда закроются глаза, и мы спустимся в нижний мир, скажи за нас слово перед своим народом.
Когда его голос умолк, все стоявшие за спиной мужчины молча приложили руку ко рту, а потом, как по приказу, их оцепенение спало. Они зашевелились, и, обмениваясь короткими восклицаниями, пододвинулись к костру, плясавшему посреди каменного очага. Один лишь Тесугу остался неподвижен, и Бын, подняв на него глаза, сказал:
– Садись и ты.
Юноша повиновался, и вскоре получил в руки прутик с куском мяса, которое почернело с одной стороны, но выглядело почти сырым с другой. Конечно, в таком, наспех сделанном перед сном, очаге, ничего как следует не приготовишь – это не то, что очаг в жилище, тщательно обложенный плоской каменной кладкой, пропекавший насквозь и мясо, и лепешки из толченых растений, которые так хорошо готовили женщины рода. Но выбирать не приходилось – не сейчас, когда они в пути.
Пережевывая полусырое мясо, он поднял глаза. Местность была именно такой, какой он запомнил её во вчерашних потемках, когда они пришли сюда, чтобы устроиться на ночлег. Склон, пологий и широкий, где, между валунами пробивались скрюченные деревья и пучки жесткой травы, по одну руку – зубья бурых скал, побелевшие от птичьего помета сверху, но почти черные внизу. По другую – каменистая равнина, с темной полосой вдали, не то рекой, не то расселиной. Им нужно будет идти вперед – вверх по склону, а потом за бугристую гору, и дальше, по известным только старому Быну меткам. Ведь, из всех них, только он бывал там.
Мужчины рядом молча работали челюстями, иногда наклоняясь к большим скорлупам страусовых яиц, в которых вчера несли воду. С ней нужно быть бережным, ведь неизвестно, когда они опять на неё наткнутся, а пить теплую кровь рогатых братьев – удовольствие, которого лучше бы избежать.
С трудом глотая волокнистое мясо, Тесугу еще раз попытался представить себе то место – о котором он столько раз слышал, и в разговорах у очага в стойбище, и в бессонные ночи обращения к Древним. Место, где гнев Эцу, старшего и самого грозного из всех Древних, расколол землю, и открыл дорогу в нижний мир. Место, где Первые услышали и возгласили его волю, и заключили себя в камень. Бын говорил, что окаменевшие Первые так высоки, что приходится поднимать головы, стоя с ними рядом, что в бессветные ночи их потомки не спят, и говорят с ушедшими. Что тогда из их каменных тел доносятся голоса, голоса из нижнего мира, откуда приходят другие народы – и куда уходят люди, когда закрываются глаза. Куда он сам должен будет уйти очень скоро, потому что…
– Ты будешь голодным, когда тебе закроют глаза, Тесугу, – хриплым, словно переломанным, голосом сказал кто-то сбоку, и юноша, оторвав глаза от мяса, столкнулся взглядом с Егдом. Мужчина уже дожевал свою небольшую долю, и сейчас смотрел на него в упор. Он протянул руку ко рту, провел обломанным ногтем по провалу на месте клыка и повторил, – ты будешь голодным. Так что ешь хотя бы сейчас.
Тесугу ничего не ответил, но ощутил, как стихает его голод, хотя мяса он съел совсем немного. Что ждет его там? Он будет отдан Первым, это было решено с его рождения – но как это случится? Увидит ли он их лица, услышит ли последнее слово? Для его сородичей он уже мертвец – тот, кто уйдет на другую сторону. Больше того, он для них и родился таким. Тесугу проглотил еще один кусочек мяса и опять украдкой взглянул на Егда. Тот, потеряв интерес к юнцу, повернулся к одному из мужчин, и о чем-то тихо его спрашивал. Его волосы последний раз обрезались после первой охоты – и сейчас они спадали на голую спину, заплетенные в несколько косиц, перекрученных жильными нитями. Егд – опытный охотник, умеющий говорить с разными народами, и на его темной коже черной сетью проступали следы ножа. Сам Тесугу никогда не знал этого чувства – прикосновения горячего лезвия, шипения плоти, острой боли, бывшей знаком связи с другими, в этом мире и нижнем. Его кожа была чиста, и глухой стыд от этого сидел в глубине никогда не стихающей тупой болью.
Трапеза окончилась быстро, и старый Бын, как должно, положил рядом с костром голову, которую они с таким трудом отделили от туловища убитой антилопы. Пусть рогатый брат, что согласился отдать им плоть, найдет свой путь в нижний мир.
И день потянулся над ними, такой же, как и другие дни их перехода – перехода по крутым холмам, каменистым взгорьям, пологим скатам. Скользя по нагретым камням ногами, обтянутыми в кожу, Тесугу думал, что, по крайней мере, им позволили идти обутыми. Женщины рода давно научились плести одежду – он не раз видел, как они сидели, скрючившись, и из-под их рук медленно выходила ткань. Грубая и жесткая, она была все же мягче размятых шкур, и к ней легче привыкало тело. Но не было смысла надевать тканую одежду в долгий поход – слишком быстро она бы тут истрепалась. Потому они просто подвязывали пояса повязками из раскроенных шкур, да прикрывали ноги кожаными чехлами.
– Что нам делать, если увидим немых, Бын? – выкрикнул кто-то сзади чуть задыхавшимся от ходьбы голосом, и, шедший первым, Бын остановился, удерживая равновесие на каменной кладке.
– Ничего, – сказал он, не оборачиваясь, – и они ничего не смогут нам сделать. Нас защищают Первые, те, кому мы ведем принадлежащего им. Но я думаю, мы их не встретим.
Тесугу видел, как поежились и переглянулись остановившиеся впереди него мужчины. Лишний раз поминать немых считалось плохой приметой – неспособные к настоящей человеческой речи, они каким-то непостижимым образом могли угадывать свое упоминание, появляясь там, где были невольно званы. Его даже удивило, что Бын не оборвал Кыму, а спокойно ответил ему. Похоже, здесь, в стольких днях пути от их стойбища, и правда, действовали совсем другие законы.
Кроме одного – не стоит упоминать немых, иначе они появятся. Этот закон остался неизменным – и, когда свет на небе уже начал краснеть, а люди ощущали приближавшуюся ночь, они наткнулись на обезглавленное тело, лежавшее поперек затухшего костра.
Глава вторая
Первые – те, кто, услышав гневную волю Эцу, пришли к месту, где открыл он путь в нижний мир. И увидели они пропасть, и дымящиеся скалы, а что видели дальше, нельзя рассказывать. И стали ходить они по родам, искать испуганных людей, хоронившихся от гнева Древних, и говорить с ними. Эцу хочет, чтобы все люди пришли к входу в нижний мир, и поклонились его жителям, говорили они. И приходили люди к дымящимся скалам, и поклонялись, и просили Эцу утишить свой гнев, вернуть им чистую воду и пищу. Но земля оставалась холодной и суровой, и так же трудно было добыть зверя и найти хорошую воду.
Тогда сказали Первые – надо показать жителям нижнего мира, что мы услышали слово Эцу, и так же почитаем каждого из братьев. И сходились люди из далеких мест, со всей земли, покрытой пеплом и гарью, страхом и мором, и таскали огромные камни, падая и умирая от усталости. А Первые, которым Эцу дал силу и мудрость, вырезали на каждом знак памяти.
«Это еще не все», – сказали потом Первые, – теперь Эцу хочет, чтобы земля была гладка и тверда, чтобы не проник никто ни в нижний мир, ни оттуда без моей воли». И люди таскали камни и глину, и жгли костры, и делали, что им говорили Первые – и земля под ногами становилась тверже скальной породы.
Но рогатые братья не возвращались, и нечего было есть. Люди грызли кости и корни, чахли и слабели. И еще раз пришли они к обиталищу Первых, и Первые сказали:
«Эцу огласил нам свою волю. Когда день будет равен ночи, ведите сюда всех, кто мечен им от рождения, но не кормите последний день пути и еще день. Пусть кровь их просочится в нижний мир, и смешается с истоками рек. И тогда утишит свой гнев Эцу, и вернет нам еду и воду».
И, когда огненный глаз Эцу вновь стал ровно над небокраем, привели они к нему тех, кто был отмечен – и мальчика с длинными ушами, и девочку, что не могла видеть, и сросшихся детей, и юношу с раздвоенной губой. И увидели люди тогда, что Первые обращены в камень – кругом стояли они, глядя друг на друга, высясь над всеми глыбами с высеченными на них знаками. И страхом наполнились души людей, и сказали им неспящие:
– Эцу сотворил это чудо. Он оставил нам дом Первых, какого никогда еще не видели люди, и, если мы сделаем, как они скажут, братья вернутся, и отдадут нам свое тело в пищу, и пустят нас в нижний мир.
И с тех пор так и было.
Тело, лежавшее в костре, выглядело как тело обычного мужчины – темная кожа, покрытая шрамами (видать, был хороший охотник), отметины от раны, не то клыков, не то копья. Он был совершенно наг, а там, где шея должна была переходить в голову, чернела неровная корка запекшейся крови. Люди не делают так – тело оставляют в пищу крылатому народу целым, а потом, спустя лето, забирают кости, если так скажут неспящие. Здесь же тело бросили, и не просто, а в огонь – в нарушение всех обычаев, но лишили головы. Все знали, кто так поступает.
– Они здесь, – приглушенным голосом проговорил кто-то, – немые тоже здесь.
И Тесугу увидел, как беспокойно оборачиваются мужчины, как их руки крепче перехватывают копья и луки. Уроды из-за перевалов, пожирающие человечину (только головы!) где-то рядом. Они останавливались тут, и тут же убили человека.
– Они бродят то здесь, то там по эту сторону гор, – сказал Бын, чуть повысив голос, чтобы его могли слышать все, – но нам нечего бояться. На идущих к Обиталищу Первых они не нападают.
– Не нападают? – выкрикнул кто-то сзади, Тесугу показалось, что Кыма, – а это что? Они убили человека, чтобы пожрать его голову, как делают это везде. Немые не могут измениться, и не могут говорить с людьми, они…
Его голос вдруг стал затихать тлеющим угольком – Бын поднял на него глаза. Объяснять не приходилось.
– Они не тронут нас, – так же размеренно сказал он, – но нам надо найти место ночлега, и пусть это не будет местом смерти. Идем дальше и вниз.
Место, где они нашли покинутый очаг и обезглавленное тело, видимо, не им одним казалось хорошим – здесь густые заросли подходили, покрывая склон, резко обрывались, но, словно обогнав их, дальше бежала трава, ласкавшая взгляд после странствий среди камней и скал. Черный зуб скалы затенял неширокую лощину, но и останавливал ветер, воздух здесь был ровен и спокоен, как раз такой, какой любит огонь. И охотники давно поняли, что недалеко, в лесу, есть река – деревья не растут иначе. Место, о котором они мечтали, сбивая за день ноги по камням – но место, меченное смертью, где злая, не-человеческая сила отняла у кого-то жизнь. Все знали, что они увидят, смежив тут глаза, и, хотя мужчины мрачно переглядывались, по знаку Бына они двинулись дальше, не сказав ни единого слова поперек. Старший молча торил свой путь, оставляя по правую руку темнеющие в свете вечернего неба деревья. Голова его была чуть наклонена, и мужчины понимали – стоит раздаться хотя бы шороху, хоть кому-то из малых приблизиться к ним, и старый Бын почует его.
Новое место для ночлега они нашли раньше, чем того уже начал опасаться Тесугу. Он устал больше остальных, и сам понимал, почему – он не был охотником, привычным днями следовать за стадами рогатых. Сейчас они перевалили за невысокий холм, где растительность стала гуще (здесь под землею явно текла вода), и, на пологом взгорье, нашли ровное место. Бын, остановившись, указал себе под ноги своим костяным жезлом, и произнес всего одно слово:
– Здесь.
Пока они сгружали с уставших плеч свою ношу, двое мужчин подошло к старому Быну, и юноша слышал, как они негромко и почтительно что-то ему говорили. Он не вслушивался в их речь, но, по долетавшим до него обрывкам понял, что охотники увидели следы рогатых братьев, и, по известным лишь им признакам поняли – те где-то рядом. Значит, можно попробовать добыть свежее мясо, взамен почти закончившихся уже лент высушенного. Тем лучше, хотя ему, конечно, и не доведется поучаствовать в добыче.
Скрестив ноги и усевшись на траву, Тесугу наблюдал, как трое мужчин берут луки, укрепляя в петлях на поясе стрелы и короткие ножи, и покидают место их привала. И острое, гложущее чувство, которому не было имени, опять пронзило его изнутри. Мужчины убивают рогатых братьев, они заклинают их духов известными только им словами. В стойбище удачливых охотников встречают пением, ударами в обтянутые кожей бубны, они выбирают лучшие куски добычи, в том числе и принесенной женщинами и детьми – а потом уходят с женами рода в свои жилища, и оттуда доносятся стоны наслаждения. Так живет настоящий мужчина – но, значит, не он, не тот, кто родился мертвецом. Ему можно делать лишь ту работу, что делают женщины, и не знавшие прикосновения резца подростки, и ждать дня, когда…
– Безногая! – выкрикнул кто-то сверху, и Тесугу, мгновенно придя в себя, вскочил на ноги, озираясь. Он увидел, что оставшиеся в лагере мужчины тоже уже на ногах, и смотрят на что-то за его спиной. Проследив за их взглядами, юноша увидел. На плоский камень, почти невидимый за окружавшей его травой, вползала змея.
Он знал, что безногие бывают разными, и умел отличать тех, кто убивает людей, от тех, кто оставляет в живых после укуса. Но сейчас, когда свет уже начинал гаснуть, не мог признать, которую из них видит. От камня, где змея настороженно подняла угловатую голову, его отделяло чуть более десятка шагов.
– Она смотрит на тебя, мертвый, – проговорил Кыма, – она знает, кто ты.
Тесугу застыл, не в силах пошевелиться, хотя не первый раз встречал безногих. Не в первый – но не когда он идет в свой первый и последний поход, не когда они только что видели следы немых. Знак ли это? Что ползучая тварь хочет сказать ему? Она ведь и правда смотрит на него в упор.
– Тебе нечего делать здесь, – услышал он голос Бына, и в этот раз старший говорил непривычно громко. Он прошел мимо застывших мужчин и опустился на землю в паре шагов от Тесугу, что-то сжимая в руке.
– Тебе нечего делать здесь, безногая. Тот, кто идет с нами, не принадлежит нашему миру. Он не принадлежит ни людям, ни другим народам, но только лишь нижнему миру, волей Первых, стерегущих миры. Вот череп твоей сестры, – и Тесугу увидел, как мужчина положил что-то рядом с собой на землю, – той, что укусила меня и дала мне власть над безногим народом. Её словом и словом старого Бына, голосами ушедших и силой Древних говорю тебе – уходи!
С последними словами он приподнялся и сильно топнул по земле ногой. Рядом с ним на земле белел змеиный череп, и юноша вздрогнул, осознав, что впервые видит подобную власть у человека.
– Уходи! – еще громче выкрикнул Бын, и еще раз ударил по земле ногой, в одной его руке был узкий и легкий дротик, второй он сейчас выпутывал из петли на поясе нож. Змея следила за ним немигающим взглядом, и Бын сделал еще один шаг к ней, поводя острием дротика в воздухе перед собой и направив его в сторону пресмыкающегося. Мужчина подошел к камню еще на шаг, и Тесугу напрягся. Он однажды видел, как собиравшая ягоды можжевельника женщина пыталась прогнать безногую так же, но та, вместо того, чтобы уползти, кинулась на неё и ужалила. Несчастная долго кричала и корчилась, умирая.
Но за ней не было змеиного черепа, и силы им отданной – а за Быном была, и, с благоговейной дрожью юноша проследил, как змея, в последний раз качнув головой вслед за наконечником дротика, повернулась и поползла прочь, к темнеющим в стороне кустам. Тесугу почти кожей ощутил, как спадает напряжение, и расслабляются мышцы стоявших рядом с ним сородичей.
Бын повернулся в его сторону, и юноша увидел, что на его украшенном перекрестными шрамами лбу блестит капля пота.
– Она не вернется, и не приведет с собой других, – сказал он, в этот раз обычным своим глуховатым голосом, – собирайте ветви для костра. Мы будем ждать охотников.
Глава третья
Люди могли говорить друг с другом. Их научил Эцу, старший из Древних, пришедший из-за ледяной воды, и разделивший единый прежде мир на три. И люди называли друг друга данными им словами, и знали, как зовут других – и горных братьев, и рогатый народ, и птичий народ, и малых. И, хотя не была понятна их речь, неспящие, те, что способны были звуками дуды вызвать тени ушедших, умели общаться и с мохнатыми, суровыми жителями гор, и с быстроногими газелями и антилопами, заклиная их отдать свое тело людям в пищу. Могли они и призывать горний народ – крылатых, грозных созданий, что сами принимали в пищу людей, когда у тех закрывались глаза. Со всеми люди могли говорить – сами или через неспящих. Со всеми, кроме немых.
Никто не знал, откуда появились немые. Но однажды, когда люди отправились на охоту к полуночным горам и преследовали род рогатых братьев, ожидая, пока кто-то отдаст им свою плоть – они просто пропали. Ушедшие на поиски родичи нашли тела – нагими и без голов, у остывшего костра. Так появился страх. Люди из разных родов пропадали то здесь, то там, и их тела, всегда обезглавленные, находили на каменистых склонах или у холодных ручьев, и никто не мог лечь на ночевку в том месте. Из темноты появлялись тени, и уводили заснувшего в место беспредельного страха – так что, вернувшись поутру в мир людей, был такой человек слаб и растерян многие дни. Иногда нападала на него странная хворь, члены отказывали, и глаза закрывались.
Но нашелся неспящий Кый, знавший больше всех остальных. И не одну ночь, и не две он не смыкал глаз, дул в дуду, и звуки вызывали к нему ушедших. И сказали ему ушедшие, откуда явилась беда – и ушел Кый в сторону полуночи, к высокому хребту, и поднялся на вершину, где жили духи. Там же, сидя на вершине, он опять задудел в дуду, и горные духи повторили его звук. И, из глубокого ущелья, появились немые, и стали перед горой. Так назвал он их, потому что, на каком бы языке не обращался – людей ли, птичьего народа или горных братьев – немые молчали, не понимая ни слова. Они были подобны людям, хотя головы их были уродливы, мохнаты, длинные клыки разрывали губы, а глаза цветом напоминали кровь, бьющую из перебитой жилы. Отвратительнее же всего была их кожа белесого оттенка, какого не бывает у людей. Они не носили одежды, и Кый видел, как их члены стоят торчком, огромные, в половину роста, хотя ни одной женщины не было рядом. И увидев, что не понимают они никакой речи, Кый встал и показал им на землю людей, спросив жестом, они ли туда ходили. И рассмеялись немые, а один их них вытащил из-за спины голову недавно убитого человека, и начал пожирать на его глазах, брызгая кровью и обломками костей. И проклял тогда Кый этот народ, не умевший говорить, и не знавший никакого обычая, и, вернувшись, навеки запретил людям переходить горы.
Но сами немые его запрета не послушали.
Следующий день был таким же, как и предыдущий. Охотники, все-таки, принесли мясо молодого онагра, а посланный на поиски воды Тесугу отыскал влажное место, и наутро они добыли воду из-под земли. Так что, хотя бы в этот раз, они ели и пили досыта, набираясь сил перед долгим дневным переходом.
А потом они шли, как и в другие дни, по пологим скатам, по россыпям мелких камней и жесткой траве, обходя кручи и разбросанные тут и там заросли колючего кустарника. Непривычные к долгим походам ноги Тесугу гудели от усталости, сбитые до крови. Впрочем, он был, наверное, и рад этой боли – она, хотя бы, показывала ему, что он все еще жив. Это было важно понимать для него, юноши, рожденного мертвым и торившего свой путь к месту, где он отправится в нижний мир. Он знал это с лет, когда был еще мал.
Годы, когда он был мал – не так-то много в жизни Тесугу было того, что помнить, а из тех лет еще меньше. Первые его воспоминания – летний лагерь на плоскогорье. Их род ушел туда вслед за стадами, но на этом месте не ставили настоящих жилищ, зная, что пробудут тут недолго. Углубления в земле, подпертые жженым известняком, над головой – покатые стены и крыша из связанных ветвей. Плоские камни очага, покрытые налетом остывшей золы, лежанки из связанных шкур. И первое чувство, что он не такой, как другие.
«Мертвый идет!» – встречали его криками другие дети, и не было ему хода на их забавы с игрой в камешки, погонями друг за другом в жестком перелеске и, позже, метании дротиков и обучении стрелять из лука да пользоваться копьеметалкой. Иногда Тесугу ощупывал свою, словно расколотую, верхнюю челюсть, пытаясь понять, что это и почему он родился таким, а не как другие.
Но узнал он об этом позже. Уже на их стойбище в низовьях, где ждали их настоящие жилища – тщательное выдолбленные в каменистой земле, с камнями под лежанки, приступками для вещей и огороженными очагами – пришел день, когда дети стали взрослыми. Четверых мальчиков, примерно его лет, увели куда-то за горы, и вел их неспящий, тот, что был до Бына, и имя его изгладилось из памяти юноши. Неспящий был одет не как обычно – его бедра прикрывала тщательно скроенная шкура льва, задняя часть тела с болтавшимся хвостом, на плечах, несмотря на жару, покоилась вытканная женщинами накидка, украшенная костяными дисками. Голову же и лицо закрывала кожаная маска с прикрепленным к ней клювом, прорезями для глаз и алыми знаками, начерченными поверх размятой кожи. Мальчики шли за ним, мрачные и напряженные, пока не исчезли за горной грядой.
Тесугу уже знал, что его с ними не позовут – разговор с неспящим не для него, как не для него и то, что делает из юнца мужчину, охотника, того, кому отдают себя рогатые братья. Но, оказалось, у неспящего и для него есть слово.
Когда через день мальчики вернулись назад, с обрезанными волосами, кривящиеся от боли, и с багровыми следами ножа на лбу или на груди, неспящий подошел к нему.
– У меня есть для тебя слово, мертвый, – сказал он, и голос его звучал глухо и бесцветно, – иди со мной.
И Тесугу пошел, отложив каменную миску, которую скреб. Раз или два он оглядывался на мать и сестру, но они прятали взгляд.
Он тоже ждал, что раскаленный нож прикоснется к его коже – может, не там и не так, как у остальных, но все же – что неспящий скажет ему слово, позволяющие призвать другие народы, то, которыми охотники призывают добычу. А может, научит песням, которые поются у очагов, перед тем, как закрыть глаза, или…
Но вместо этого, неспящий начал просто говорить с ним. Так, постепенно, то, что Тесугу давно подозревал, сложилось для него в единое целое. Первые, те, кто хранят вход в нижний мир, в месте, которое упоминают вполголоса, кто не дают гневному Эцу опять наслать на них холод и черный ветер, кто призывают стада антилоп и газелей и говорят с крылатым народом – ждут его. Они издавна ждут всех тех, кто родился отмеченным, потому что их кровь нужна Эцу и Древним, она – то, что успокаивает жителей нижнего мира. И отныне он, Тесугу, не должен брать в руки ни лука, ни копья – хотя острогу для рыбы можно – но должен только ждать своего дня. И этот день придет, и тогда пойдут они через плоскогорья и колючие леса, чтобы подставить его горло под нож потомка Первых. Такова его судьба.
Неспящий, чье имя Тесугу уже не мог вспомнить, свою судьбу встретил гораздо раньше – уже следующей зимой его укусил скорпион, и он умер, корчась и захлебываясь рвотой. Но сейчас Бын вел его с другими, вел в место, которому принадлежат такие, как он. И они будут там уже через два дня.
– Ешь завтра хорошо, мертвый, – оторвал его от раздумий голос, и, подняв взгляд, он увидел, что Кыма смотрит на него, сморщив лоб, из-за чего его блестящий круглый шрам, казалось, превратился в еще один глаз, – ешь завтра хорошо. Это будет твоя последняя еда.
Мог бы и не напоминать. Старый Бын говорил с ним, перед тем, как они отправились в путь, и сказал то, что надо знать. В том числе, и что последний свой день он пройдет голодным. Голодным же вступит он и в Обиталище Первых, где прольет кровь ради того, чтобы жили люди его рода.
Тесугу судорожно сглотнул, и вдруг страшная мысль пришла ему в голову. Он сойдет в нижний мир, так ему было твержено не раз, и тут не было ничего странного – все люди спускались туда, когда приходил их срок. Но за этих людей говорили заступники рода, те братья, которые отдали свое тело им в пищу. Но он никогда не отнимал жизнь ни у кого из них, так кто же будет говорить за него? Или он окажется нижнем мире совсем один? И мысль эта вызвала куда больший ужас, чем то, что его жизнь здесь должна оборваться. Тесугу уже раскрыл рот, чтобы окликнуть старого Бына и поделиться с ним своим страхом, но в последний миг сдержался. Все обычаи, которые он знал едва ли не младенчества, запрещали юным просто так окликать неспящих. Но, когда Бын сам обратится к нему, может быть, на вечере, перед тем, как достанет свою дуду, он спросит об этом. Ведь нельзя же такого не знать!
А, между тем, они шли и шли дальше. Давно уже покинув зеленую долину великой реки, сейчас углублялись в каменистую землю, о которой Тесугу раньше лишь слышал. Сюда люди их рода ходили за камнем, которого было не добыть у них. Они искали его на каменных россыпях, но чаще выменивали у людей с плоскогорий, тех, что говорили на человеческом языке на свой странный лад, так, что едва получалось их понять. Особенно много камня приносил один странный род, так и прозванный за это – Люди Камня. Никому не позволявшие найти их стойбище, они появлялись в Обиталище Первых на всех обрядах и менах с самыми редкими и ценными вещами. Их побаивались и недолюбливали, потому что постоянно подозревали в какой-то связи с Первыми, хотя как эта связь поддерживается, никто внятно не мог сказать.
Другие мужчины, их рода и соседних, отправлялись вниз или вверх по течению реки, а иногда переправлялись через неё, и углублялись в закатную страну. Из таких странствий они приносили (если возвращались) странные предметы, и еще более странные рассказы. И крученые раковины, шумевшие, если поднести их к уху, поражали сородичей так же, как и рассказ о реке, широкой настолько, что другого её берега было не увидать. Реке, чью горькую воду нельзя было пить. И о людях, живших по её берегам, похожих на них, но забывших человеческий язык. Впрочем, Тесугу иногда сомневался, сколько было правды в этих россказнях, а сколько вранья. Он-то уже не раз замечал, что хвастливые истории об охоте, которые мужчины рассказывали на вечерях вокруг общего костра женщинам и юным, сильно отличались от того, что они говорили друг другу.
– Тесугу! – прозвучал неожиданно резко голос старого Бына, и юноша, вздрогнув, поднял голову. Шедший впереди, старший остановился, и теперь смотрел на него, – нам нужна вода. Пойди и найди влажное место. Встретимся в лагере у вон той горы.
Как всегда, Бын говорил так, что возможности для вопросов и сомнений не оставалось. Что ж, он, по крайней мере, назвал его по имени, а не обратился «мертвый», как делало в этом походе большинство.
– Хорошо, – сказал Тесугу.
Глава четвертая
Мало знали люди о начальной земле, где жили Древние. И то, что говорили неспящие в одном роду, отличалось от того, что говорили в другом. Но все были согласны, что Древние жили давно и далеко – так давно и далеко, что человек не может представить себе этого. А землю их помещали то за горами, такими высокими, что зори верхнего мира разгораются на их белых вершинах – то за водами. За теми самыми водами, до которых иногда доходили редкие смельчаки – беспредельно широкими, горькими и шумящими голосами безымянных духов.
Но, откуда бы ни пришли Древние, на той земле, которую они покинули, все было иначе. Там не знали ночи – времени, когда души старых охотников выходят из нижнего мира и увлекают людей в свой пляс. Они не умирали, и глаза их не закрывались – вместо этого Древние просто превращались в рогатых или косматых братьев, или других из малых народов, а потом вновь становились собой.
Все могли говорить – и речь антилопы или газели, медведя и льва, сейчас понятная лишь редким неспящим, которые не могут объяснить ее людям, тогда звучала так же ясно, как человеческая.
Много еще говорили о начальной земле, и о том, что выгнало оттуда Древних. Но все сходились, что величайшим из Древних был Эцу.
Разыскать воду – подходящая работа даже для него, думал Тесугу, осторожно пробираясь между округлых черных камней. Нагретые за день, они сейчас были теплыми, почти горячими в остывающем вечернем воздухе. От долгого пути хотелось пить – гложущее, томящее желание. Сравниться с ним могли, наверное, только те мгновения, когда он видел, как сестры Егда обмывали тела в наполненном по весне ручье, и его пах сводило от сладкой боли…пока Егд не застал его за подглядыванием, и не украсил единственным большим шрамом.
Тесугу остановился и прислушался, пытаясь понять, куда теперь идти. Воду можно услышать, учил его старый Бын, который считал, что даже мертвого надо научить чему-то полезному – и множество признаков позволяли почувствовать, что водная порода рядом. Узкий ручей, таящийся в почти невидимой глазу расселине, или влажное место, где воду можно выпустить из-под земли. Ничего, а ведь он уже отошел так далеко от своих. Потеряться, впрочем, он не боялся – похожая на проломленный бычий череп гора, на которую ему указывал Бын, темнела впереди, там он с другими и встретится.
Юноша опять огляделся, и вдруг что-то словно скользнуло на краю поля его зрения, оставив чувство чужого присутствия. «Ты почуял одного из братьев» – говорили старые охотники, и Тесугу, хотя и не был охотником, сейчас понимал, что они имели в виду. Он увидел что-то, но лишь очень искоса, скорее движение. Что?
Он в несколько шагов достиг большого валуна, окруженного чахлыми кустиками травы, и постарался забиться в его тень. Движение было сбоку, сейчас посмотрим… Юноша сам не знал, что ожидал увидеть – может гордую рогатую голову антилопы, или бороду горного козла, печальную морду кулана или…
