скачать книгу бесплатно
Сказав эти слова, дьяк хитро подмигнул князю, и оба расхохотались.
– Бани я в Европе не наблюдал, Захар Иванович, дома в корытах моются; да, честно сказать, и горшки для нужды у них даже в богатых домах стоят.
Захар Иванович внимательно слушал Голицына, а потом молвил:
– Не пойму я тебя, князь, к чему ведёшь энти речи?
– А речи мои к тому, Захар Иванович, что при удобном случае замолви за меня словечко царю-батюшке – хочу я с посольством в Европу отбыть. Служить буду верой и правдой, ты меня знаешь, а грязь московская надоела по горло, и даже выше.
Помолчал Захар Иванович малую толику времени для важности, а потом ответствовал:
– Быть по сему, Василий Васильевич, недолго ждать будешь. Его царское величество Алексей Михайлович уж спрашивал меня по энтому делу – мол, кого подберём с посольством в Неметчину ехать? Буду царю тебя навяливать, боярин. Только ить царь может и не отпустить от себя такого бравого боярина, любит он тебя, князь. Ну да ничего, Бог не выдаст… – и замолчал на полуслове, понял, что чуть не ляпнул непотребно.
На этом и расстались, довольные друг другом. Голицын был доволен, что выплясывалось его дело с посольством, а дьяк был доволен, что сможет после этого дела не считать себя должником Голицына, только дело это нужно было решать верно и окончательно.
Размышляя таким образом, Захар Иванович незаметно подошёл к своим воротам и стукнул кольцом воротным три раза подряд. Немного подождал и ещё раз стукнул. Ворота отворил опять Николка, стоял и смотрел на отца выжидающим взором. Захар сказал весело:
– Что, пострелёнок, гостинца чаешь? Чичас посмотрю, чего тебе лисичка послала.
Николенька уже давно знал, что никакой лисички нет, но виду не подавал уж года два.
С этими словами Захар отвернул полу шубы и начал шарить в нутряном её кармане, который был больше похож на кису[6 - Кошель, кисет.], чем на карман. В кармане он искал нарочито долго, играя в каждодневную игру. Наконец достал большой калач с маком и протянул его сынишке:
– На-ка гостинец, да не забудь с братьями поделиться, калач-то не мал.
Последние слова Николка уже не слышал – стрелой в хоромину убежал. На дворе начинались сумерки, и Захар Иванович зашёл в конюшню проведать Голубчика – своего верхового коня, который заржал мягко, узнав хозяина. Жеребец был обихожен справно, видно было, что он напоен, начищен и овёс задан в кормушку сполна. В стойле было чисто и сухо. Знать, дворовый работник Гаврила на службе не дремал. Ладноть, на дворе порядок, можно и в дом иттить.
Захар Иванович подошёл к высокому крыльцу своих хором и с прищуром оглядел всё вокруг. Хозяйство дворовое было в полном порядке, пока ладить ничего было не нужно. «Эхма, кабы денег тьма!» – сказав свою присказку, дьяк усмехнулся в усы и бодро поднялся на крыльцо. Только успел Захар войти внутрь жила, как сразу увидел Маланью, которая пребывала перед ним с подносом, на котором стояла чарка с медовухой, а в отдельной мисочке лежал мёд в сотах.
– Выпей и закуси, Захар Иванович, чем бог послал, – чай, замёрз, свежо ещё на улке-то. Видела я в окошко, как ты с кем-то на торговой площади боле часу беседовал.
– Боярин Голицын совету просил, вот и разговорились. А ранее с ним, да с царём, да с патриархом Новгородским Никоном трапезовали. Выпивали, конечно, не без этого. Насмешил меня Никон-то энтот, грит, Москва – Третий Рим. А царю понравилось. Да-а. Нек добру энтот Никон на Москве, царь его шибко возлюбил, патриархом всея Руси сделать хочет. Гордыня обуяла сего Никона, наплачется с ним православный люд. – С этими словами Захар поднёс чарку к усам да и выпил зараз, а потом заел питьё сотейным мёдом.
Завтра Паска, и семейство его было занято подготовкой к празднику. Кто-то лук шелушил для покраски яиц, девчонки варили холодец. Всем Маланья дело нашла, а мужу сказала:
– Иди в светёлку, Захар Иванович, вздремни там часок-другой, чай, намаялся за день. Шутка ли, с самим царём меды распивал. А вы нишкните мне: что в дому говорится, в дому и остаться должно. Смекайте, у тяти не простая служба – он муж государев.
– И то верно, шанюшка моя, вздремну трошки, а то ко всенощной пойдём, там обзеваешься, – сказал Захар и скрылся за дверями светёлки – лёг, как был, в одеждах, да и задремал сладко.
Паску отпраздновали на Москве знатно, с молебнами и звоном малиновым на колокольнях, и как тут не вспомнить старинное «Веселие на Руси – питие есть!». Дни шли своим чередом, вот уже и зелень летняя стала видна. Погоды стояли ясные, с птичьим щебетом и ветерком ласковым. А среди народа московского шла колготня и раздражение, на улицах больше, чем всегда, мелькали всяческие кликуши и нищие. Люд московский хотел понять, за-ради чего началась эта церковная реформа? Чего хотели добиться реформаторы и какие выгоды сулили они теперь уже не Московскому княжеству, а России? Пир четырёх под Пасху через малое время стал уже забываться, но словеса, которые тогда Никон брякнул спьяну, не забылись, а, наоборот, были на слуху у всей Москвы. Люди как-то с гордостью произносили их, будто Москва была выстроена на развалинах Константинополя и как минимум на костях греческих. Даже слово «Москва» начали толковать и так и сяк, пытаясь в названии города найти какие-то отголоски былой славы. Но приходили к одному: город Москва назван по названию Москвы-реки, ведь город построили люди, а река была всегда. На этом досужий народ не успокаивался, начинали рассуждать, как название реки вообще образовалось. Тогда начинали уже расспрашивать дедов столетних: как же Москва-река называлась в их молодости? Кто ищет – тот всегда найдёт; и здесь нашёлся дедок-моховичок, который помнил, как его дедушка называл реку. Он заявил, что дед его рассказывал, будто Москва-река во времена его молодости была шире в два раза, чем она стала к его старости, и называлась она Мощква, что весь люд московский понимал как «мощная вода». На это некоторые возражали: «Ну ладно, “мощь” может быть, а “ква” – это, конечно, название воды, но в заморских наречиях». На это какой-нибудь бойкий малый ответствовал: «А “квас” тоже слово нерусское? Ить квас – это вода и есть». После таких бодрых заявлений спорщики на время успокаивались. После того как народ уже и устал от праздников, Никон созвал Великий церковный собор с участием царя Алексея Михайловича и многих лучших людей Москвы.
Великий раскол
По большинству исторических записей, раскол в Русской православной церкви произошёл в семнадцатом веке, а начало ему было положено в Москве в 1652 году. Сейчас никто и не вспомнит, что начался он с обыкновенной пирушки накануне Паски. Раскол православной церкви имел тесную связь с реформами, задуманными и проводимыми патриархом Никоном. Они были направлены на то, чтобы внести изменения в богослужебные книги, печатавшиеся в Москве. Книги предлагалось привести в соответствие с древними греческими образцами и по греческим же канонам. Было заявлено: в связи с тем, что на Руси писцы часто имели малую грамоту, со временем богослужебные книги претерпели большие изменения. Почему-то реформаторам не пришло в голову списать новые книги с древнерусских образцов. Также на соборе было решено в дальнейшем креститься не двуперстием, а тремя перстами, собранными вместе. Из этого следовало, что и иконы, на которых изображено двуперстие, следует похерить или переписать. Вот, собственно говоря, и всё, чего хотели реформаторы. Но какими средствами они всего этого пытались достигнуть, требуется описать отдельно и подробно.
Осуществление реформ происходило при участии царя Алексея Михайловича и при его поддержке, а также при поддержке некоторых патриархов из православных. Реформирование было подтверждено постановлениями, принятыми рядом соборов, которые проходили в Москве довольно часто. Конечно, у реформ появились противники, которых позже стали называть старообрядцами. Их на ряде Московских соборов и на Большом Московском соборе, состоявшемся в 1667 году, предали анафеме. Она коснулась тех, кто придерживался крестного знамения двумя перстами. Несложно представить, что в те времена означала анафема. Человека, подвергшегося этому церковному остракизму, вполне можно было сравнить с абреком, то есть он был обречён на вечное скитание. Община просто-напросто изгоняла этого страдальца из своей среды, такой человек был как бы заражён какой-то страшной болезнью.
Захар Иванович Думнов видел изнутри все эти никонианские новшества на Москве и, как человек наблюдательный, ведавший дела государственные не понаслышке, был в большой тревоге. Он видел, что патриарх Никон вёл дела духовные уже не ради веры, а для собственной гордыни. Теперь стало не редкостью, что патриарх вмешивался и в дела светские, пользуясь расположением царя. Он даже к своему титулу «патриарх» вымолил у мягкого царя Алексея Михайловича приставку «Великий Государь». Теперь его титул был – Патриарх, Великий Государь всея Руси. Если Никон на выход к царю одевался попросту, то службу он вёл в золотых одеждах, каких ни у одного патриарха отродясь не бывало.
Всё это вкупе окончательно переполнило чашу терпения думного дьяка. В один из дней, дождавшись, когда царь остался один, он кинулся ему в ноги со словами, больше похожими на стон:
– Царь-батюшка, кормилец-поилец наш, Алексей Михайлович, не вели казнить, дай слово молвить!
Царь, услышав такие речи от всегда спокойного и вдумчивого Захара Ивановича, даже как бы испугался:
– Что ты, что ты, батюшка Захар Иванович?! Али я когда тебя не слушал? Молви, что поведать хотел? Встань с колен-то.
Дьяк проворно встал с колен, помолчал, собираясь с духом, а потом промолвил:
– Не обессудь, Алексей Михайлович, на мои слова, но буду говорить тебе хоть и горькую, но правду, а потом хоть голову вели мне отсечь!
Царь насупился; вся кротость, сохраняемая им всегда в лице, исчезла, он был серьёзен и внимателен. Видимо, понял, что его наперсный слуга хотел сказать что-то важное. Захар Иванович начал говорить – сначала тихо и робко, но по мере высказывания речь его становилась уверенной.
– Говорить я буду, царь-батюшка, о том, о чём вся Москва говорит. Не знаю, могёт быть, и до тебя слухи доходили. Но, чаю, – нет, не доходили. Бурлит Москва-то, да так бурлит, что и до крамолы недалеко, весь народ готов в кулачки пойти друг на друга, а от кулачков и до дубья прямая дорога. Ведаешь ли ты, государь-батюшка, что весь народ московский надвое поделился? Молодняк, которые до сорока лет, молятся по-нововведённому – тремя перстами, а кому за сорок, не хотят того, они продолжают двуперстием креститься. Да так упёрлись, что стенка на стенку готовы пойти. Ить молодёжь стариков из церквы Божией волоком волокёт! Всё это непотребство происходит по наущению и науськиванию никониан и по прямому попустительству Никона – разве это по-христиански? Дело, батюшка Алексей Михайлович, зашло уже очень далеко. Ты обратил внимание, как участились пожары на Москве?
Царь оживился, в глазах его играло любопытство. Он молвил:
– Не хочешь же ты, Захар, сказать, что отец Никон домы московские поджигает?
– Нет, царь-батюшка, этого сказать я не хочу. Но могу сказать другое: христьяне, несогласные с троеперстием, боясь анафемы, собирают своих чадушек в кучку, скарб – в узлы и идут куда глаза глядят. А домы свои поджигают – не оставлять же их никонианам, говорят.
Захар Иванович перевёл дух, утирая большим платом испарину, выступившую обильно на лбу и шее.
– Всё сказал? – спросил царь сурово.
– Нет, не всё, ещё хочу молвить важное, – упрямо сказал дьяк и продолжил: – Ведаешь ли ты, батюшка, что Никон к твоей власти подбирается, наравне с тобой себя мнит, а то и выше. Сам слышал, как он в кругу своих единомыс-ленников толковал, – мол, духовная власть выше светской, ибо она напрямую Богом даётся. Это как понимать? Стало быть, патриарх выше помазанника Божия? Ан нет, он же не патриарх, таперича он «Патриарх, Великий Государь» пишется.
Царь посидел в задумчивости, а потом молвил:
– О каком круге единомысленников ты толкуешь, Захар Иванович?
– А енто они сами себя эдак прозывают, мол, мы – ревнители благочестия, сиречь боголюбцы, если по-простому. Хороводятся они вокруг твоего духовника Стефана Вонифатьева. Эти «ревнители» стремятся к исправлению не только церковной, но и светской жизни. Добиться этого они хотят путём насаждения строгого благочестия. Надо, мол, немедля ужесточить следование церковным уставам и постановлениям. В этот круг входят люди начитанные и искусные в деле проповедования. Перечислять их долго, вот я, батюшка-царь, переписал их, тут люди духовного сану немалого, а есть и бояре знатного роду.
Царь взял бумагу у дьяка, прочёл со вниманием и только хмыкал удивлённо. Это надо же – Ивашка Неронов, настоятель Казанского собора, протопопы Логгин и Аввакум. Вот те на! И Фёдор Ртищев здеся, да ишшо и сестра его Анна.
– Им-то чаво не хватает? – молвил царь озадаченно. – Это им Никон говорил, что священство выше царства?
– Да, истинно так, царь-батюшка.
Царь почесал в затылке, задумавшись на малое время, а потом молвил:
– Это, конечно, важно, что ты, Захар, сказываешь, но что может сделать чернец, хоть и патриаршего сана, супротив власти царской? Ить у меня охрана с хорошим коштом, а рынды и войско стрелецкое ить тоже не шутка. Куда уж тут Никону супротив меня? Кишка тонка будет.
На это Захар Иванович возразил:
– А помнишь ли, царь-батюшка, когда супостаты пришли на Русь и выставили своего богатыря Челубея перед решающей битвой на поединок? Мол, нет у вас против нашего батыра супротивника, говорили. Тогда монах Пересвет вызвался на битву, сам гибель принял, но и батыра ихнего проколол насквозь копьём. Он ведь чернец был, и таких монахов много у Никона по монастырям молятся. А погорельцы московские куда идут? Мы того не ведаем, а ну соберёт кто-нито этих недовольных – а их не мало сейчас по России-матушке слоняется. – Дальше дьяк продолжал уже в запальчивости: – Ладноть, это всё могёт бысть, а могёт, и нет, но когда такое было, чтобы доходы с трёх монастырей – Воскресенского, Крестного и Иверского – мочно было класть в свой собственный карман?
Наверное, добрую четверть часа сидел в задумчивости царь Алексей Михайлович, а потом молвил:
– За службу благодарствую, Захар Иванович. Многое я знал, но на многое ты мне глаза открыл. Обмозговать мне слова твои надобно, прощевай, Захар Иванович, до заутра.
Закат звезды Никона
Прошло несколько времени после челобития Захара Ивановича Думнова царю Алексею Михайловичу. Кажется, никто не присутствовал при том разговоре царя с дьяком, однако по отношению царской челяди к себе Захар Иванович понял: знают, всё знают, черти. Слуги царские, да и не только царские, всегда угадывают желание господина. И в этот раз при очередном посещении царя Никоном его служку побил царский рында. Выйдя из царских покоев, патриарх увидел слугу своего с синяками и в слезах. Никон понял всё без слов и рассвирепел так, что начал слюной брызгать в разные стороны. Он однозначно понял избиение своего слуги как личное оскорбление от царя. Обида его была столь велика, что он в тот же день покинул Москву и удалился в Воскресенский монастырь, который считал своей вотчиной. Мало того, Никон в сердцах написал личные письма патриархам, в которых ябедничал ехидно на царя Алексея, что он «латиномудреник, мучитель и обидник, Иеровоам и Озия» и что Русская церковь в латинские догматы впала. Узнав о поступке Никона, царь Алексей Михайлович дюже осерчал и послал за ним посольство. Никон послов царских прогнал и заявил: «Пусть царь сам ко мне приеде».
Здесь Никон перегнул палку; всем стало ясно, что дни его патриаршества сочтены. И действительно, это случилось в знаменательный год с тремя шестёрками – 1666-й, числа 12 декабря. В грамоте, подписанной всеми архиереями Русской поместной церкви Большого Московского собора, а также иерархами греческих поместных церквей, были указаны преступления, из-за которых Никон извержен из патриаршества и священства судом Поместного собора Русской православной церкви. Так закатилась звезда крестьянского сына – Патриарха Московского и всея Руси, Великого Государя – Никона.
Отстранение Никона от церковных дел уже не могло повернуть раскол вспять: церковная машина раскрутилась, и ничто её уже не могло остановить. Низложенный патриарх Никон пробыл в ссылке пятнадцать лет. Перед своей смертью царь Алексей Михайлович в завещании просил у Никона прощения. Новый царь Феодор Алексеевич принял решение о возвращении Никону его сана и просил патриарха вернуться в основанный им Воскресенский монастырь. Семнадцатого августа 1681 года по пути в Москву патриарх Никон умер. Он был погребён с подобающими почестями в Воскресенском соборе Новоиерусалимского монастыря. В сентябре 1682 года в Москву были доставлены грамоты всех четырёх восточных патриархов, восстанавливавшие Никона в сане Патриарха всея Руси, однако это уже всё запоздало.
Накануне больших перемен
Со временем стало ясно, что оправдались худшие опасения Захара Ивановича. Православная церковь потеряла почти половину своих прихожан. Нет, в самом начале раскола, в первые десять лет, люди никуда не девались, просто-напросто несогласные с новыми установлениями церкви устраивали свои домашние молельни. Нашлись и уставщики-священники из числа наиболее грамотных стариков и попов-расстриг. Таких было немало; они справляли крестины и обручение молодых людей, а также отпевание покойных. Официальная церковь не могла с этим смириться, и прежде всего потому, что доходы церковные тоже снизились наполовину. Купеческие жертвы на помин души прекратились полностью, потому что большая часть купцов оставалась приверженной старой вере.
Купцы говорили: «Отцы наши и деды молились двумя перстами, ан ничего, и сами жили не худо, дык ишшо и нам от ихнего богачества немалая толика досталась».
Всё это положило начало старообрядческому расколу в Русской церкви. Тех людей, которые подозревались в приверженности к старообрядству, притесняли всячески. Их не только предавали анафеме – в дальнейшем им также было строжайше запрещено занимать начальствующие должности. А спустя малое время староверов даже двойной подушной податью стали облагать. Если в конце пятидесятых годов семнадцатого века народ покидал Москву ещё единичным порядком, то к началу шестидесятых годов явление это приняло массовый характер.
Появились группы старообрядцев, которые впоследствии сами по себе разделились на многочисленные согласия. Можно сказать, что народ православный, который придерживался старой веры, стал делиться на секты. Именно в те времена появилось слово «сектант». Вследствие церковного реформирования, повлёкшего за собой раскол церкви на Руси в пятидесятые и шестидесятые годы семнадцатого века, наступило и противостояние внутри самого русского народа. Начали образовываться многочисленные церкви старого завета – «скиты» в просторечье. Последствия раскола окончательно не преодолены и по сей день. В наши дни уже хорошо известно, чего хотел добиться патриарх Никон, меняя церковные каноны, но чего он добился? Точно известно, что многие люди предпочли лучше сгореть заживо, чем принять нововведения.
Далёкие пращуры староверов, жившие по заветам Христа, имели нерушимую веру и крепкий характер. Даже малейшие изменения в обрядах своей религии эти люди воспринимали как измену не только вере, но и памяти предков. Несогласные с новыми канонами не дожидались, чтобы их предали анафеме. Старики собирали свои семьи (а семья в те времена состояла из десяти, а то и пятнадцати человек) и всем скопом двигались в укромные места, подальше от всего, что могло смутить души. Этих людей впоследствии и прозвали семейскими. Они укладывали в заспинные поняги[7 - Устройство для переноса утвари, трофеев и припасов, прообраз каркасного рюкзака.] старинные иконы, кресты и древние книги, брали запас харчей, а потом шли в никуда. Главное, что нужно было взять обязательно, – это топор за опояску. Так и говорили: с острого топора яствовать идём. Под этим подразумевалось, что умелые руки и топор в этих руках всегда семью прокормят. Сторонники старой веры, уходя от преследований, побежали на окраины России, в том числе в Сибирь. По справедливому замечанию историка Ф. Ф. Болонева, их положение по сравнению с другими гражданами России было намного хуже – хуже католиков и протестантов, мусульман и буддистов. Но система гонений за веру отцов и дедов, за обряды предков тесно сплотила старообрядцев, выработала в их семейской среде черты трудолюбия, предприимчивости, трезвости, здравомыслия. Ссыльные старообрядцы во всей Сибири всегда умели довольствоваться малым, труд для них был необходимым средством постижения и обретения благочестивого жития. Человек труда всегда был уважаем и почитаем в их среде.
Важно отметить особенность старообрядчества. Находясь в оппозиции к официальной церкви и властям, староверы не принесли зла России, а, наоборот, всячески содействовали её развитию: расширяли границы империи, осваивали новые, часто труднодоступные территории, создавали промышленность, сохраняли природу. Сибиряк Валентин Григорьевич Распутин писал: Мы должны быть благодарны старообрядчеству за то, в первую очередь, что на добрых три столетия оно продлило Русь в её обычаях, верованиях, обрядах, песне, характере, устоях и лице. Эта служба, может быть, не меньше, чем защита Отечества на поле брани.
Однако не нужно думать, что старообрядцы ограничивались тем, что уходили на окраины империи, и всё. Нет, этим дело не заканчивалось. Самые рьяные церковники додумались до того, что начали сжигать на кострах преданных анафеме людей. Это зверство вызвало ответную реакцию в среде староверов. Тысячи и тысячи раскольников в знак протеста устраивали так называемые гари: люди собирались в большие группы, по тысяче и более человек, обкладывали место своего сбора деревом и сжигали себя заживо. Таких случаев было много! Я приведу сведения из подлинных рассказов старообрядцев, которые можно найти в интернете:
В 1756 году приняли смерть 172 старообрядца Чаусского острога Тобольской епархии. Для «гари» они выбрали пустое место за деревней Мальцевой, между болотами и озерами. Туда они перенесли из ближайшей деревни четыре избы, две из которых, поставленные рядом, образовали некое подобие храма, в который готовящиеся к смерти собирались для общей молитвы. В подполье каждой избы они собрали солому и сосновые стружки. Дома окружал «стоячий тын», в окна вставлены железные решётки, ворота были постоянно закрыты. На крышах день и ночь стояли четыре человека из числа самосожигателей с заряженными ружьями. В собрание не допускали никого, кроме тех, кто желал умереть.
Это какая же вера должна была быть у людей, чтобы они предпочли сгореть заживо, но не принять нововведений! Титаны веры, иначе этих людей назвать нельзя.
Время не щадит никого – Захар Иванович ушёл с царской службы на покой. Не старость ему докучала (мужик он был ещё крепкий), а бросить службу его подвигло внутреннее убеждение, что царь виноват в том, что происходило с народом русским, больше Никона. Служить у такого человека он считал для себя больше невмочным. С начала раскола дьяк считал, что на царской службе он сможет как-то смягчить гонения на православный народ. Сместить Никона ему удалось. После этого он надеялся как-то повлиять на Алексея Михайловича. Он считал, что царской власти хватит, чтобы если не прекратить гонения, то хотя бы их смягчить. Время шло, но никаких послаблений для староверцев не наступало, – наоборот, притеснения становились всё жёстче и жёстче. Дошло даже до того, что людей, преданных анафеме, стали сжигать на кострах, да не по одному, а десятками. Это было последним, что переполнило чашу его терпения. Он подал царю челобитную об оставлении службы, объясняя это немощью. Царь отставку принял, осыпал дьяка милостями за верную службу, и Захар Иванович удалился от дел государевых на покой. В душе он оставался истинным староверцем, хотя и находился в самом сердце раскола, его средоточии. Каким-то образом ему удавалось скрывать это несколько лет благодаря своему высокому положению. У себя дома, на второй половине хоромины, в боковой светёлке, где раньше спали его дочери, Захар устроил молельню. Маланья этому не препятствовала: ей тоже претили все эти никонианские нововведения. Пока Захар служил у царя, его семья собиралась по вечерам в молельне и молилась по часу, а то и более. А когда Захар Иванович оставил службу, у него образовался круг единоверцев. Это были ближайшие родственники и соседи, которые назвали своё собрание ковчегом и стали друг у друга по очереди устраивать моления. Со временем у них и начётчик, отец Онофрий, образовался. Будучи сам грамотным человеком, Захар и детей своих определил по монастырям на учение, дома оставались только две его дочери. Они уже были на выданье, и Маланья потихоньку приглядывала им женихов.
Сегодня было воскресенье, конец апреля, и солнце жарило с самого утра нещадно. Захар с Маланьей только что позаутракали и вышли на свежий воздух погреться на весеннем солнышке: за зиму насиделись в дому. Вдруг раздался стук воротного кольца – три раза, а опосля ещё раз: это стучали свои. Захар торопко подошёл к воротам, откинул клямку[8 - Запор, дверная щеколда.] с калитки и широко открыл её. Во двор вошёл Николка и с ходу облапил отца, а потом метнулся к матери и её тоже обнял и расцеловал в обе щеки. Захар стоял и улыбался счастливой и оттого глуповатой улыбкой, руки его мелко дрожали, и он прятал их за спину. Захар Иванович смотрел на сына, и непривычно ему было видеть своего выросшего Николеньку. Всего три года прожил парень в монастыре, а изменился так, что и не узнать было в статном парне того домашнего Николку. Он стал выше отца на целую голову, чёрная ряса стройнила тело, а из-под монашеского клобука смотрели синие и серьёзные глаза взрослого человека.
Прожил Николай дома неделю, а потом у него с отцом состоялась беседа. Был тёплый день, сын с отцом сидели вдвоём на крыльце. Николай начал доверительно, вполголоса говорить отцу:
– Тятя, уйтить я хочу из Москвы надолго, а может быть, и навсегда. Не могу я боле здесь обретаться, дыхнуть немочно без того, чтобы тебя не обидели. Я ведь чичас в лесу живу, за Яузой, скит у нас там. Пятнадцать человек нас вместях живёт, есть дети боярские да купецкие, только уставщик наш из простого звания, но человек очень большого разума и сноровки. Он говорит, что недолго нам в скиту жить: найдут властя и сожгут его вместе с нами. Ябедников да завистников среди людей развелось, как саранчи в поле. Хотим сообча за Камень пойти и далее в Сибирь, на Байкал-озеро. Бывалые люди сказывают, там золото лопатой грести мочно, токмо не ленись и работай.
Эти слова любимого сына прозвучали для Захара как гром среди ясного неба. Он закусил ус и сидел, обдумывая то, что сказал Николка. Плечи бывшего дьяка были опущены, как у человека в большом горе. Не менее четверти часа он так молчал, а потом молвил:
– Вот что я тебе скажу, сын. Решение ваше правильное, на Москве тяжело жить стало, еслив не года мои, сам бы с вами пошёл. Только чтобы иттить в таку даль, надо справу хорошую иметь, да и деньжата не помешают. Дам тебе кису ефимков серебряных, напервах хватит; тако же жеребца возьми мово: конным-то спорее будет, чем пеше иттить. Садитесь все на коней и езжайте – сам сказывал, не из простого званья у вас народ, лошадей найдёте.
– Спасибо, тятя… – только и смог произнести Николай из-за кома, который подкатил у него к самому горлу.
А через два дня Думновы проводили сына в путь-дорогу.
Времени прошло около месяца, как Николка покинул родительский дом. И вот случилось то, что и должно было случиться: написал кто-то из доброхотливых соседей на Захара ябеду, – мол, еретики у него на дому собираются по ночам, песни непотребные поют и бесов тешат.
В один из вечеров, когда в светёлке шёл молебен, в ворота постучали, да так громко, что сомнений не было: это стучали стрельцы прикладами ружей. Два дворовых пса захлёбывались хриплым лаем. Захар Иванович сразу понял: вот оно, горе настоящее, пришло. Хоть и ждали его каждый день, а всё одно неожиданно. Уставщик отец Онофрий молвил:
– Молитесь, православные, последний наш час пришёл – или сами себя подожгём, или супостаты нас сожгут али пытать и измываться будут. Выбирайте: что лучше?
Все смиренно опустили глаза долу – это было согласием на гарь.
– Прощайтесь, и споём Господу последний наш псалом.
Потом, когда стражники уже стучали в двери хоромины, собрали в доме всё, что гореть может, и навалили навалом у дверей. Уставщик поднёс свечку к скомканной простыне, и огонь занялся. Люди стояли сурово вокруг огня, только две дочки Захара плакали навзрыд, обнявшись с матерью. Через половину часа пламя над хоромами Захара Ивановича Думнова полыхало высотой с колокольню.
Чужбина-чужбинушка
На резвом отцовском жеребце Николай быстро добрался до скита, в котором жили его товарищи. По сути, их скит был обычным охотничьим амбаром, который летом за отсутствием охотников пустовал. Когда парень подъехал к скиту, жеребец заржал, и вся ватага собралась вокруг Николая. Все поздравствовались с ним и стояли в ожидании московских новостей. Николай снял седельную суму и стал оделять своих сожителей домашними постряпушками. Через малое время он сказал:
– А новостей, робяты, у меня нет хороших из Москвы, там одна новость: людей таперича на кострах жечь стали ещё больше за двуперстное знамение.
Потом все ватажники расселись в кружок, и Николай стал рассказывать, что ему наказывал отец.
– Батя мой сказывал: мол, нужно всем лошадей завести, на них мы скорее доедем до места. Ефимков серебряных тоже надо каждому взять поболе, ружья, снаряды к ним, да и одёжей зимней надо запастись: шубами, валенками. В тайге-то взять будет негде справу зимнюю. Ну там топоры, ножи и корчаги разные – в лесу всё сгодится. Потому и кони нужны: на себе всё переть замаешься, а на лошади ладно будет.
На круг вышел уставщик Аверьян Саввич и молвил:
– Коли у нас дело так сурьёзно пошло и ватага у нас образовалась, надоть нам старшого выбрать, чтобы слушаться его беспрекословно. Будучи молодым, я в казаках служил, в куренях вместях жили; вот уж, я вам скажу, где порядок был дык порядок. Один за всех, и все за одного. Что атаман сказал – по нраву нет ли, а делай. Так и нам надоть: с распорядком в походе легше. Моё дело – духовные заботы, а на мирские дела нужон другой человек.
Только произнёс эти слова Аверьян, как все повернулись лицом к Николаю. Аверьян сказал:
– Давай, Никола, народ тебя кликать станет, я уж вижу. Ты сам-то не будешь супротив? Нет? Тогда решено; поднимай руку, кто за Николая.
Руки подняли все – так со смешками и шуточками Николая выбрали в башлыки, сиречь в атаманы.
– Ну, раз выбрали вы меня, – сказал Николай, – таперича слушай мой приказ: у кого родители в Москве, сходите да проститесь с имя, запаситесь чем надоть на путь дальний. Через три дня чтобы все здеся были. Ждать никого не будем.
Это очень примерный путь, по которому предстояло пройти нашим путешественникам. Только они об этом ещё не знали. Может быть, и хорошо, что не знали. Может, испугались бы такой дороги в пять тысяч вёрст, да не железной дорогой, а всё вершим, водным и пешим ходом. Так или иначе, но они прошли этот путь от начала до конца.
Через час полянка у зимовья опустела, остался только один Степан Малыгин. У него родных не только на Москве не было, у него родных не было вообще: сгорела родня вся, мать только его как-то сумела вытолкать в боковую улочку, когда их вели на гарь. С того времени и жил сиротой, пока к ребятам в скиту не прибился. Парнишка он был хороший, тихий, только огня боялся.
– Ладноть, казак, давай будем обед готовить. Где там у нас харчишки? Неси мою котомку, а я пока огонёк разложу, да дымокур сделаем, ить комары с мошкой совсем загрызли нас, – сказал Николай.
С этими словами он удалился в лес и вернулся к становищу с доброй охапкой хвороста. Достал кресало и начал поджигать бересту в кострище. Раз пять пришлось ему вжикнуть кресалом, пока огонь не занялся. Когда огонь разгорелся достаточно, Николай на поленья положил несколько больших пучков зелёной травы, которую нарвал тут же, вблизи костра. Сквозь траву повалил густой дым столбом, а Николай со Степаном начали махать на этот дымный столб ветками, с тем чтобы дым разошёлся по поляне у зимовья. Через малое время комаров и мошки на поляне не было. Николай развязал котомку и достал из неё брусок сала и несколько сухарей. Сало порезали пластиками и начали его поджаривать на рожнах; с сухариками, да на свежем воздухе лучшего харча и быть не могло. Пока суть да дело, на небо высыпали звёзды и луна начала выходить из-за леса огромным бычьим глазом. На таганке забулькал медный чайник – заварили чай со смородовым листом, попили душистый напиток. А потом ещё посидели поговорили, и Николай отправил Степана спать, сказав ему:
– Иди отдыхай, Степан, разбужу тебя на сменку, как луна повыше поднимется.
Сказал, а сам остался караулом у огня. Тишина нависла над табором, только голосок неведомой пташки прошивал её, как иголкой тоненькой.
Таким манером, иногда развлекая себя, иногда изнывая от скуки, прожили ребята эти три дня на таборе. А к концу третьих суток стали подъезжать ватажники. Табор скитский начал оживать. К вечерней молитве, после заката солнышка, подъехал весь народ. Николай смотрел на своих сподвижников и диву давался, как быстро вчерашние бурсаки превращались в воинов. Все были на конях и оружны, а некоторые даже в поводу имели второго коня. Это оказалось кстати: можно было посадить на коня безлошадного Степана, а на двух других свободных лошадок можно было сложить вьюки с провизией, зимней одеждой и другими припасами. Николай уже два раза с удивлением оглядывался на Аверьяна: тот сидел на коне как влитой, но на его плече висел лук в чехле. Николай спросил его:
– Аверьян Саввич, кажись, в наше время с луком-то уж и не увидишь человека ни на войне, ни на полевании[9 - Охота.]. За старинку держишься аль денег на ружьё нетути?
Николай действительно был озадачен. Однако Аверьян спокойно и обстоятельно объяснил своё появление в таборе с луком. Он молвил:
– Атаман, лук этот монгольской работы, ему, наверное, лет сто, но он ещё столько же прослужит. Из него я за пятьдесят шагов зайца или утку точно положу на месте, а ты из ружья жеребком[10 - Свинцовая пуля.] положишь? А скажи-ка мне, Николай, сколько у тебя зарядов ружейных имеется? Я думаю, половина фунта пороху да штук пятьдесят жеребков свинцовых запасено. На сколько времени хватит твоих зарядов? Даже если ты каждым вторым жеребком будешь попадать в дичь, то и тада тебе хватит зарядов только на двадцать пять дён. А для лука стрелы в каждом кусту тальниковом растут – сколько надо, столько и бери. А потом, мы ведь даже не на месяц идём, мы, можа, на год и более двинулись. Ну, соловья баснями не кормят, сам хорошо баять умет; в пути посмотрим, что более гоже в таком месте – лук али ружейная справа.
