скачать книгу бесплатно
Медсестра, солдат и шпион
Сара Эдмондс
Подсчитано, что в Гражданской войне между промышленным Севером и плантаторским Югом в США участвовало 400 женщин – причем не всех женщин, конечно, а тех, что переодевшись в суровую мужскую одежду пошли прямо в армию, чтобы с винтовкой и револьвером доказать, что за идеалы они могут сражаться не хуже любого мужчины. Такой была, например, Френсис Клэйтон. Она не только стреляла, но и пила, жевала табак и прекрасно ругалась. Она сражалась за Север – в артиллерии. Были женщины-шпионы, например, знаменитая конфедератка Белль Бойд, своей хитростью и известностью сравнимая только с Алланом Пинкертоном – начальником Секретной Службы Линкольна. Были медсестры – Флоренс Найтингейл, к примеру, чей системный подход к лечению раненых послужил толчком к образованию Красного Креста. Но автор и главная героиня этой книги воспоминаний – Сара Эмма Эвелин Эдмондс (1841 – 1898), – была всеми ими – и медсестрой, и солдатом, и шпионом-разведчиком. Само название ее книги весьма недвусмысленно дает читателю понять, что раскрыв ее, он погрузится в саму ту героическую эпоху, с ее белыми и черными сторонами жизни, и почувствует саму душу юной и романтичной девушки – хотя и сорванца в детстве, как она бегло упоминает об этом, – которая приложила поистине гигантские усилия, чтобы реализовать все свои побуждения и жизненные принципы. И у нее это получилось, ибо тогда она не рассказала бы нам об этом. Итак, вот она – жизнь и невероятные приключения храброй, умной, хитрой и романтичной Сары Эдмондс – медсестры, солдата и шпиона армии Союза.
Сара Эдмондс
Медсестра, солдат и шпион
Больным и раненым солдатам Потомакской армии
с любовью и уважением посвящается
ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ
Вне всяких сомнений – эта книга, бесспорно, имеет право на место среди других, так называемых, «книг о войне», кои уже являются весьма солидной частью американской литературы, ибо для их читателей, интересующихся всем, что имеет отношение к «Мятежу» нет ничего более интересного, чем личный опыт того, кто лично сам участвовал в этой войне, причем в самых разных ее ипостасях – и в армии, и в госпитале.
«Медсестра, солдат и шпион» – это просто дневник: его автор – и свидетель, и участник боевых действий – она принимала участие во множестве сражений, среди которых 1-й и 2-й Булл-Ран, Уильямсберг, Фэйр-Оукс, Семь дней под Ричмондом, Энтитем и Фредериксберг, а кроме того, она более двух лет занималась шпионажем и трудилась в полевом госпитале.
Будучи агентом «Секретной службы» – шпионом – одной из самых опасных воинских профессий – она под самыми разными личинами проникала во вражеские расположения не менее одиннадцати раз – и всегда с успехом и не узнанной благополучно возвращалась обратно.
Она усердно и энергично работала в разных госпиталях – ей было очень тяжело, ведь она выполняла нелегкие обязанности полевой медсестры – и здесь ей тоже довелось стать участницей очень многих, поистине захватывающих и трогательные инцидентов, о которых она тоже очень красочно упоминает здесь.
Если кому-нибудь из ее читателей покажется нелепой или даже неприличной такая ее многоликость, им, возможно, стоит напомнить, что основой ей являлись ее самые чистые побуждения и достойный искренней похвалы патриотизм, ведь на какое-то время отложив свое платье и переодевшись мужчиной, она претерпевала те же трудности, невероятные лишения и смертельные опасности, что и вся страна – в те страшные и трудные годы невзгод и испытаний.
По мнению большинства, основная задача женщины – ухаживать за больными и утешать раненых – и в столь тяжелые времена, которые переживает наша страна – делать для наших братьев все, на что она способна, и не важно где – в роскошном особняке, бедняцкой лачуге, переполненном несчастными госпитале или ужасном поле битвы – она носила ту одежду, в которой она могла бы наилучшим образом успешно выполнить свою задачу. А потому, возможно, у нее было полное право одеваться так, чтобы быть надежно защищенной от оскорблений и неудобств – в такой ее благословенной и самоотверженной работе.
Ее книга – ее благородный труд – в полной мере проникнутая добродетелью, патриотизмом и любовью к людям – а также ее увлекательность и правдивость – несомненно, будет, мы очень на это надеемся, невероятно интересным и желанным гостем у каждого очага.
ГЛАВА I
НАЧАЛО ВОЙНЫ. – МОЙ ДОМ И МОЙ ДОЛГ. – Я ПРИСОЕДИНЯЮСЬ К ОБЩЕМУ ДЕЛУ. – ЗАПАД ВОЛНУЕТСЯ. – ВОЙСКА ВЫСТУПАЮТ В ПОХОД. – ШУМНЫЙ БАЛТИМОР. – ВРЕМЕННЫЕ ГОСПИТАЛИ. – НЕПРЕОДОЛИМЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ. – ПРОСЬБА О ПОМОЩИ. – ТО, ЧТО МЫ СОБРАЛИ ДЛЯ БОЛЬНЫХ. – ПОЛЕВОЙ ГОСПИТАЛЬ. – ГРОЗА В ЛАГЕРЕ. – УМИРАЮЩИЙ ОФИЦЕР. – СОЛДАТЫ В ОБЩЕСТВЕННЫХ ЗДАНИЯХ. – ПОДГОТОВКА К НАСТУПЛЕНИЮ.
Ранней весной 1861 года я возвращалась с дальнего Запада, и сидя в ожидании поезда, который должен был отвезти меня к моему новообретенному дому в Новой Англии, и, размышляя о произошедших в течение последних нескольких месяцев событиях, которые – будучи записанными на бумаге – в полной мере омрачили бы яркие страницы прекрасной американской истории, я была вновь возвращена к реальности громким криком – «Нью-Йорк Геральд» – Падение форта Самтер – Воззвание Президента – Призыв к 75-ти тысячам человек!» Это объявление ошеломило меня, а мое разыгравшееся воображение тотчас принялось демонстрировать перед моим внутренним взором картины предстоящей войны – во всем ее ужасном величии. Война – кровавая гражданская война – казалась неизбежной, и она – словно огнедышащий вулкан – была готова взорваться над счастливой и процветающей страной именно тогда, когда над ней радостно сияло яркое солнце. Созерцание этой печальной картины наполнило мои глаза слезами, а сердце мое – глубокой печалью.
Это правда, я не американка и я имела полное право не оставаться здесь на время этого страшного противостояния – я могла бы вернуться на свою родину, где в доме моего детства меня радостно приветствовали бы мои родители, да и мои братья и сестры тоже очень порадовались бы моему появлению там. Но не об этом я думала тогда. У меня не было никакого желания жить легко и беззаботно – в уюте и роскоши – в тот час, когда столько горя и бедствий обрушилось на эту землю. Но мне нужно было найти ответ на главный вопрос – что мне делать? Какую роль я должна была играть в этой великой драме? Сама я никак не могла принять решения, и потому, лишь передав этот вопрос Престолу Благодати, я получила полностью удовлетворивший меня ответ.
Пятью годами ранее описываемых событий, я покинула свой расположенный недалеко от Сент-Джон-Ривер, провинция Нью-Брансуик, уютный сельский домик и отправилась в Соединенные Штаты. Неутолимая жажда образования заставила меня сделать это, поскольку я полагала, что то, чем занимается Иностранное Миссионерское Общество – мое, и рано или поздно, я должна была стать его частью. Я приехала сюда совершенно чужой, меня никто не знал, и рекомендовать меня этим добрым людям было некому – у меня не было ничего, кроме двух писем – от пастора той церкви, к которому я принадлежала и от моего классного старосты, но, тем не менее, я обрела друзей – поддержав меня во всех моих начинаниях, будь то в бизнесе, образовании или духовном продвижении, они – совершенно неожиданно для меня самой – невероятно, неописуемо – помогли мне. Я благодарю Бога за то, что в этот страшный час приютившей меня страны, я имею возможность хоть капельку той благодарности, которую я испытываю к людям Северных Штатов.
Через десять дней после публикации воззвания Президента, находясь на службе Правительства и обеспеченная всем необходимым, я был готова немедленно выехать в Вашингтон. И не просто для того, чтобы дождаться первой битвы и первых раненых, чтобы потом, устроившись в каком-нибудь хорошем госпитале, после того как хирург обработал бы их раны, утешать и развлекать этих несчастных – нет, – я должна была идти на фронт и участвовать во всех боевых действиях, или, другими словами, быть «полевой медсестрой».
Великий Запад бурлил и волновался, он стал похож на огромный военный лагерь. Призывные участки ломились от желающих встать на защиту своей страны мужчин, – женщины тоже – изо всех сил – старались поддержать тех, кто так быстро откликнулся на призыв – чтобы либо победить, либо умереть, лязг оружия и гром боевой музыки почти полностью перекрыли гул мирных заводов и мастерских. Все теперь говорили только о войне.
Примерно тогда же я видела, как первые западные войска уходили в Вашингтон. Полки – полностью экипированные для путешествия – выстроились колонной – штыки ярко сверкали в лучах утреннего солнца. На главной улице небольшого и приятного городка собралось около тысячи его жителей, среди которых вряд ли можно было найти семью, которая бы не рассталась с кем-то из своих мужчин – отцом или мужем, сыном или братом – и теперь готовую проститься с ними – возможно, на многие годы, а может быть и навсегда. Прощальную речь прочел пастор – каждому из солдат он вручил по экземпляру Нового Завета с начертанной на нем следующей надписью: «Надейся на бога, но порох держи сухим»[1 - Это изречение приписывается Оливеру Кромвелю – он, якобы, обратился с ним к своей армии во время вторжения в Ирландию. Однако, впервые оно появляется в стихотворении Уильяма Блейкера «Совет Оливера», впервые опубликованного в 1834 году и подписанное одним из его псевдонимов – Фитц Стюарт. Тем не менее, даже авторство Блейкера сомнительно, поскольку некоторые исследователи полагают, что это стихотворение написал его дальний родственник Валентайн Блейкер. И принадлежность фразы Кромвелю, и самого произведения, в котором оно встречается, до сих пор являются темой для научных дискуссий. – Прим. перев.]. А затем они пошли – но как же горько мне об этом говорить! – последнее объятие, последнее слово прощания, потом – громовой приказ: «Шагом марш!» – и под приветственные возгласы горожан – под гордо развевающимися знаменами и «Усыпанный звездами флаг», – они двинулись к столице. Несмотря на то, что впоследствии я видела немало других – не менее трогательных и впечатляющих сцен – сегодня, вспоминая о том утре, я не в силах сдержать своих чувств. Я стояла и смотрела на наших мужественных и энергичных воинов, слышала рыдания тех, с кем они только что расстались, и горячо благодарила Бога за то, что я совершенно свободна и тоже могу идти вперед и работать, и абсолютно не обязана сидеть дома и плакать. Спустя лишь несколько часов я тоже была на своем пути в Вашингтон.
Балтимор шумел и волновался – переполненные людьми улицы и всеобщая неразбериха, и когда переполненный поезд двигался по городу к вокзалу, разгневанная толпа дождем осыпала его камнями, кусками кирпича и вообще всем тем, что можно было метать, разбивая окна вагонов и ранив некоторых солдат. Некоторые из солдат не смогли удержаться от того, чтобы не ответить толпе тем же – несмотря на то, что им приказали во всех случаях сохранять спокойствие – но, тем не менее, их действия возымели хороший эффект, поскольку очень скоро толпа рассеялась, возможно, они еще помнили о 6-м Массачусетском и Пенсильванском, побывавшим здесь лишь несколько часов назад. Поезд достиг вокзала и сразу же отправился в Вашингтон, куда мы прибыли вовремя и благополучно – уставшие и очень нуждающиеся в пище и отдыхе.
Будучи в Вашингтоне, я посетила множество временных, полностью готовых к приему больных и раненых солдат госпиталей. Погода стояла хорошая, солдаты поступали непрерывно, и потому вскоре все госпитали оказались заполненными до такой степени, что казалось совершенно немыслимым найти еще какие-нибудь подходящие помещения и удобно устроить всех нуждающихся в медицинской помощи.
В этой войне было много такого, что нам очень не нравилось, и мы считали, что ответственность и вина в таких случаях лежит на конкретных людях, но после более тщательного изучения этих инцидентов, мы поняли, что все они обусловлены сочетанием обстоятельств, над которыми люди не властны – и для достижения желаемых результатов было необходимо больше времени. И с этим я столкнулась сразу же после того, как приступила к работе в госпитале. Часами, в эти по-южному жаркие дни, гуляя по улицам в поисках какого-нибудь временного госпиталя, я обнаружила, что в них множество больных – одни мучились лихорадкой, других привезли туда после того, как их хватил солнечный удар, – но вот ни одного врача на месте не было. И тогда я, естественно, пришла к выводу, что причиной тому – халатность хирургов – но после посещения кабинета ответственного за свое отделение хирурга, выяснилось, что на работу в этих госпиталях каждое утро выходило совершенно определенное число врачей, и они четко и добросовестно выполняли свой долг, но число больниц и пациентов увеличивалось с такой быстротой, что для посещения всех их, им требовался целый день. Ясное дело, тем, кому было суждено встретиться с ними, в последнюю очередь приходилось просто терпеливо ждать и страдать – и хирурги абсолютно не были в этом виноваты.
Кроме того, нужно было искоренить еще одно великое зло – в заботе и уходе нуждались тысячи больных, но Правительство не предприняло никаких мер, чтобы обеспечить их более деликатными видами пищи – не было ничего, кроме грубого хлеба, кофе и свинины, – как для здоровых, так и для больных, без разницы. Санитарной Комиссии тогда еще не было, и в результате, нашим бедным больным солдатам пришлось мучиться от недостатка надлежащего питания. Однажды, на эту тему у меня состоялся разговор с капелланом Б. и его женой – моими постоянными спутниками в моем госпитальном труде – и тогда миссис Б. высказала идею – вместе с ней воззвать к патриотическим чувствам благородных леди Вашингтона и Джорджтауна, попробовать, так сказать, свои силы в своего рода попрошайничестве. Я сразу согласилась с ней, даже удивилась, почему мне самой в голову не пришла подобная мысль – среди всех моих планов по облегчению страданий этих людей, этому места почему-то не нашлось. Мы решили начать с Джорджтауна, и в случае успеха, продолжить дело в Вашингтоне. Итак, первым делом, мы обратились к супруге священника. Мы задавали ей вопросы о том, что она думает о наших перспективах успеха и вообще, что думают дамы о войне, и, убедившись, что большинство леди морально стояли на нашей стороне, мы воспряли духом, – но только после того, как вышеупомянутая леди послала нас в свою бакалею с указанием выдать нам товара на сумму в пять долларов. Эту миссию я доверила сестре Б., поскольку я представила ее женой преподобного м-ра Б., капеллана 7-го. Затем я предложила на несколько часов расстаться – чтобы быстрее пройти по городу – она взяла себе одну улицу, а я другую. Следующим моим домом был особняк врача, но хозяйка в тот момент отсутствовала, но я узнал, что живший здесь доктор владел расположенной неподалеку аптекой, и она – вполне возможно – могла быть там. Я пришла в эту аптеку, но и там хозяйки не застала, но все же предположила, что доктор знает о моей миссии, свидетельством чему было полдюжины бутылок ежевичного вина и две лимонного сиропа, а кроме того, весьма любезное приглашение снова посетить их дом. Вот так – до самого вечера наша миссия процветала, и к его окончанию мы уже имели довольно солидный запас самых разных продуктов, бакалеи, бренди, льда, мармелада, etc., чтобы до верха заполнить нашу небольшую санитарную повозку, и – о! – все же с помощью этих скромных деликатесов как-то изменить жизнь наших бедных больных мальчиков. Результаты того дня настолько вдохновили нас, что мы продолжили в том же духе и в конце концов превратили лавку д-ра У. в склад пожертвований тех добрых наших друзей, которые так хотели помочь нам в восстановлении здоровья защитников нашей любимой страны.
Вместе с июньской жарой появился брюшной тиф, и вскоре его жертвы во множестве заполнили все имевшиеся госпитали. Именно тогда началась моя настоящая работа, и, переходя из палатки в палатку и исполняя желания этих мечущихся в бреду и беспомощных людей, я говорила себе – сейчас я имею намного более богатый «урожай», чем тот, что сулило мне «миссионерское поле»; и – о! – как я была рада тому, что я имела право сыграть хотя бы небольшую роль в столь важном деле.
А теперь вкратце расскажу, как выглядит полевой госпиталь. Он располагается в больших палатках, в которых могут разместиться от двадцати до двадцати пяти человек. Эти палатки обычно ставят в самой уютной и тенистой части лагеря, почва между палатками выровнена и покрыта деревянными досками, а если досок нет, вместо них используются резиновые покрывала. Внутри палаток – койки с набитыми соломой матрасами, но их мало, на все госпитали не хватает. Больные лежат вдоль стенок палатки – либо на койках, либо на покрывалах, на некотором расстоянии друг от друга, чтобы к ним можно было подойти. В центре палатки находится наскоро сколоченный стол, на котором хранят книги, лекарства, etc. В состав госпитального корпуса входят: хирург, его помощник, госпитальный стюард, заведующий имуществом, четыре медсестры, два повара и разнорабочий, который обязан носить воду, заготавливать дрова, да и вообще помогать во всем, где он может быть полезен. Непосредственная забота о больных лежит на этих четырех медсестрах, которые, как правило, дежурят по очереди, смена медсестры длится полных шесть часов, без перерыва. Хирурги посещают пациентов два раза в день, иногда, по необходимости и чаще, рецепты выписывает госпитальный стюард, а лекарства раздают медсестры. Они, как правило, очень добры к больным, и если не на смене, большую часть своего свободного времени проводят в устройстве дренажных канавок вокруг палаток, сажают цветы и другие растения, а также устраивают навесы, которые значительно повышают прохладу и комфорт госпиталя. Дренаж – это очень важная часть госпитальной службы, поскольку, когда разражаются эти столь частые на Юге ужасные грозы, если вокруг палаток нет канав, сохранить их полы сухими совершенно невозможно. Невероятное волнение царит в лагере во время бури – сплошной ливень и ураганный ветер – палатки отрываются от земли и летят, сбиваясь вместе и превращаясь в некую единую и бесформенную массу. Однажды я видела, как вокруг одной палатки несколько часов подряд стояло около дюжины мужчин, державших в своих руках веревки и палаточные колья, стараясь таким образом не допустить, чтобы больные подверглись жуткому воздействию разбушевавшейся стихии.
Во время одной из таких бурь я видела – одну такую палатку совершенно сдуло, а в ней находился один из наших офицеров – он страдал от брюшного тифа. Мы сделали все возможное, чтобы сохранить его сухим до прибытия носилок, но напрасно. Несмотря на то, что мы накрыли его множеством резиновых покрывал, дождь все же пропитал их насквозь, и к тому времени, когда его отвезли в дом – в четверти мили отсюда – он был промокшим полностью. Он был очень хорошо воспитанным и благородным человеком, и мне нравится вспоминать о нем. Миссис Б. и я попеременно ухаживали за ним до самой его смерти – он прожил пять дней после этой грозы. Мы послали за его женой – и она прибыла как раз вовремя, чтобы увидеть, как он умирает. Он был без сознания, когда она пришла, и мы стояли у его кровати, наблюдая за каждой тенью, которую черные крылья приближающейся смерти омрачали его черты, и с нетерпением ждали хотя бы единственного проблеска возвращающегося разума. Но, внезапно подняв голову, он – увидев свою плачущую жену, жестом попросил ее приблизиться к нему. Стоя на коленях у его кровати, она прильнула ухом к губам умирающего. Он отчетливо прошептал: «Я иду – дорога светла, не плачь – прощай!» А потом его спросили: «Кто ваша надежда на Небесах?» Его лицо было спокойным и прекрасным, в его великолепных темных глазах вспыхнули святая уверенность и полное доверие, и он ответил: «Христос – Христос!» Это были его последние слова. Славные слова для умирающего солдата. Он задержался еще на несколько часов, а затем спокойно и мирно выдохнул свою жизнь. Так скончался один из самых достойных людей, с которыми мне когда-либо приходилось встречаться, будь то в армии или в другом месте. В тот же день безутешная вдова с останками своего возлюбленного и благородного мужа отправилась в свой северный дом, и теперь – христианин и патриот, отдавший свою жизнь во имя спасения своей страны – почивает на красивом маленьком кладбище недалеко от города Детройт, штат Мичиган.
Миссис Б. хотела посетить некоторые учреждения в Вашингтоне и хотела, чтобы я составила ей компанию. Я так и поступила, но вскоре обнаружила, что пройти по переполненным улицам почти невозможно. Каждый верный Союзу штат прислал своих доблестных мужчин. Капитолий и Белый дом стали обычными местами отдыха для солдат. Оружие хранилось и в ротонде первого, и в просторном холле последнего, а сами наши «бравые мальчики в синем» либо восседали в мягких креслах членов Конгресса, либо спали на креслах Президентского Особняка.
В окрестностях города было построено множество учебных лагерей – на каждом холме и в каждой ложбине – на многие мили – белели палатки. Все это вместе – и занимающиеся строевой подготовкой солдаты, и утомленные строители укреплений, и учебные стрельбы артиллерии, и направляющиеся в различные штаб-квартиры обозы, – являло собой невероятно интересную картину. Видя – во время поездок от одного лагеря до другого – какая огромная армия собирается на берегах Потомака, с каким усердием и энтузиазмом солдаты постигают премудрости своей службы, я была совершенно уверена в том, что конфликт очень скоро закончится, и я с нетерпением ждала того дня, когда этот могучий гигант пойдет в атаку и словно неудержимый вихрь сметет это восстание с лица земли.
ГЛАВА II
ПРИКАЗ ВЫСТУПАТЬ. – ЭВАКУАЦИЯ БОЛЬНЫХ. – ЮНЫЙ ПАЦИЕНТ. – ПРИЕЗД ЕГО МАТЕРИ. – МАРШ К МАНАССАСУ. – ЗАГОТОВКА ПРОВИЗИИ. – ТЯЖЕЛЫЙ МАРШ. – ПОДГОТОВКА К БИТВЕ. – НОЧНАЯ МОЛИТВА. – ДИВИЗИИ ЗАНИМАЮТ СВОИ ПОЗИЦИИ. – МОЕ МЕСТО НА ПОЛЕ БОЯ. – «ДА, ДОВОЛЬНО БЛИЗКО». – ВОСКРЕСНАЯ БИТВА. – ТРУСОСТЬ И ДЕЗЕРТИРСТВО.
Сегодня поступил приказ выступать – еще два дня, – и Потомакская армия будет на своем пути к Булл-Рану. Так было записано в моем дневнике 15-го июля 1861 года – без всяких комментариев. Но для того, чтобы освежить мою память о тех двух днях подготовки, мне дневник не нужен. Потомакская армия готовилась к первой встрече с врагом – битва предстояла очень жаркая. О, сколько волнения и энтузиазма вызвал этот приказ! Ничего, кроме неистовых и радостных криков наших солдат – по мере того, как полк за полком узнавали о нем – ничего более. О поражении никто даже не помышлял. И теперь всех больных, находившихся тогда в лагере, следовало отправить в Вашингтон – переодеть, их вещи упаковать, письма, которые они написали своим родным, разные пакеты – отправить в почтовый офис, etc. После того, как все это было сделано, а больные нежно и осторожно уложены в санитарные повозки, миссис Б. сказала: «А теперь давайте обойдем все повозки и пожелаем нашим мальчикам счастливого пути». Когда мы, переходя от одной санитарной повозки к другой, произносили слова ободрения каждому солдату, очень много слез пролилось из их благодарных глаз, и очень многие своими слабыми голосами искренне отвечали нам: «Да благословит вас Бог», а некоторые снимали со своей груди какую-нибудь свою заветную реликвию и – на добрую память – дарили ее нам. О, как тяжело было расставаться с теми людьми, за которыми мы ухаживали так много тревожных и утомительных дней и ночей – мы чувствовали, что благодаря страданиям, они действительно стали близки и очень дороги нам.
Груженые изможденными и страдающими людьми санитарные повозки тронулись с места. Так медленно шла их длинная вереница, что этот направлявшийся к городу обоз был более похож на погребальный, чем на санитарный, а потом, грустные и расстроенные, мы вернулись к нашему последнему пациенту – неописуемо огорченному отъездом своих товарищей. Затем его отвезли в упоминавшийся выше дом, также туда ушла и ухаживавшая за ним медсестра, а мы занялись подготовкой к предстоявшему нам долгому и очень утомительному маршу. Мы только-только начали упаковывать наши чересседельные сумки, как вдруг услышали необычный звук, словно кто-то очень жалобно плакал, и, выйдя наружу, чтобы узнать, откуда он, и увидели ни много ни мало, как мать нашего красивого голубоглазого пациента. Она зашла в палатку хирурга, чтобы узнать о своем сыне, а он сказал ей, что всех больных отправили в Вашингтон – он забыл в тот момент упомянуть о том, что ее сын не был увезен вместе со всеми. Первые же слова, которые я от нее услышала, звучали так жалобно: «О, зачем же вы отослали моего мальчика? Я же писала вам, что я приеду. О, зачем же вы его отослали!»
Я никогда не забуду ни выражения лица этой несчастной матери, ни того, как она, стоя перед хирургом, заламывала руки и вновь и вновь повторяла свой вопрос. Но мы быстро исправили допущенную хирургом ошибку, и уже через несколько мгновений она стояла на коленях у постели своего милого сына, а нам стало так тепло и радостно от того, что именно нам выпала высокая честь вернуть его матери. О, как много было таких, кто, прибыв в поисках своих родных в Вашингтон, испытал столько напрасной боли и потратил несколько мучительных недель на бесплодные поиски – и всего лишь из-за небольшой ошибки либо хирурга, или медсестры, или кого-то другого, кто непременно должен был знать, где их следует искать.
17-е июля выдалось ясным и солнечным, и полностью экипированная Потомакская армия шла к Манассасу. Армия весело шагала вперед, воздух был наполнен музыкой полковых оркестров и патриотическими песнями солдат. Никакие мрачные предчувствия, не тревожили боевого духа наших мужчин даже на мгновение, напротив, – «На Ричмонд! На Ричмонд!» звучало постоянно, в течение всего марша нашей огромной армии. Но мне было как-то не по себе, я чувствовала себя отстраненно, вне гармонии с тем неистовым и радостным духом, который охватывал наши войска. Двигаясь очень медленно и наблюдая за ярко сверкающими в солнечных лучах длинными рядами проплывавших мимо меня штыков, я думала о том, что очень многие из этих энтузиастов, которые так стремились встретиться с врагом, никогда не вернутся, чтобы рассказать как об успехе, так и поражении этой великолепной армии. И даже если славная победа благословит их знамена, – в чем я совершенно не сомневалась – но прежде, – очень многим достойным и благородным придется ради нее расстаться со своими жизнями.
Уже ближе к вечеру главная колонна дошла до Фэрфакса и разбила лагерь. Жена полковника 2-го … полка миссис Р., миссис Б. и я были, я думаю, единственными тремя женщинами, которые ночевали той ночью у Фэрфакса. Днем было очень жарко, и не имея привычки в течение всего такого дня сидеть в седле, мы очень сильно чувствовали его последствия, а значит, с радостью встретили приказ об устройстве лагеря и ночевке. Несмотря на жару и усталость после тяжелого дневного марша, солдаты были в приподнятом настроении и немедленно приступили к приготовлению ужина. Одни разводили костры, а другие отправились на поиски пищи и взяли все, что было им доступно и что могло хоть как-то порадовать настолько голодных и измученных мужчин.
Все ближайшие усадьбы были осмотрены и полностью очищены – солдаты забрали все имевшееся в них молоко, масло, яйца, домашнюю птицу, etc., но тут выяснилось, что всего этого оказалось крайне недостаточно, чтобы удовлетворить аппетит такого множества людей. Мне показалось, что со стороны поля, где мирно пасся скот, я слышала нечто похожее на выстрелы, а потом, вскоре после того, как они прекратились, из разных уголков лагеря до нас донесся запах свежего стейка. Но я хотела бы заметить, что все эти так называемые «рейды» – по курятникам и другим местам, – были совершены вопреки приказу командующего генерала, поскольку еще днем я видела, как у обочины дороги, за стрельбу по курам было арестовано несколько человек.
Я была просто поражена, услышав ответ молодого и подающего большие надежды темнокожего повара, когда его спросили о происхождении поданных им к нашему ужину жареных цыплятах и говяжьем бифштексе. Очень строгим тоном полковник Р. спросил его:
– Джек, откуда вы взяли этот говяжий стейк и этих цыплят?
– Масса, я нес их от самого Вашингтона и теперь подумал о том, что их надо бы приготовить, чтобы они не испортились.
А потом, широко ухмыльнувшись, он добавил:
– Я не вор, нет, не вор я.
– Ладно, ступай, Джек, – ответил ему полковник, а потом рассказал нам о том, как лично сам, случайно проезжая мимо, своими глазами видел выбегавшего из дома Джека и во весь дух мчавшуюся за ним женщину, но Джек ни разу не оглянулся, напротив лишь бежал – настолько быстро, насколько позволяли ему его ноги, – вскоре его и след простыл.
– Я подумал, что этот юный негодяй натворил чего-нибудь, – продолжал он, – а потому я подъехал к женщине и спросил ее, что случилось, и таким образом узнал, что он похитил всех ее цыплят. Я поинтересовался у женщины их ценой – она задумалась на некоторое время, и назвала мне ее – около двух долларов. Мне кажется, что она провернула очень удачную сделку, поскольку уже после того, как я заплатил ей, она сообщила мне, что у нее было всего лишь два цыпленка.
Ужин закончился, часовые назначены и расставлены по своим постам, а потом лагерь уснул.
Рано утром прозвучал сигнал к подъему, лагерь пришел в движение. После непродолжительного завтрака тем, что хранилось в наших сумках, марш был возобновлен. День выдался очень жарким, воды достать было почти невозможно, вследствие чего наша армия сильно пострадала. Одни получили солнечный удар, а другие просто падали от истощения. Всех, кто дальше идти не мог, погрузили в санитарные повозки и отправили обратно в Вашингтон. Ближе к полудню, наше утомительное шествие было несколько оживлено довольно частыми, доносившимися со стороны нашего авангарда, залпами, но виновниками этого шума являлись только наши стрелки – они заливали дождем пуль все, что выглядело так, будто за ним скрывалась либо хорошо замаскированная батарея, либо группа вражеских стрелков.
В течение дня всего дня армия пребывала в сильном волнении – мы полагали, что в любой момент мы можем встретиться с противником. Тем не менее, осторожно прощупывая свой путь, армия неуклонно продвигалась вперед, тщательно изучая каждое поле, здание или овраг, на многие мили, как перед собой, так и с флангов – и справа, и слева – и так до самого Сентервилля, где мы и заночевали.
Только теперь солдаты прочувствовали всю тяжесть этого марша и, похоже, былого веселья несколько поуменьшилось. Накануне выступления некоторые полки получили новую обувь, но теперь они с грустью убедились, что она мало годилась для столь долгой ходьбы, что ярко подтверждалось множество бедных, сплошь покрытых волдырями ног, и кроме того, очень многие из них в буквальном смысле превратились в сплошные раны – толстые шерстяные чулки почти начисто содрали с них кожу. Миссис Б. и я, перед самым отъездом из лагеря, запасшиеся большим количеством льняной ткани, бинтов, корпии, мази, etc., нашли все это теперь очень кстати, и задолго до первого выстрела нашего врага.
Наши хирурги приступили к подготовке к предстоящей битве – заняв несколько зданий и приспособив их для нужд раненых – среди них и возведенную из кирпича церковь Сентервилля – церковь, которую помнят многие солдаты, и будут помнить до тех пор, пока люди будут помнить те времена. Поздно вечером, возвращаясь из этой церкви в обществе м-ра и миссис Б., я предложила пройтись по лагерю и посмотреть, чем накануне первого сражения занимаются наши мальчики. Многие из них, устроившись у ярко пылавших костров, писали письма – во время марша каждый солдат имеет при себе полный набор письменных принадлежностей. Иные читали свои библии, – и, возможно, со значительно большим интересом, чем ранее, а третьи, разделившись на небольшие группы, вполголоса о чем-то беседовали – но подавляющее большинство, разлегшись на земле и закутавшись в одеяла, крепко спали – никто не осознавал, каким бурным и насыщенным опасностями будет грядущий день.
Мы уже собрались вернуться в наш, построенный мятежниками и оставленный ими лишь несколько дней назад бревенчатый домик, как вдруг услышали, что в расположенной недалеко от нашего лагеря роще, кто-то поет. Мы направились к роще и шли до тех пор, пока отчетливо не услышали, слова вот этого прекрасного гимна:
«O, for a faith that will not shrink,
Though press'd by every foe,
That will not tremble on the brink
Of any earthly woe;
That will not murmur or complain
Beneath the chastening rod,
But, in the hour of grief and pain,
Will lean upon its God;
A faith that shines more bright and clear
When tempests rage without;
That, when in danger, knows no fear,
In darkness knows no doubt.» [2 - Уильям Хайли Батхерст (1796–1877) – англиканский священник и сочинитель псалмов. – Прим. перев.]
– Ах! – воскликнул мистер Б. – Я узнаю этот голос – это Вилли Л. Теперь я понял – сегодня вечером Вилли молится, и, несмотря на утомительность марша и отекшие ноги, он не забыл об этом. Мы подошли еще ближе, чтобы оставаясь незамеченными, вдоволь насладиться его пением, и сразу же после того, как последние слова гимна бесследно растаяли в тихом ночном воздухе, мощный и глубокий голос Вилли снова вознесся ввысь, заполнив всю рощу торжественными звуками страстной и жаркой молитвы. Он молился о завтрашней победе, за своих товарищей, за оставшихся дома родных, и его голос дрожал от волнения, когда он умолял Спасителя утешить и поддержать его овдовевшую мать, если так случится, что не суждено ему будет вернуться из этого боя.
Вслед за ней последовала проповедь – о том, что следует быть верными солдатами Иисуса и их любимой страны, о необходимости в любой момент быть готовыми, осенив себя святым крестом, выйти на поле боя и победить. Все молились и разговаривали, а потом – сначала около десятка, а потом уже и все присутствовавшие здесь – обратились к Престолу Благодати и торжественно засвидетельствовали силу Святого Евангелия в деле спасения грешников. Никто не заставлял кого-то другого молиться и никто не утверждал, что ему нечего сказать, а потом, чтобы доказать это наговорив достаточно много, ни разу и ни от кого не услышал упрека в том, что он был неинтересен своим собратьям. Время было потрачено с пользой, каждый делал то, что должен был сделать, и делал это быстро и без проволочки. По окончании собрания мы ушли на отдых, но чувствовали мы себя необыкновенно свежими и бодрыми.
После точного определения места расположения врага, генерал Макдауэлл приказал выдвинуться вперед трем дивизиям – которыми командовали Хейнцельман, Хантер и Тайлер, а Майлз остался в Сентервилле, в резерве. Воскресным утром, за несколько часов до рассвета эти три дивизии шли вперед, – великолепное зрелище! – колонна за колонной держали путь по холмам и залитым мягким лунным светом туманные долины, и в этом свете ярко блистала полковая сталь. Ни барабана, ни горна, и глубокая ночная тишина нарушалась лишь грохотом артиллерии, мерным и ритмичным гулом шагов марширующей пехоты и приглушенным рокотом тысяч вполголоса переговаривавшихся между собой людей.
Дивизии разошлись на перекрестке трех, ведущих к Булл-Рану дорог, и каждая из них, пошла по своей дороге. Вскоре стало светло, и в свете яркого утреннего солнца обе враждующие армии теперь могли хорошо рассмотреть друг друга. Враг стоял на покрывавших речные берега холмах, то тут, то там, увенчанных земляными укреплениями. Все леса, которые мешали огню его пушек, были полностью вырублены, и его пушки могли смести любого, кто попытался бы к ним подойти, с любой стороны. А вот наш берег был пологим и полностью покрытым густым лесом. Вскоре рев пушек сообщил нам о том, что битва началась.
Миссис Б. и я стояли на указанном нам месте – возле дивизии генерала Хейнцельмана, а наши лошади остались при нашем работнике, которому было строго приказано оставаться там, где он был, поскольку они в любой момент могли нам потребоваться. Память верна мне – я прекрасно вижу миссис Б. – она очень старается выглядеть храброй – на ней небольшая и узкополая шляпка из итальянской соломки, черная амазонка с подвернутой, чтобы не мешала ходить – с помощью ленты – юбкой, на поясе – украшенный серебряными нашлепками семизарядный револьвер, на одном плече – фляга с водой, а на другом – тоже фляга – но с бренди, а на боку – сумка – с едой, бинтами, пластырем, etc. Высокая и стройная, с темно-каштановыми волосами, бледным лицом и голубыми глазами.
Сидя на своем коне, капеллан Б. выглядел очень торжественно, словно стоя лицом к лицу с ангелом смерти. Первым погибшим, которого я видела, был артиллерист из команды полковника Р. Упавший прямо на батарею и разорвавшийся снаряд, убил одного и ранив троих мужчин и двух лошадей. М-р Б. спрыгнул со своей лошади, привязал ее к дереву и со всех ног побежал к пушкам, миссис Б. так же быстро, как только могли, последовали за ним. Я наклонилась над тем, чье лицо было залито кровью, и кто не мог быть никем иным, как Вилли Л. Его смертельно ранило в грудь, но мучился он очень недолго – вскоре на носилках его унесли с поля боя.
Издали увидев, что произошло с батареей, к ней подъехал полковник Р., и в самый тот момент, когда он отдавал необходимые приказы, стальная цельнолитая пуля пролетела настолько близко от его головы, что он остолбенел – буквально на мгновение, – но вскоре, вновь обретя способность здраво рассуждать и действовать, он тряхнул голову и пожал плечами, – как это было ему свойственно – и в самым обычным и будничным тоном сказав: «Да, довольно близко», поехал дальше, так беззаботно, словно мимо него пролетела не пуля, а самая обычная птица. Но абсолютно недовольная этой ремаркой пуля ударила по моей бедной маленькой наполненной бренди фляге, лежавшей рядом со мной на полковом барабане, разнеся ее на мелкие осколки – и с такой злобой, как будто до того, как попасть ко мне, она принадлежала могучему Ордену Добрых Храмовников.
А потом битва закипела с удвоенной яростью. Ничего, кроме грохота пушек, звона стали и треск ружейных выстрелов. Что за сцена для столь яркого и солнечного сияющего субботнего утра! Вместо всего того приятного, что ассоциируется у нас с Субботой, – звона призывающих нас к молитве храмовых колоколов, воскресной школы и торжественности церковной службы – хаос, разрушение и смерть. На мили вокруг спрятаться было негде – самым безопасным местом являлось место в боевом ряду. Очень многие в тот день – те, что решили показать спину врагу и укрывшиеся в расположенных в двух милях от места битвы лесах, впоследствии были найдены разорванными на куски пушечными ядрами – достойная награда для них, которые потеряв стыд и забыв о своем долге и своей родине, в тяжкий час сражения бросив свой пост и своих товарищей, сбежал – мечтая только о сохранении своей жизни.
ГЛАВА III
ВОДА ДЛЯ РАНЕНЫХ. – СМЕРТЬ ПОЛКОВНИКА КЭМЕРОНА. – ПОЛЕ БОЯ. – БРИГАДА БЕРНСАЙДА. – ЗАХВАТ БАТАРЕЙ ГРИФФИНА И РИККЕТТА. – МЯТЕЖНИКИ ПОЛУЧАЮТ ПОДКРЕПЛЕНИЕ. – ПАНИКА И ОТСТУПЛЕНИЕ. – СРЕДИ РАНЕНЫХ В СЕНТЕРВИЛЛЕ. – Я ИДУ НА РАЗВЕДКУ. – ВСТРЕЧА С СОШЕДШЕЙ С УМА ЖЕНЩИНОЙ. – Я ПРЯЧУСЬ ОТ ВРАГОВ. – ВОЗВРАЩЕНИЕ К РАНЕНЫМ. – В ОЖИДАНИИ ПЛЕНА. – Я УБЕГАЮ ОТ МЯТЕЖНИКОВ. – Я ИДУ В АЛЕКСАНДРИЮ. – СТЕРТЫЕ НОГИ И УСТАЛОСТЬ. – ПРИБЫТИЕ В ВАШИНГТОН. – ПИСЬМА ОТ РОДНЫХ ПОГИБШИХ СОЛДАТ.
Я поспешила в Сентервилль, располагавшийся в семи милях отсюда, чтобы пополнить свой запас бренди, корпии, etc. По возвращении я обнаружила, что место битвы было буквально сплошь усеяно ранеными, мертвыми и умирающими. Миссис Б. нигде не было видно. Неужели ее убили или ранили? Несколько секунд мучительной неопределенности, – и вот, – я увидела – во весь дух она скачет ко мне, а с ее седла свисает около пятидесяти привязанных к нему фляг. На все мои вопросы последовал лишь один ответ: «Оставьте пока раненых, солдат мучает жажда, они отступают». Затем прибыл и м-р Б., после чего мы все трое направились к источнику – в миле отсюда – по дороге собирая все попадавшиеся нам фляги и бутылки для воды. Это был самый ближайший к полю боя источник, враг знал это, а значит, стремясь не допустить наших людей к воде, разместил возле него стрелков, убивавших любого, кто пытался взять из него воды. Тем не менее, под дождем пуль Минье мы наполнили свои сосуды и благополучно вернулись назад, чтобы щедро и справедливо распределить плоды нашего труда среди наших измученных мужчин.
Таким образом, мы провели около трех часов, под ужасный шум ставшей еще более яростной битвы, и до тех пор, пока враг, с новой силой навалившись на наших людей, не овладел этим источником. Лошадь капеллана Б. получила пулю в шею и спустя несколько мгновений умерла. А потом мы с миссис Б. спешились и снова принялись ухаживать за ранеными.
А потом полковник Кэмерон – брат Военного Министра, – с криком: «Вперед ребята, мятежники отступают!» бросился вперед и упал – с пробитым пулей сердцем. Хирург П. в ту же секунду оказался возле него, но помочь полковнику было уже невозможно – его рана была смертельной, и вскоре он перестал дышать. На вынос мертвых времени не было. Мы сложили его руки крест-накрест на его груди, закрыли его глаза и оставили – в холодных объятиях смерти.
Тем не менее, битва продолжалась – воздух, наполненный картечью и всевозможными снарядами, дрожал от их пронзительных, сообщавших всем о своем страшном предназначении воплей, вид этого поля ужасен – искалеченные, сплошь покрытые ранами люди, безумными жестами призывают о помощи, их ноги, руки и тела изорваны и изломаны, земля красная от крови. Пушки мятежников – словно траву – смели бригаду Бернсайда, наши люди не в состоянии сдержать этот кошмарный шквал пуль и ядер, они дрогнули и медленно отступают, но тут, как раз в самый подходящий момент, к их глубокой радости, со своей командой появляется капитан Сайкс. Они – словно вихрь – взлетают на тот холм, который истощенная и почти совершенно уничтоженная бригада Бернсайда все же удерживает, и их встречает такой крик радости, какой испустить не может никто, кроме солдат, которых почти одолел злобный и ожесточенный враг и которые тем не менее получили поддержку своих храбрых товарищей.
Они идут вперед – к скатывающимся по склонам занятого вражескими пушками сгусткам огня и облакам дыма, – с ружьями наперевес – выстрел, еще выстрел – короткая вспышка – низкий, словно гром, звук залпа, – и теперь видно, как пошатываются и падают артиллеристы мятежников. Еще несколько секунд и пушки замолкают. В рядах мятежников паника и неразбериха. Полки рассеяны, офицеры на своих конях мечутся повсюду и яростно, стараясь перекрыть гром битвы, отдают свои приказы.
Батареям капитанов Гриффина и Рикетта приказано выдвинуться вперед и занять очищенную от мятежников высоту. Они занимают эту позицию и открывают такой интенсивный огонь, что почти полностью уничтожают врага. Битва кажется почти выигранной, враг в замешательстве отступает. Вот что генерал мятежников Джонсон сообщил тогда в своем официальном рапорте:
«Длительное сопротивление более сильному врагу и большие потери, особенно среди полевых офицеров, сильно обескуражили солдат генерала Би и полковника Эванса. Положение было критическим.»
И еще:
«Поскольку битва продолжалась много часов, при палящем солнце и без капли воды, успеха наши люди достичь не могли, ведь человеческой выносливости есть пределы, нам казалось, что все пропало.»
Эти слова – ясное свидетельство того, что со всей отчаянностью сражались обе стороны, и если бы не пополнение, победа, несомненно, была бы наша.
И вот как раз в тот момент, когда наша армия обрела уверенность в своем успехе и славно использовала все имевшиеся у нее преимущества, именно тогда мятежники получили подкрепление – это и я вилось причиной изменения хода битвы. Два свежих вражеских полка пошли во фланг – для того, чтобы взять батареи Гриффина и Рикетта. Они пошли через лес, поднялись на холм и выстроились прямо за спинами артиллеристов. Гриффин видит их приближение, но ему кажется, что это его подкрепления от майора Бэрри. Тем не менее, приглядевшись к ним внимательнее, он понял, что это мятежники и направил на них свои пушки. За мгновение до приказа открыть огонь, появился майор Б., крича: «Это ваше подкрепление, не стреляйте!» «Нет, сэр, это мятежники», – ответил капитан Гриффин. «Говорю вам, сэр, это ваша поддержка», – возразил майор Б. Повинуясь его приказу, пушки развернули обратно, и в то же время, мнимые подкрепления дали залп по артиллеристам. Мгновенно погибли все – и люди. И лошади. А еще через секунду эти славные батареи оказались в руках врага.
Известие об этом несчастье, словно лесной пожар разнеслось по нашим рядам; офицеры и солдаты полностью потеряли самообладание, полк за полком, бросал оружие и бежал – а потом начался хаос. Дорогу беглецам преградили перекрывшие ее несколько отрядов обнаживших свои сабли кавалеристов, но сил их было явно недостаточно, чтобы справиться с таким количеством бегущих. А потом, когда появилась артиллерия, с яростно хлещущими своих лошадей возницами, это еще больше усилило панику – и без того охватившую уже тысячи людей. Вот так мы и добрались до Сентервилля, где, хоть и не вполне, но в какой-то мере, порядок все же был восстановлен.
Миссис Б. и я отправились к каменной церкви, возле которой мы увидели огромные кучи сваленных без всякого порядка мертвецов. Но какими же словами мне описать то, что мне пришлось увидеть внутри! Я видела такие страдания, о которых, я думаю, ничье перо не сможет рассказать! Об одном из них я никогда не забуду. Это был несчастный юноша, оба бедра которого были перебиты, а все, что находилось ниже коленей, просто измолото на мелкие кусочки. Он умирал, – но – о! – как он умирал! Он бесновался, разум совершенно покинул его, и потребовалось два человека, чтобы хоть как-то удержать его. Но горячка и воспаление быстро сделали свое дело – смерть освободила его от мучений, таким образом оказав большую услугу и нам, и этому бедняге.
Я подошла к другому умирающему – он терпеливо переносил все выпавшие на его долю страдания. О, каким бледным было его измученное лицо! Я вижу его сейчас, его побелевшие губы и умоляющие глаза и его – такой трогательный – вопрос: «Как вы думаете, я умру до утра?» Я сказал ему, что мне кажется, что да, а потом спросила его: «Вы боитесь?» Он улыбнулся мне той прекрасной и доверчивой улыбкой, каковую мы иногда можем увидеть на устах умирающего святого, и сказал: «О, нет, я скоро упокоюсь в Иисусе», а потом тихо и жалобно произнес:
«Asleep in Jesus, blessed sleep.»
Кто-то тронул меня за плечо. Обернувшись, я увидела, что меня просят подойти к тому, кто лежал в углу, на полу, лицом к стене. Я опустилась на колени рядом с ним и спросила: «Что я могу сделать для вас, друг мой?» Он с усилием открыл глаза и сказал: «Я хочу, чтобы вы взяли это», указав мне на лежавший рядом с ним небольшой пакет. «Храните его у себя до тех пор, пока не доберетесь до Вашингтона, а потом, – если для вас это не окажется слишком сложным – я хочу, чтобы вы написали моей матери и рассказали ей, как я был ранен, и что я умер истинным христианином». И только тогда я узнала, что я стою на коленях перед Вилли Л. Он почти ушел – совершенно готовый «выйти на поле боя и победить». Он дал мне знак наклониться к нему, и когда я выполнила его просьбу, он, положив свою руку на свою голову, попытался отделить от нее прядь своих волос, но не смог, но я все-таки догадалась, что он хотел, чтобы я сама срезала их и вместе с пакетом отправила его матери. Заметив, что я поняла его, он, похоже, очень обрадовался, что его последняя просьба была выполнена.
Потом капеллан Б. помолился за него и во время этой молитвы, счастливый дух Вилли вернулся к своему создателю. Небеса обрели еще одну душу, а одинокой матери осталось только оплакать его. Я подумала тогда, о, как уместны по отношению к ней эти поэтические строки:
«Not on the tented field,
O terror-fronted War!
Not on the battle-field,
All thy bleeding victims are;
But in the lowly homes
Where sorrow broods like death,
And fast the mother's sobs
Rise with each quick-drawn breath.
That dimmed eye, fainting close—
And she may not be nigh!
'Tis mothers die – O God!
'Tis but we mothers die.»
Наши сердца и руки были полностью заняты участием в подобных вышеописанным сценах и ни о чем другом мы не думали. Мы ничего не знали об истинном положении дел за пределами госпиталя и не могли поверить, что это вообще возможно, узнав, что вся армия отступила к Вашингтону, оставив и раненых в руках врага, и нас тоже – вот в такой довольно неприятной ситуации. Я не смогла принять эту суровую правду и решила сама во всем удостовериться. Я вернулась к холмам, где я видела складывающих для хранения и укладывавшихся на землю для сна и отдыха солдат, но теперь там никого не было. Тогда я подумала, что они просто перешли в другое место, и если я пройду дальше, я обязательно встречусь с ними. Вскоре я заметила мерцавший вдалеке огонек лагерного костра. Надеясь, что теперь все разъяснится, я поспешила к нему, но подойдя ближе, увидела возле костра лишь одного человека, и этим человеком была женщина.
Это была одна из прачек нашей армии, я спросила ее, что она тут делает, и куда ушла армия. Та ответила: «Я ничего не знаю об армии. Я готовлю ужин для своего мужа, каждую минуту я ожидаю его появления дома, посмотри, что у меня есть для него». С этими словами она указала мне на огромную кучу одеял, чересплечных сумок и фляг, которые она сама собрала и теперь охраняла. Вскоре я поняла, что бедняжка сошла с ума. Ярость и жестокость битвы оказались непосильны для нее, и все мои попытки убедить ее пойти со мной оказались совершенно бесполезны. Времени терять попусту мне нужды не было, я теперь точно знала, что армия и в самом деле ушла.
И вот я снова отправилась в Сентервилль. Пройдя лишь несколько родов[3 - Род – мера длины, применяемая в англоязычных странах при землемерных работах, по меньшей мере с начала 13 века по 20 век, равна 5,5 ярда, (с 1959 года в Соединённых Штатах и с 1963 года в Великобритании составляет в точности 5,0292 метра). – Прим. перев.], я услышала стук лошадиных копыт. Я остановилась и, глядя в сторону только что покинутого мною костра, заметила, что к нему подъехали несколько кавалеристов, а женщина все еще сидела возле него. К счастью, у меня не было лошади, которая могла бы каким-то образом привлечь ко мне внимание, я оставила ее в госпитале, ведь я не собиралась покидать его надолго. Мне было ясно, что это мятежники, и теперь передо мной стала задача немедленно исчезнуть из поля их зрения, если это возможно, пока они не уедут. Затем мне подумалось, что женщина у костра наверняка не нашла ничего лучшего, как рассказать им о том, что я была возле ее костра лишь несколько минут назад. К счастью, я находилась у ограды, возле которой рос густой кустарник, и по мере того, как на землю опускалась ночь, а потом начал накрапывать дождь, я думала, что до утра, по крайней мере, я наверняка останусь незамеченной. Мои подозрения оказались верными. Они понемногу приближались ко мне, да и эту женщину они заставили идти впереди и указывать им верное направление. Я решила заползти под ветви одного из кустов, что я и сделала, и едва я скрылась под ними, как они тотчас появились и стали именно у того самого, укрывшего меня, куста.
Один из всадников спросил ее: «Послушайте, миссис, вы уверены, что она может рассказать нам что-нибудь, если мы найдем ее?» «О, да, конечно, конечно», – ответила им эта женщина. Затем они отъехали от нее, а затем снова вернулись, вновь и вновь они обвиняли женщину в том, что она просто играет с ними, наконец, они пригрозили застрелить ее, и она заплакала. Спектакль, конечно, интересный, несомненно, но он мне не понравился, ведь мне было так неуютно в такой непосредственной близости от его участников. Все закончилось тем, что терпение их лопнуло и они, прихватив с собой ту женщину ускакали прочь, а я оставшись в блаженном неведении того, какую тайну они хотели от меня узнать, впервые в своей жизни порадовалась тому, что моя «любознательность» не была удовлетворена.
Я оставалась по кустом до тех пор, пока не исчез последний отзвук их удаляющихся шагов, а потом я очень осторожно выбралась из-под него и направилась к Сентервиллю, где меня ожидала интересная новость – м-р и миссис Б. ушли, и предположив, что я попала в плен, мою лошадь увели с собой.
Мятежники пока еще не вошли в Сентервилль, и я могла без всяких неприятностей уйти из него, но как же я могла бросить на произвол судьбы госпиталь – битком набитый умирающими, и, проявив полнейшее бездушие оставить их без глотка воды? Я должна была снова войти в церковь – даже рискуя попасть в плен. Так я и сделала, а потом – эти крики «Воды! Дайте воды!», гремящие под ее сводами и заглушающие стоны умирающих. Перед уходом капеллан Б. уведомил их, что скоро они окажутся в руках врага, о том, что армия отступила к Вашингтону, и вывезти раненых никакой возможности нет. Вот так они и лежали, спокойно ожидая появления жестоких захватчиков и, по всей видимости, полностью готовые со всем смирением принять любую уготованную их злобой и яростью судьбу. Ах, какими же смелыми были эти люди! Какой моральной силой они обладали! Ничто, кроме милости Господней и верности тому великому делу, за которое они столь благородно сражались и истекали кровью, не могло примирить их с такими страданиями и унижениями.
