скачать книгу бесплатно
– Мыкыш, ще довго тутечки простоите? – тихо, как-то виновато и надломленно спросила мама, провожая тяжёлыми глазами хвост стремительно уползающего за бугор чёрного поезда.
– Да нет… Днями и нам снова под пули стеной… Громкое слово как острый мне нож, но поверь, Поленька, на то я сюда и шёл, своротить чтоб супостату салазки…
Проводив нас за проходную, отец долго смотрел нам вслед с прощально поднятыми руками…
16
Сон в кручине, что корабль в пучине.
Любви да огня от людей не утаишь.
С молодым солнцем я снова ушёл в сад к отцу.
Я ходил от дерева к дереву и спрашивал, помнят ли они отца, того отца, тогдашнего, с той встречи, когда мы были все трое вместе; в спокойном шелесте листьев я слышал скорбный рассказ о нём; остановившимися глазами я подолгу смотрел на всё тот же мост, на нематёрую мелкую речку с её стрежнями и присадами (островками из наносов), с её песчаной отмелью и лягушками, которые, прыгая боком с берега, творили слабую волну, однако достающую подошвой своей до арешника (гальки), отчего арешник, кажется, слегка покачивался на месте; я смотрел на белые нарядные папахи гор, слышал привычный в порту шум работ – весь этот мир был частицей отца. Почему же был? Кто мне ответит, кто мне назовет того, кто настоящее сделал прошлым?
«Я клянусь тебе, речка, моряком обойду я чужие края, в той зложелательной окаянной земле, что вскормила войну, всех старцев я стану ловить за бороды, буду смотреть им прямо в глаза. Я отыщу, я из-под земли добуду того, чья пуля остановила отцово сердце! Ты слышишь, речка? Я отыщу! Отыщу-у-у!!.»
То был сон. Больное дитя яви.
Растолкал меня блудливый Вязанка. Он вернулся в общежитие на третью ночь под пробное пенье петухов – под самое утро уже.
– Ты чего тут с утра пораньше митингуешь? С ума спрыгнул, что ли? Я это бочком да в носочках одних мимо вахтёрки Храповицкой, дальше – спокойней на душе – уже коридор, настроение зеркальное, я и начни потихоньку драть козла, поглядывая через плечо на караульщицу:
Кто-то свистну-ул с-сапоги-и,
Ми-илая, не ты ли-и?..
Как вдруг твой слышу голосину: "Отыщу-у, отыщу-у!" У да у!.. Что это, думаю, разукался Григ мой… Сразу скажу, нехорош сон. Дай копеечку, подправлю!
С проворностью и изяществом профессиональной гадалки Вязанка протянул руку.
Я отвёл её в сторону.
– Не ломайся, не пряник… Отстань…
– Здрасьте… Испытай с моё да попробуй смолчать – не смолчишь! Само наружу рвётся! Одному тебе и нёс, а ты – отстань… Вальку, сербиновскую эту монахиню с соседней парты, видал, что ли?.. В монастырь удалялась, так запеленговал?..
– Вот ещё…
– Ну тогда слушай про мою монахиню, – начал раздеваться Вязанка и с форсом прищёлкнул пальцами. Лёг, потянулся. – Да-а… Ходили мы походами в батумские края и хорошо ходили. Чисто за кормой!
– Похваляешься всё…
– А чего мне похваляться? На фига матросу фантик?
– Не остудила бы горячую головушку аварийная диспаша![19 - Аварийная диспаша – подробный отчёт с указанием обстоятельств аварии и с распределением убытков между участниками аварии.]
– Ну да ладно, слушай… Смеркалось… А знаешь, это давно известно, темнота – друг молодёжи. Так вот, встретились мы на набережной.
Собой Танёчек видная. Есть чем глазу разговеться. Любому глазу в праздник!
Молодой, в годах ли кто пройдёт, старушня ли проползёт какая – всяк оглянется да вздохнёт: хороша, чего уж там, дьявольски как хороша в малиновых она брючках!
Ходили мы так, ходили по набережной… Стал я присматриваться к публике, делаю для себя открытие: за нами кружит упрямо один и тот же табунок буквариков, будто чёрт гонит их кием нам вслед.
Мне вроде того и совестно. Ну что, зверьё мы какое без клетки? А ей этот табунок зелёного молодняка и вовсе мимо дела… Да-а… Это только кажется – мимо дела, это только так кажется на первые глаза. На самом же деле, и толпа, и восхищённые взоры навстречу идущих – всё это ей в руку, всё это ей по сердцу.
Но первейшее достоинство всякого спектакля – он кончается.
Вижу, поднадоели скоро Татьяне эти разинутые рты головастиков, косые взгляды страховидных девиц. Взяла меня за руку, подошла к самой к воде. Позвала:
– Эй! Давай сюда-а!
С важностью венецианского дожа подал к берегу свою новёхонькую лодчонку двух вод лохматоголовый пижон с чёрной щёточкой усов на тонкой верхней губе.
Отчаянно-дерзкие глаза смотрят не то чтобы с удивлением, хотя вовсе и не без него, не без нарочито-напускного равнодушия, но вместе с тем ещё как-то неожиданно смиренно, покорно-вопросительно, что ли.
– Я слушаю, Таня, – говорит он глухо. – А Сергей что? – и поджимает губы.
– Что за дела, Гарпиус[20 - Гарпиус – низший сорт канифоли.]? Не устраивай, смола, вечер вопросов – ответов не будет. И не смотри такими полтинниками. Лишнее это… Нам до поливухи.[21 - Поливуха – плоский гладкий камень, лежащий в море почти в уровень с поверхностью воды.] Сможешь?
– А что я для тебя не смогу?
Ходко взяли мы с места; может, раза два у берега ещё чиркнули днищем по скользким от мха головам прибрежных подводных камней, вдавленных своей тяжестью в синеватый ил, а там, дальше, кукольный наш с потешно задранным носом тузик (самая маленькая двухвёсельная лодка) ещё стремительней, спорей пошёл из щели бухты уже на ветер, в открытое море.
Сознаться, тут я, пускай и на волос, а сдрейфил-таки. А ну на худое на что?.. Эх, Коля, Коля, говорю себе, как же ты интеллигентно влип… Ворвался, как соловей в золотую клетку… Видал, на что польстился? На малиновые брючки с колокольчиками… Разгорелись зубки свежей травки пощипать… Ну и телок насакиральский!
– Так уж и телок, – уклончиво возразил я. – Кто ж тогда у нас Аполлон?
– Да не лезь со своими комментариями! Или я молчу.
– И хорошо сделаешь. Молчание тебе идёт.
Вязанка лежал на койке рядом – коек четыре, кроме нас с ним в комнате никого, – сел, не опуская ног на пол. Закурил.
– Вот ещё новость! И так духота, дышать нечем.
– У тебя что, носа нету? – Вязанка приоткрыл форточку, пожаловался: – Что за человек… Нет ему минуты подержать взаперти свой язычок с локоток. Слова не даст сказать.
– Говори, раз кортит…
Не скрою, мало-помалу Николины растабары начинали чем-то занимать. Мне уже не хотелось вот так уснуть, не выведав, как же там всё крутнулось.
Я услышал такое продолжение.
– Мы шли всё молча, если не считать, как Танчик раз заметила гребцу: "Не лови щуку"[22 - Ловить щуку – делать неправильный разворот лопасти весла в воде.].
За гребцом, к кому я был так близко, что едва не касался носом его спины, я ничего не мог видеть, что там, впереди, да и особой в том нужды не испытывал.
Я терялся в догадках, к чему вся эта затея с полуночным морским променадом втроём. Нет, тут что-нибудь да есть, уж что-нибудь да нечисто. Ну не на экскурсию же…
И как ни прикидывай я обстановку на разные мерки, выпадала всё одна карта: быть беде.
Утешало одно: в небо приходящим отказу не бывает.
В небо – дело десятое; потом, небо далеко, а чёрно-синее от лунного света стекло матёрой воды всего-то на пол-аршина ниже бортового верха, тут того и жди, что метнут вдруг из этой миски с ушками-веслами в бегущие за лодчонкой жиденькие беляки.
Я явственно увидел, как лечу, растопырив руки-ноги, в лёд-воду и, вздрогнув, оглянулся. Нигде никаких беляков… То всё примерещилось мне. В опаске видения быстрее огня.
Ничего не было, так будет, говорю я себе. Могут же эти двое сочинить такой пасьянс? Отчего же не могут?.. Интересно, а кто они друг дружке, какой верёвочкой повиты? Пускай, думаю, они между собой, может, и такая родня, что только в одном море купались, да всё ж таки батумские, свои, и доведись чему случиться, сыграют в одну руку, заодно…
Я скосил глаза на Таню.
Таня сидела рядом справа, перебирала всё пальцы на моей руке, поочерёдно прикасаясь подушечками моих пальцев к горячей щеке своей.
Взгляды наши встретились. Таня улыбнулась, слегка наклонив голову.
Мда-а… Учат нашего брата, учат, а всё не в строку.
Вон таманская ундина каково обошлась с твоим тёзкой Печориным? Забыл? Сначала поцелуйчики, эти сладкие звоночки вниз, а там – "мы оба по пояс свесились из лодки; её волосы касались воды; минута была решительная".
К моменту, у Михал Юрича не было ль неувязочки с грамотёшкой? Ну разве можно про парочку сказать «оба»? Грамотней, уж, пожалуйста, грамотней надушко бы, уважаемый Михал Юрич. «Обое» – не ближе ли к правильности будет? А то одно неточное слово превратило "бес девку" в товарисча фраера. И вышло, разве "отчаянную борьбу" в лодке Гриша Печорин вёл с красавицей? И "влажный, огненный поцелуй" влепила несчастному Гришане разве "моя ундина"? Тут явно поработал господин ундин, некто мужеского покроя. Но всё это я так… Между протчим… Для разминочки извилин…
Я возразил Вязанке:
– А не маловато ли ты, путаник, свои извилины разминал в школе?
– У нас в Одесе про парочку говорят «обое»!
– Ну мало ли что у вас там в Одессе говорят? Ну что ты со своим одесским уставом лезешь в калашный ряд? По части грамотёшки тут твоя не пляшет. Ты тут явно накрутил… Не обое ли рябое?[23 - Обое рябое (укр.) – оба неправы.]
– Ну и… Не о том стучишь, паря… Всё равно большина за мной! – пальнул он. – Кэ-эк я академиков приколол! Поди, целый институтища составлял правила,[24 - Речь идет о «Правилах русской орфографии и пунктуации». (Москва, 1956 год.) Утверждены Академией наук СССР, Министерством высшего образования СССР и Министерством просвещения РСФСР.] а такими плюхами кидается! Академия и два дюже просвещённых министерства утверждали! Какие ляпы утверждали?! Там пелось про многоточие, кавычки и точку в конце предложения. На семьдесят второй странице мы видим такой конец: «…». А дальше в лес – меньше дров! Воруют по пути?! На сто седьмой странице мы зрим уже обглоданный конец: «…» Без точки в конце. Скоммуниздили точку! Вот теперь сиди и гадай, где правильно. К какому берегу прибиться бедному двоечнику? Я тебе об этой своей подловке талдычил тыщу раз, и ты не возражал. И сейчас нечего возразить?
– Отзынь, дедушка Малахай, всем девчонкам помахай! Сам разбирайся… Я только одно скажу. Грамотёшка – штука жестокая. Может так подвести, что останешься без своей Аляски…
– Хватит нести пургу!
– Тогда слушай, как Россия осталась без Аляски. Ох уж эти горькие пляски вокруг Аляски… За карманную мелочёвку – примерно за два пассажирских самолёта! – решили отдать её в аренду американам на сто лет. И велят стряпчему: «Пиши в договорняке: передаём Аляску на век». Стряпчий и бухни: передаём Аляску навек». Всего-то на век засандалил слитно. И навечно отломил Аляску от России. Теперь как вернуть?.. Не дождаться от мёртвого письма…
– И я не жду письма от покойника. Продолжаю своё… Я не сводил с Тани глаз и не знал, что делать, то ли в ответ улыбаться, то ли самым будничным образом положить этим чудачествам конец, а там будь что будет – в тот самый момент откуда-то сверху упал молодой отчаянно-радостный крик:
– Тпру-у-у, херувимчики!
Я повернул голову на голос и невольно подался всем корпусом назад, машинально закрыл лицо скрещёнными руками.
Таня с Гарпиусом рассмеялись.
Смех придал мне духу. Не двигаясь, я с первобытным удивлением, что в мгновение-другое переросло в восторг, во все глаза смотрел на то, от чего только вот что отшатнулся.
Наша лодка пристала к ровному сверху, гладкому камню размером, может, ну с хату, не раздольней, выступавшему из воды всего на аршин какой. На бело-жёлтом от луны камне стояли боком к нам двое и целовались. Маленькая, тоненькая, как игла, девушка стояла на цыпочках у парня на носках глянцевито-черных туфель, поталкивала его коленкой в коленку, и парень послушно приподымал её на носках своих.
То был прощальный поцелуй.
Так уж велось, больше одной пары здесь не должно быть разом, а потому минуту спустя лодка уходила назад; девушка долго махала нам в ответ белой косынкой, махала, пока парень не обнял её за плечи; их слил поцелуй.
Пропала, уползла из виду лодка; остались мы одни, луна и море.
Не-е, самому надо там побывать, тогда, может, и постигнешь, что же хорошо море в ночь тихую, светлую… Вот знаешь, перед тобой вода, а глядишь на неё в такую ночь – нет, не вода, золото блестит, режь струной на плиты да и неси в дар людям.
17
Где правда, там и счастье.
Лев уже и львёнком грозен.
А на поверку, поливуха эта разве что не святая.
Нету в округе человека, не любил бы кто, а раз так, так нету и человека, кто не свиданничал бы на ней.
В день золотой, серебряной ли свадьбы старики норовят встретить восход солнца здесь, где Бог знает и когда дали обет верности.
Так вот, пробыли мы на поливухе раз до ветра, до раннего утра, пробыли два. А где два, там и три…
– Постой, постой, это ты липу сгонял. А где ж спал?
– Где… С рассветом добирались до города, я провожал её к её подъезду, а там вприскок летел – это было ближе общежития – к себе на посудину, старую и полурассохшуюся, некогда знавшую и заморские столицы, и индейские фиквамы,[25 - Фик вам (шутл.) – вигвам.] и ветры всех широт.
Забирался в капитанскую каюту и спал, покуда не проявлялся народ.
Спал я будко.
При первых посторонних звуках вскакивал бодрый, свежий, готовый к труду и обороне от шпилек, что сыпались на новичка-неумёху со всех ветров.
Сцепив зубы, со злостью и рьяностью делал молча всё подряд, что мне ни вели; не прохлаждался, не гонял я чичеров – надсаживался, гнал глаза на лоб, а делал, и делал грех жаловаться.
Вчера вот к вечеру лопатил в охотку палубу. Подходит старшой. Туда глазом, сюда глазом. Наблюдает.
Я на него ноль эмоций, будто его и нету. Думаю, сейчас ещё понукать начнёт, скорей, скорей, мол, давай. Я уже ответ на такой случай держу: "Скорей сгорел, один постой остался".
Только он ничего, выставил пузо, хоть блох колоти, молча лыбится. Смотрю, возлагает мне руку на плечо.
Я остановился.
– Сердито, хлопче, ломаешь горб. Молодчага! – и тычет за спину кулак зубоскалам из рубки: всё задирались они ко мне. Там тех чертей семь четвертей, у этих в зубах не застрянет.
– Сердит ёж, – отвечают со смехом, и смеются уже так, без зла совсем; чувствую, не прочь признать за своего.
Николаха на попятки не ходит. Всё, свои корабли сожжены, теперь дело свято… Э-э, да дай Вязанке только за нитку ухватиться – до клубка сам доберётся. Дай только на тропку ширью в ладошку выбраться – на большаке вознепременно будет!!!
