скачать книгу бесплатно
Городская стена в нескольких местах проломлена, рвы засыпаны сучьем и хворостом. Внутри города на снегу лежат его защитники. Плотным ковром из тел устлана земля рязанская. А над ними кружится воронье и галки. Подавляющее большинство убитых – это вои и обычные жители. Изредка попадается дружинник или профессиональный воин. Из чего можно заключить, что главные силы рязанского князя, либо ушли и сражаются сейчас в другом месте, либо были убиты и снесены в одно место.
Внутри города раскиданы валуны. Рязань обстреливали из пороков. Разметали неприступные стены, пробили в них бреши, снесли заборола, лишили защитников укрытия.
Я иду по белоснежному снегу, разглядываю разоренные дома, представляю, какого им всем было, когда поганые вошли в город. Олёна…
Ослябя толкает меня в плечо, указывает на что-то. Я слежу за его перстом и вижу человека, спешащего к нам.
Дружинники окружают князя. Видно, что приближающийся человек – свой, русский, но кто его знает, что у него на уме. Вдруг это ушкуйник, промышляющий миродерством, или убийца, подосланный врагом. Да и странно видеть живого человека в мертвом городе. Мы-то думали, что всех перебили.
Я смотрю на подошедшего. Хлопцы тоже на него смотрят. У него черное от заросшей бороды лицо. Он не стар, а даже еще совсем молод, лет двадцать ему. Просто не стригся долго.
Незнакомец подходит спокойно, без опаски.
– Приехали, милаи-и-и-и, – голосит он и грохается на колени, пытаясь обнять ногу стоящего к нему ближе всех Гюрги.
«Милаи» – какое-то женское слово, – думаю я.
Гюрга от неожиданности замер, но ноги не вырвал. Стоит и ворочает из стороны в сторону широко раскрытыми от удивления глазами. Будто спрашивает, как ему в таком случае себя вести.
Князь отдает распоряжение поднять парня. Отроки вскидывают его за руки. Ослябя отряхивает тулуп, на который налип снег, пока юнош валялся ниц. Спрашивают имя.
– Первуша, – отвечает тот. – А вы сами, откуда будете?
Гюрга объясняет, что мы – почти все местные, рязанские.
Поняв, что перед ним государь, Первуша снимает шапку и низко кланяется. Сбивчиво рассказывает об осаде города и обо всем, что творилось здесь потом, когда поганые, погрузив добычу и пленников в свои повозки, ушли куда-то на восток.
Острогом огородили Рязань супостаты, и прорваться сквозь этот тын не было никакой возможности. Тогда несколькими отрядами принялись штурмовать город. На место убитых врагов заступали новые, рязанцы же бились скопом, и некому было прийти на смену павшим. И многих убили, иные изнемогли от ран, третьи падали без сил и погибали изнуренные.
За тыном, заслонявшим от стрел, летевших с высоких городских стен, татары, а это были именно они, установили пороки. С изумлением наблюдали рязанцы, как сотни людей разворачивали и снаряжали исполинские машины. Четверо человек только и могли вложить в нее камень, который тотчас же швыряла в город гигантская рука.
– На полтора перестрела летел тот камень, – объясняет Первуша и машет рукой, показывая, как далеко окаянные забрасывал валуны.
Атака продолжалась пять дней. В первый же день в городе начался пожар, который рязанцы успели потушить. Но тут же загорелось в другом месте. А потом еще в одном, и скоро Рязань запылала.
– Женщины, дети, старики и все, кто не мог сражаться, затворились во храме, возносили Богородице молитвы и готовились принять кончину ангельску. Княгиня с дочерьми тоже туда убежала…
Услышав это, Ингварь Ингваревич дергается, словно от удара кнута, подбородок у него едва заметно дрожит. Он вскидывает голову, шумно втягивает воздух, борется с нахлынувшим чувством. Велит оробевшему Первуше продолжать.
На шестой день поганые полезли на стены. Таранами проломили Оковские и Борисоглебские ворота и пошли врукопашную. Вслед за пехотой в Рязань ворвались конники и секли людей живых, как траву.
Князь Юрий Ингваревич вместе со храбрами дрался как дикий вепрь, но был убит в неравном бою.
Из уст Ингваря Ингваревича вылетает непотребное ругательство.
– Где это произошло? – спрашивает.
– Идите за мной, – говорит Первуша и, не дожидаясь согласия, идет быстрой походкой прочь.
Через мгновение оглядывается, удостоверившись, что мы следуем за ним, прибавляет шаг, почти бежит. Мы тоже почти бежим.
Мы видим тела, они лежат перед Спассским собором. Сонмище мертвецов. Словно нежатся в позолоченных лучах зимнего солнца. Изогнулись в предсмертной судороге, вывернулись наизнанку, разоблачились до исподнего. Валяются, растопырив ноги, раскинув руки, некоторые с оголенным срамом. До дна испили чашу смертную братья князя: Юрий Ингваревич, Давыд и Всеволод Ингваревичи и вся дружина их хоробрая. Бояре, отроки, простые жители обоего полу – все здесь, перед лицом Господа, перед святым храмом. Готовые к переходу в вечность. Один шажок осталось им сделать, подняться всего на одну ступенечку.
Тела растерзаны зверьем, исклеваны птицами. Куски плоти, отрубленные конечности, шеломы, топоры, разодранные кольчуги разметались по снегу, вмерзли в сугробы.
Ингварь Ингваревич резко срывается с места, стаскивает с головы гречник, бросает в снег. Бежит к трупам. Падает почти без чувств на грудь к Юрию Ингваревичу. Пытается приподнять, обнять его, но мертвец не поддается. Князь дико кричит, потом крик переходит в рыдание.
Он несколько раз глухо всхлипывает, умолкает и ложится как подкошенный на окоченевшее тело брата. Хлопцы оттаскивают его и, взяв под пазухи, бережно несут прочь.
Я делаю осторожный шаг, рассматриваю покойников. Голова Юрия Ингваревича мощным ударом практически отделена от тела. Дальше него лежит еще один безголовый. На пике, воткнутой в землю болтается чья-то кудрявая голова. Рот разинут в безмолвном крике, из него торчит обрубок языка, зубы все до единого выбиты.
«Порубали как капустные кочаны… Нет, друг ты мой любезный, – говорит внутри тот же, что и давеча вкрадчивый голос, – не рубали их, казнили».
«Как же мы их всех хоронить будем», – думаю я, а глазами продолжаю искать ее. Среди мертвых я ее доселе не видел.
«Боже, пусть мне ее не найти. Сделай такую милость».
Первуша же уцелел? Может и Олёна жива.
– Сколько убереглось от смерти? – спрашиваю юношу.
В мертвой тишине мои слова звучат почти кощунством. Допытываться о живых посреди поля, засеянного мертвецами?! Как только язык повернулся…
– Немного, – отвечает отрок, – человек пятьдесят. – Ты ищешь кого-то, боярин? – переспрашивает.
– Женщина, молодая, Олёной кличут. Волосы русые, над правой бровью шрам, вот такой, – показываю двумя пальцами величину шрама Олёны.
Первуша отводит глаза в сторону, перебирает в памяти лица выживших, качает головой.
– С такой приметой никого не знаю…
Как вода устремляется из спущенного пруда, так все устремились к Первуше, обступили его, расспрашивают о своих. Немного погодя отходят в сторону, почти все со скорбными лицами. Но есть и такие, что облегченно вздыхают. Их пара человек, не больше.
Ослябя стоит в стороне и Первушу не расспрашивает. По щекам его катятся слезы. «Давно ли он плачет?» Он замечает мой взгляд, разводит руками и невольная грустная улыбка обнажает его крупные белые зубы. Выходит, нашел своих Ослябя, оттого и плачет как ребенок.
Памятником это последнего пребывания в Рязани с Ингварем Ингваревичем останется у меня в сердце глубокая скорбь, которая с каждым днем, проведенным в городе, становиться тяжелее и тяжелее.
Обморок князя продолжается целый час. Оклемавшись и выпив водки, он идет прямиком в Спасскую церковь.
Там среди тел, лежавших между камней, штукатурки и рухнувших с потолка балок, находит тело матери своей княгини Агриппины Ростиславовны и других своих сродственниц. Женщин выносят на снег, складывают аккуратно рядком, и поп Силантий читает над ними молитвы и кропит мучеников святой водой.
К вечеру на площади перед Борисоглебским собором, которую раньше еще очистили от тел, собираются оставшиеся в живых рязанцы. Из соседних чудом уцелевших сел приходят люди, среди них несколько попов. Зажигают свечи, поют псалмы, молятся.
За городом разложены огромные костры: надо разогреть смерзшуюся землю. На том месте роют ямы, неглубокие, всего в полтора аршина. Покойников свозят туда, кладут головой на запад, руки, ежели получится, скрещивают на груди. Удальцов, резвецов и все узорочье рязанское набивают в братскую могилу в два, в три яруса.
По каждому служат панихиду.
Жену свою и дите малое, которые лежали на площади перед Спасской церковью, Ослябя хоронит во дворе своего дома. Я помогаю ему вырыть ямину, поп Силантий, опухший от слез и водки, осипший от ежедневного многочасового молебствия, читает по ним заупокойную. Надгробием служит один из круглых валунов, закинутых в Рязань неприятельским пороком.
Ослябя обвязывает камень шелковой лентой, которую вплетала в волосы его жена. У подножия ставит кружку с водкой, накрывает ломтем хлеба.
Олёну я, как не искал, так и не нашел. Люди рассказали мне, что молодых парней и девок татары забрали с собой, в кабалу или для потехи.
Так что может и жива еще моя лебедушка, Господь захочет, свидимся…
Ревельский швейцар
История, которая будет рассказана, стара как мир. И конечно, она про любовь. Все события произошли совершенно неожиданно, как, впрочем, происходят все важные вещи в жизни, в апреле 1775 года. В ту пору в Ревеле, в доме, стоявшем недалеко от главной площади, жила Анастасия Павловна Розова, девица девятнадцати лет. Вместе с ней жил ее опекун бывший гоф-медик, а ныне обычный доктор – Якоб Берг.
Анастасия Павловна рано осиротела, отец ее Павел Васильевич погиб в Цорндорфском сражении, победу в котором не могли поделить между собой король прусский Фридрих и российская императрица Елизавета Петровна, и приписали ее, каждый себе.
Мать Настеньки, как называли ее в близком кругу, умерла вскоре после мужа, выплакав все глаза, и не имея сил совладать со страданием вечной разлуки. Единственной родственницей девочки осталась бабка, мать матери – Капитолина Марковна, но и она вскоре сошла в могилу.
Опекуном пятилетней сиротки назначен был младший сводный брат Капитолины Марковны – Якоб Берг – из лифляндских дворян, в то время обучавшийся в Лейпцигском университете медицине. Девочкой он не интересовался, ему было тогда двадцать пять лет, и ребенок доставил ему одни ненужные и неприятные хлопоты. Очень скоро, впрочем, хлопоты из неприятных сделались, крайне приятными. Анастасия Павловна была наследницей сказочного, несметного состояния, доставшегося ей от отца, который происходил из княжеского рода. К богатому наследству присовокуплены были капиталы семьи Нечаевых по материнской линии.
Берг нанял в Петербурге роскошный особняк, окружил Настеньку сворой мамок и нянек, приставил к ней учителей и гувернанток, а управляющего бабьим царством выписал из Пруссии. Он полагал, что только люди этой нации способны поддерживать Ordnung (нем. «порядок») в отсутствии хозяина.
Деньги подопечной открыли перед Бергом перспективу безбедного существования на всю оставшуюся жизнь, чем тот не преминул воспользоваться. Он одевался в лучшее платье, из меблированных комнат переехал в особняк на Петерштрассе, из окон которого была видна крыша церкви Святого Петра, крытая красной черепицей, завел экипаж с парой вороных лоснящихся от сытости лошадей, а обедал только в лучших заведениях.
По окончании университета Берг приехал в Петербург и был зачислен на службу гоф-медиком. В ту пору на врачебную службу брали только немцев, справедливо считая, что лишь в Пруссии можно выучится лекарскому искусству. Поселился Берг, само собой разумеется, со своею воспитанницей.
Время шло, Берг зарабатывал авторитет на государственной службе, Настенька росла и хорошела и к девятнадцати годам сделалась красавицей невестой. Длинные почти черные волосы обрамляли смуглое лицо. Незнакомые иногда принимали ее за арапку. Под черными пушистыми бровями прятались карие смешливые глаза. Девушка прекрасно говорила по-французски, по-немецки и по-русски, играла на клавикордах, была остра на язык, за словом в карман не лезла, однако же, совершенно по-детски могла спеть песенку своим веселым мелодичным голоском и вышила шелком столько прекрасных гобеленов, что ими можно было бы устлать весь Невский проспект.
Если бы читатель увидел Анастасию Павловну, он тут же влюбился бы в нее без памяти. Что вскоре и произошло с нашим гоф-медиком.
Сорокапятилетний Берг попытался увлечь Настеньку своей любезностью, веселостью, образованностью и умом, и это у него не так что бы хорошо получилось. Никаких выдающихся качеств и талантов он не имел, ему нечем было блеснуть и обратить на себя внимание. Девушка воспринимала его не иначе как своего опекуна, называла mononcle (фр. «мой дядя»), целовала в щеку, а страстные, пышущие любовью взгляды, которые Берг бросал на нее, словно бы не замечала. Да и то сказать, наружность гоф-медика была уж очень некрасива: большой крючковатый нос, рано наметившаяся лысина с боков, неровные лошадиные зубы, – влюбиться в такого было решительно невозможно.
Берг довольно скоро потерял всякую надежду на взаимность. Нафантазировав в мыслях неизвестно что, он сам себе все напортил и разозлился, но, поразмыслив на досуге, вскоре успокоился, решив, что Настя во что бы то ни стало сделается его женой. Он запретил ей выезжать в свет и показываться в обществе, где бывают молодые люди, боясь как бы она ненароком не встретилась с каким-нибудь блестящим кавалером и не влюбилась в него.
Однако из его запрета ничего не вышло.
– Вы это не всерьез, дядя, – сказала Настенька на приказ остаться дома, когда она собралась ехать на вечер к Щербатовым, куда пригласила ее Надин, вторая ее лучшая подруга. Первой была Прасковья Лопухина, почти одного с Анастасией Павловной возраста.
– Конечно, всерьез, ручаюсь вам, мадмуазель, сегодня по крайней мере вы останетесь дома. Хватить вам шляться куда ни попадя.
Девушка только рассмеялась, подбежала к нему, обдав волной тонкого парфюма и пудры, чмокнула в щеку, и упорхнула в распахнутые услужливым лакеем двери.
Да и то подумать! Запретить выезжать знатной молодой девице, которая танцевала на каждом балу и имела таких же титулованных, как и она подруг, графинюшек и княжон. Немыслимо, невыполнимо! Пошли бы слухи, вмешалось общественное мнение, возможно дошло бы до правительствующего Сената, а там в кандалы, в острог, в Сибирь!
Насчет Сибири, положим, он хватил лишнего. Но все ж таки!
Покуда Берг размышлял, как ему запереть Анастасию Павловну, к осуществлению намеченных им матримониальных планов встретилось еще одно серьезное препятствие. По церковным законам опекун не мог жениться на своей воспитаннице. Несмотря на то, что Настенька не была ему кровной родственницей, ни один священник не обвенчал бы их без согласия Святейшего Синода.
Благоприятного разрешения, Берг знал это непременно, было не видать, как своих ушей. Тогдашним обер-прокурором Синода был князь Сергей Васильевич Акчурин, человек строгих нравов. Берг лечил и его самого, и его супругу княгиню Варвару Алексеевну, они знали Настеньку, Настенька бывала в их доме. Заикнись он о женитьбе, тотчас последовали бы порицания и насмешки.
Оставался один выход – бежать из столицы, поселиться на задворках империи, найти простодушного или легковерного священника, готового обвенчать их, подкупить его, а потом с молодой женой можно жить где угодно. С такими-то как у него, вернее у нее, деньжищами хоть куда: в Париж, Рим, Лондон – везде открыта дорога.
Действовать следовало быстро. Настенька неумолимо двигалась к возрасту совершеннолетия, по достижению которого становилась полноправной хозяйкой всего движимого и недвижимого имущества и всех капиталов. Берг, конечно, сделал кое-какие распоряжения, подготовил почву для передачи прав, отложил на черный день для себя. А ну как эмансипировавшись от гоф-медика, княжна Розова не захочет его больше видеть? Такой исход исключать не следовало.
Со всех сторон, куда не посмотри, женитьбой на Настеньке финансовые вопросы решались положительным образом. Берг получал красавицу жену и миллионное наследство, а к нему в придачу и княжеский титул. Впрочем, на титул наш герой особенно не посягал и пользы от него большой не видел. Он жаждал завладеть любимой женщиной и миллионами.
Берг решил ехать в Ревель, там у него, в силу происхождения, имелись определенные связи. Там он рассчитывал без лишних затруднений и в лучшем виде обделать дело. Врачебную службу пришлось на время оставить. Впрочем, ему и без того было чем заняться.
Под надуманным предлогом он увез Анастасию Павловну из Петербурга. В Ревеле они поселились недалеко от главной площади в каменном доме с двумя дворами. Со всех сторон дом был обстроен ровными трехэтажными корпусами. Выглядел он как тюрьма, впрочем, таковою для Настеньки и являлся. Жить в нем было тягостно.
Опекун и его воспитанница занимали в том доме весь прекрасный бельэтаж, большое помещение, позволявшее им жить как в Петербурге, роскошно и безмятежно, не заботясь о хлебе насущном. Во флигелях, которые окружали господский дом, селились квартиранты. Швейцаром при них состоял Филимон Захаров по фамилии Волчинов.
К моменту нашей истории Волчинов уже пару месяцев служил у Берга и считался преданнейшим ему человеком. В жильцах ходили разные, иногда нелепые, иногда выгодные толки про Филимона. По мнению многих женщин и девок швейцар был красавец. Он и правда был импозантным молодым мужчиной, движения производил с достоинством, в глаза бросалась его всегда многозначительная позитура. Расшитый галунами длинный ярко-синий сюртук его притягивал внимание.
По своей представительности и сноровке, ловкости рук и приличной внешности Филимон мог получить место швейцара или даже управляющего в любом самом блестящем ревельском доме, но предпочитал служить у Берга. Он кажется видел дом насквозь и всегда знал, что делается в самом последнем его закоулке. О прошлом Филимона была известно мало. Опять же были слухи, что он из беглых крепостных, добывший себе фальшивую бумагу, другие говорили, что он откупился на волю, причем суммы откупа назывались самые разные, от сотни целковых до тысячи рублей серебром. Волчинов слухи не подтверждал, но и не опровергал, отчего они становились гуще и разрастались сильнее.
Анастасия Павловна с Филимоном встречалась редко и относилась к нему скорее как к предмету мебели, то есть попросту не замечала. Филимон же, напротив, интересовался берговой воспитанницей и знал, в общих чертах, ее судьбу и незавидное положение. Известно ему было, что хозяин намерен в скором времени жениться и прибрать к рукам розовские миллионы. Именно для этого к Бергу часто ходил господин Блюм, известный в Ревеле мздоимец и дармоед, чиновник из губернского правления. Они запирались в кабинете и беседовали, понятно на какие темы.
Таковы были отношения между нашими героями ко времени той самой истории. А началась она ровно тогда, когда князь Абашев приехал в Ревель. Полгода назад случай свел его на Невском проспекте с Анастасией Павловной. Абашев был знатный молодой человек и пользовался удивительным успехом у женщин, благодаря своему блестящему происхождению, привлекательному лицу и крупному состоянию, коим владела его семья. Девицы, женщины и даже старушки всех сословий и званий просто с ума от него сходили. Молодой князь Алексей тяготился подобным вниманием и мечтал встретить девушку, которая полюбит его за его самоё, а не за влиятельность и родовитость.
Анастасия Павловна пленила, заворожила, очаровала впечатлительное сердце молодого князя, он безуспешно искал ее по всему Петербургу. Только недавно он узнал, что ее зовут Анастасией, происхождение ее благородно, она сирота и замужем за старым немцем-медиком по фамилии Берг.
Вторую неделю Абашев, нарядившись в костюм простолюдина, который, впрочем, не мог скрыть его горделивую осанку, прогуливался под окнами кнжны Розовой в надежде увидеть ее и как-то заявить о себе. Увидеть ее ему удалось. Она выглянула из окна, забранного решетчатыми жалюзи, которые всегда стояли закрытыми, и бросила взгляд в сторону князя. Что делать дальше Алексей не знал. Отправить записку казалось ему делом рискованным, поэтому он день за днем мерил шагами мостовую и сверлил глазами ее окна.
И вот однажды, в один прекрасный апрельский день, когда все цвело и благоухало, а солнце светило лучами так, словно собиралось продырявить стекла, прохаживаясь под окнами, князь Абашев столкнулся с Филимоном, шедшим куда-то по своим делам.
Лицо Филимона показалось Абашеву знакомым. Волчинов сначала принял князя Алексея за местного священника, вечно больного и скучающего, а сегодня отчего-то здорового и веселого. Присмотревшись повнимательней, он вспомнил, где встречал эту горделивую благородную осанку.
– Ну, как есть живой! И ухватка вся его! Филимон Волчинов, неужели ты?! – воскликнул князь Алексей.
– И я вас угадал, ваша милость, – ответил Филимон, подходя ближе к Абашеву.
– Растолстел, раздобрел, – сказал Абашев, – что же ты делаешь в Ревеле? Ведь я дал тебе рекомендательные письма к купцу Жирову, чтобы ты подыскал себе место в Петербурге!
– Я его и получил, ваша сиятельство, и признателен вам по гроб жизни, – при этих словах Филимон низко склонился.
– Стой, дурак, – зашипел на него князь, – ты мне не кланяйся, не видишь разве по моему наряду, что я хочу остаться неузнанным.
– Я исчезаю…
Филимон уже повернулся, чтобы уйти, но князь Алексей схватил его за рукав.
– И речи быть не может. Я тут кое-кого караулю, а двое разговаривающих между собой людей вызывают меньше подозрений. Итак, давай разговаривать. Что за место дал тебе Жиров?
– Жиров, прочтя рекомендательные письма вашего благородия два раза, сказал, что у него сейчас нет ничего подходящего, но он знает, что в одном приличном доме как раз ищут человека, готового ехать в Ревель на хорошие деньги.
– И ты поехал?
– Деньги немалые, а уж и стоило бы поехать. И работа не пыльная – брать плату с постояльцев и смотреть за слугами, чтобы не шибко воровали.
– И ты смотришь?
– Слежу, батюшка, зорко слежу, но слуг в доме такая прорва, – за всеми не углядишь.
