скачать книгу бесплатно
Как-то на глобусе, подаренном семилетнему Мартину на Рождество, Аббе показал ему все те места, где он побывал: Антверпен, Гавр, Нью-Йорк, Рио-де-Жанейро. Между крошечной точкой, которую представлял из себя Гётеборг, и огромным четырёхугольником конечного назначения простиралось пугающе огромное море. Мать взяла Мартина с собой в порт посмотреть, как отбывает папино грузовое судно, которое оказалось таким гигантским, что Мартин был уверен: оно обязательно столкнётся с новым мостом. Он цепенел от страха, а оттого, что мать казалась совершенно безучастной, ему становилось только хуже. Но трубы легко проскользнули, не задев мост. Мартин выдохнул и даже не стал возражать, когда по дороге домой мать взяла его за руку.
От слова Атлантика веяло и приключениями, и опасностью, а Тихий океан звучал гораздо спокойнее. Северное море должно быть холодным и штормящим, хотя, с другой стороны, и более близким, и на глобусе оно выглядело достаточно маленьким, суша всегда была неподалёку. Обнадёживали и размеры корабля, пока тётушка Мод не рассказала племяннику о «Титанике», полагая, что тому понравится «интересная история из жизни». С тех пор Мартин с трудом засыпал, представляя айсберги и кораблекрушения и то, как быстро пучина может поглотить огромное судно. Оно потонет, опустившись на тысячеметровую глубину, куда никогда не проникает свет.
Но потом у входной двери раздавались тяжёлые шаги и голоса, звучавшие на более тёмных частотах, чем у других обитателей дома, на комод в прихожей со звоном высыпались монеты (если повезёт, среди них обнаруживались и выделяющиеся по размеру однокроновые с дыркой в середине). Далее следовала неделя или две присутствия Аббе. Он никогда не повышал голос и редко сердился, и всё равно рядом с ним Мартин старался играть потише. Аббе сидел на качающейся скамейке с газетой и пивом. Мартин подсматривал за ним сквозь дыру в изгороди из дальнего угла сада, где ветки сплетались в укрытие.
Долгое время всё так и было: мама, Мартин и отец, иногда появлявшийся и всегда исчезавший снова. Мартин играл с соседскими детьми, учился читать, каждый день ужинал в пять, ложился спать и слушал перед сном сказку, хотя позднее ему пришлось модифицировать понятие «сказка», так как у матери были собственные представления об этом жанре фольклора. Так, несколько ночей Мартину снились кошмары, в которых он, подобно Грегору Замзе, превращался в насекомое, и он долго размышлял над тем, что, собственно, не так с миссис Дюбоз.
Но потом мама начала как-то неловко двигаться и надевать большие незнакомые платья. Однажды вечером отец сообщил, что отныне он будет работать в типографии и каждый день возвращаться с работы домой. Мама объяснила, что у Мартина появится брат или сестра. Он начал ковырять вилкой репу в тарелке. В субботу пришла тётя Мод, чтобы присмотреть за ним.
– Скоро они вернутся домой вместе с твоей сестричкой, – сказала она, наклонившись к нему со своей зловещей высоты.
Кристина или, как все её называли, Кикки, поначалу не вызывала у него никакого интереса, а потом, когда подросла, она его по большей части раздражала. Сестра вечно увязывалась за Мартином и очень быстро превратилась в шумную, с дёргающейся походкой девчонку, которая часами прыгала на скакалке и играла в классики, обставляла всех в «Твистер» и мастерски выдувала пузыри из жвачки. Она вопила и не хотела учить уроки, зато любила гимнастические кольца, канаты, обожала прыгать через козла и прочие снаряды и часами могла репетировать танцевальные па. Говорила, что Мартин безнадёжный зануда, но когда к нему приходили друзья, пряталась у него в шкафу, а когда её обнаруживали, выбегала оттуда с криком и смехом. Мама Биргитта уверяла, что любит их обоих одинаково, но Мартин часто задумывался, правда ли это. Кикки была не похожа на мать, по характеру сестра больше напоминала тётю Мод.
Мать, единственная в своей семье, продолжила учиться после общеобразовательной школы. Что это значило, Мартин толком не понимал, но это как-то отличало её и от Мод, конторской служащей со скрипучим голосом и следами помады на зубах, и от деда с бабушкой, которые, приезжая на Рождество, отпускали малопонятные шуточки, а потом умерли с разницей меньше года. Мама на похоронах не плакала (в отличие от громко всхлипывавшей Мод), а рассматривала церковные витражи, слегка нахмурив лоб. Каждую неделю они ходили в библиотеку, ели печенье с её коллегами и возвращались домой со связкой книг. Мама складывала свои на прикроватной тумбочке аккуратной стопкой. Когда Мартин возвращался из школы, мама часто читала, сидя за кухонным столом, на котором стояли чашка остывшего кофе и пепельница. При виде Мартина она вздрагивала, спешно надевала на лицо улыбку и ставила на стол тарелки.
Все житейские обязанности Биргитта Берг выполняла с равнодушной обстоятельностью, ничего не выделяя и ничему не придавая особого значения. Она почти никогда не волновалась, и Мартин не помнил, чтобы родители ссорились. Всего несколько раз он видел её удивлённой, в том числе и когда она однажды прочла его школьное сочинение, ему тогда было лет двенадцать-тринадцать. Им задали тему «Мои летние каникулы», и Мартин написал об их семейном ежегодном круизе на катере, который всегда был для него большим испытанием. Он не собирался показывать матери сочинение, просто случайно забыл его на кухонном столе вместе с домашней работой по математике.
– Это очень хорошо написано, – сказала мама с выражением, которое он видел на её лице впервые. – Действительно очень хорошо.
И с зажатой между указательным и средним пальцем сигаретой продолжила читать дальше, не отрывая взгляда.
II
ЖУРНАЛИСТ: И как всё, собственно, началось?
МАРТИН БЕРГ: На самом деле я не помню. Да, кстати… [Смеётся.] Я очень рано приступил к тому, что, по моим предположениям, должно было стать моим дебютным романом. В действительности я понятия не имел, как писать книгу. Я много читал, а когда читаешь готовый напечатанный текст, он всегда воспринимается как нечто очевидное, верно? И кажется, что нет ничего проще. И сюжет родится сам по себе. Счастье, что молодые мало понимают, потому что иначе многое так и осталось бы незаписанным…
* * *
Когда главный офис машиностроительного концерна SKF сменил механические печатные машинки на электрические, тётя Мод стащила с работы одну из старых моделей и подарила племяннику. На этом мастодонте в корпусе из серой конторской пластмассы летом 1978-го Мартин отстучал следующие слова:
Как близко можно подойти к духовному преддверию ада в жизни земной.
Потом спустил строку (удар, звонок/бум, дзынь), откинулся на спинку стула и зажёг сигарету.
Не будучи заядлым курильщиком, он сразу закашлялся. А после обнаружил, что забыл поставить пепельницу, сходил за ней в спальню родителей и водрузил на самый верх стопки библиотечных книг. Удовлетворённый реквизитом, снова сел за письменный стол и, осторожно затянувшись, сквозь дым посмотрел на белый лист.
Ему скоро шестнадцать, и он впервые в жизни остался летом дома один. Остальные члены семьи ушли на яхте, которую отец купил, когда закончил работать на «Трансатлантик». Так у Бергов проходило каждое лето: перед отпуском надо было всё упаковать, найти спасательные жилеты, купить консервы и батарейки для транзисторного приёмника. А дальше четыре недели в море. Мартина ожидала неминуемая морская болезнь и невозможность блевать, перевесившись через релинг, потому что при виде разверзающейся под ними глубины его мутило ещё сильнее. Целыми днями он завязывал какие-то верёвки, и в любой момент мог прилететь коварный гик, а его младшая сестра прекрасно знала все узлы и к тому же любила морепродукты. Мартин мучился в спасательном жилете и ненавидел купаться в открытом море. Между приступами тошноты он сидел в кубрике и читал припасённые комиксы.
Чтобы избежать всего этого, в тот год он устроился работать на почтовый терминал, а кроме того, родители посчитали, что он уже достаточно взрослый и его можно оставить в городе одного. Он работал четыре ночи в неделю, с рассветом возвращался домой на велосипеде, опускал жалюзи и укладывался в кровать, а перед глазами у него прыгали почтовые индексы. Потом он спал до раннего вечера и пробуждался с солоноватым привкусом во рту и следами от подушки на щеках. Свободное время в пустом доме использовал наилучшим способом: ходил в трусах и футболке, на максимальной громкости слушал The Clash, рискуя взорвать динамики, ужинал бутербродами с сырыми сосисками и устраивал шумные вечеринки. Тётя Мод должна была за ним присматривать, но у неё намечался новый роман, и она появлялась нечасто – оставляла ему алюминиевую форму с каким-нибудь блюдом из духовки, исправно напоминала, что надо мыть посуду, и быстро прощалась, а Мартин видел в окно, как резко рвёт с места её серебристый «сааб».
Мартин с нажимом затушил окурок – он выкурил только половину – и вернулся к листу бумаги, вставленному в пишущую машинку. Этой весной мама принесла из библиотеки «Джека», так как заметила, что эта книга «популярна среди молодёжи». (Пролистав несколько глав, она высказала собственное мнение: «написано небрежно, но не без шарма».) Мартин прочёл роман не отрываясь, после чего несколько дней его мучило доселе неизвестное ему чувство полной опустошённости, и он перечитал книгу ещё раз. В романе всё было так легко и свободно. Мартин шёл по Кунгсладугордсгатан, и под ногами у него качался асфальт, в воздухе был чистый кислород, кровь пульсировала в жилах. Неведомая прежде тоска охватила всё его тело. Через несколько недель пришло само собой разумеющееся решение: он тоже мог бы писать.
Но сейчас ничего не получалось. Его разум оставался таким же чистым, как бумага.
Неудивительно, убеждал себя он. У него же нет опыта. Его нужно получить и задокументировать. Он должен больше встречаться с девушками. Чаще ходить на вечеринки. Уйти из дома и поселиться в каком-нибудь богемном месте. Но где в Гётеборге можно найти аналог домика в Вита Бергет? [7 - В 70-х в домике, расположенном в стокгольмском районе Вита Бергет, начинал свой творческий путь известный шведский писатель, поэт и музыкант Ульф Лундель.] На Гудземсгатан есть, конечно, дачи, но там, похоже, обитают преимущественно пенсионеры. И к тому же это в двух шагах от дома; всё равно что поставить палатку в собственном дворе.
Зазвонил телефон, и, поскольку уровень писательского мастерства ещё не позволял ему держать аппарат на рабочем столе, Мартину пришлось выйти в холл, чтобы ответить. Звонил Роббан, у него имелась упаковка пива, которую купил его брат, и новый Спрингстин, к нему придёт Сусси и ещё несколько человек, и он спрашивал, не хочет ли и Мартин присоединиться.
– Конечно, – ответил Мартин и ещё немного помял окурок, чтобы убедиться, что он точно погашен. На почте у него два выходных, а если он просидит весь вечер за письменным столом, никаких богемных впечатлений он гарантированно не получит. – Иду.
До того как попробовать алкоголь, Мартин думал, что это вкусно, – и страшно удивился, обнаружив, что всё не так. Это было в восьмом классе. Он зажмурился, глотнул и с нетерпением стал ждать, что произойдёт дальше. Он рассчитывал на немедленный эффект, но ничего особенного не заметил, кроме разве что приятного, как прикосновение хлопчатника, ощущения, которое возникло после того, как он влил в себя всю банку (что-то похожее он переживал в детстве, когда надо было пить лекарство от кашля). Он открыл ещё одну банку и, пока пил, пытался подумать о чём-нибудь другом. Чуть позже Мартин прыгал на диване и что-то орал вместе с пятью товарищами, а потом, когда решил слезть с дивана (привлекаемый, видимо, блюдом с чипсами), ноги его не послушались. Он упал навзничь, но боли не ощутил, наоборот, это было ужасно весело, он встал, но не сам, а с помощью Роббана, который тоже хохотал.
Поначалу для удачного вечера требовалось совсем мало. В принципе, хватало алкоголя. Напиться – в этом и состояла цель. Конечно, он немного огорчился, когда Сусси, пошатываясь, встала, поблагодарила за напитки и медленно потопала вниз по лестнице в своих сабо на деревянной платформе, которые носила не снимая, несмотря на то, что из-за них уже дважды серьёзно подворачивала ногу. Но попробовать смешать колу и водку, послушать имеющиеся у Роббана диски и почитать тексты на обратной стороне конвертов – тоже неплохо.
Таким был и тот летний вечер. Как всегда, встретились у Роббана. Как всегда, послушали его последние пластинки. Как всегда, Роббан трепался о группе, в которой начал играть, и о родес-пиано, которое собирался купить. Как всегда, какие-то друзья Сусси должны были «подойти попозже».
– Ну, и чего ты дуешься, – сказала Сусси, толкнув Мартина локтем.
– М-м.
– Пойдёшь с нами потом?
– А почему бы и нет.
– Почему бы и нет, – передразнила она, потянувшись за сигаретами. Обычно она казалась ему красивой, когда, стряхивая чёлку с глаз и запрокидывая назад голову, прикуривала свои «Вирджиния слимс», – но сейчас этот кадр как будто наложился на её будущий образ. Мягкая линия у шеи станет вторым подбородком, кожа утратит гладкую шелковистость и огрубеет.
Ему захотелось бросить в ответ что-нибудь умное и язвительное, но он ничего не придумал. В голове вертелись мысли о тусовке в каком-нибудь модном месте на Страндвэген или о том, как круто было бы отправиться в Юргорден [8 - Юргорден – парк, достопримечательность Стокгольма.], прихватив ящик пива (хотя они с классом ездили на экскурсию в столицу, и ни одного богемного типа он там не обнаружил). Люди, которых Мартин встречал, почти не отличались друг от друга, но он понимал, что они – это что-то другое.
Мартин точно знал, что будет дальше: стихийный сбор в Слоттскуген, сознательное накачивание алкоголем до вожделенной стадии, когда ты становишься непобедимым и бессмертным, втроём на одном велосипеде с горки вниз, восторг от внезапной блестящей идеи – залезть на дерево или искупаться в Сэльдаммен, кусты и хихикающая Сусси в обтягивающих джинсах, на которых ты сосредоточен до предела. Всё вибрирует, и нет ничего невозможного, бег куда глаза глядят по футбольному полю, кто быстрее, пока не собьёшь кого-нибудь и вы не свалитесь на землю вместе, задыхаясь от смеха, с огнём в груди. А потом всё переворачивается. Ты крутишь и засовываешь под губу порцию снюса, тебя вращает быстрая карусель. Или зелье наносит коварный удар, бьёт в живот, и внезапно всё снова идёт вверх. Кто-то уже уходит, кто-то мочится у входа в подъезд прямо на глазах у полицейского патруля, все ссорятся, Сусси ни с того ни с сего начинает сердиться, собирается уходить и, взяв в руки туфли, бежит босиком по влажной от росы траве.
А Роббан, покачиваясь, говорит «ну погнали тогда в “Слоттис”», и Мартин соглашается. Ну и что, что Сусси садится сзади на велик Роббана, а не к нему. Он смотрит вниз на собственные ноги, которые крутят педали, – с тем же успехом они могут быть чужими, не его. В Азалиадален они встречают знакомых, но кажется, что их смех и голоса звучат не здесь, а где-то далеко.
– Кого ты ищешь? – Сусси плюхается рядом.
– Что?
– Ты кого-то ждёшь или как?
– Кого я жду?
– Чёрт, ну почему ты такой надутый? Ну, не дуйся.
Позже в ту ночь Сусси стала ныть, что хочет увидеть рассвет, и они потащились к Мастхуггсчуркан и, забравшись на стену церковной ограды, заняли наблюдательный пост. Перед ними простирались красные черепичные крыши Майорны [9 - Майорна – жилой район в Гётеборге.] и пустые предрассветные улицы. Блестела река, неподвижно стояли портовые краны. В небе кричали чайки. Мартин пристально смотрел на своих спутников. Роббан хочет чего-то добиться, но лишён дисциплинированности. Сусси перемещается по жизни, используя внешность, у неё нет потребности развиваться интеллектуально. Это станет очевидно в следующем году, когда он будет делать за неё уроки и ему придётся имитировать нелогичный и бессвязный ход её мыслей, чтобы внезапное улучшение качества её домашних работ не заставило учителей что-нибудь заподозрить.
– Не используй слова типа «релевантный», – просила Сусси, убирая прядь волос со лба.
Она повторяла, что дико устала от школы и хочет бросить и начать работать, как Роббан, но тот возражал: «Чёрт, Сусси, ты, что, хочешь потратить свои лучшие годы на то, чтобы гнить где-нибудь за кассой? Получи образование и, когда вырастешь, не бери пример с меня», – а Сусси в ответ смеялась и говорила, что он всего на год её старше, а Роббан пытался высчитать, сколько процентов от их жизни составляет этот год, и это занимало их долгое время, на протяжении которого они успевали выкурить все её сигареты.
Небо на востоке порозовеет, и первые, манящие и радостные солнечные лучи вот-вот соберутся пронзить воздух. Сусси, зевая, наденет солнечные очки, вспомнит о своих туфлях и найдёт их. И они втроём медленно пойдут по Банггатан, Сусси слегка прихрамывая, Роббан бесперебойно говоря о клавишнике из The Doors, а Мартин будет просто катить велосипед и думать о другом. Может, он пойдёт домой к Сусси, но она, наверное, будет хлопать глазами и обиженно ворчать, поэтому, пожалуй, нет. И после того как они расстанутся, он, никуда не торопясь, побредёт домой по пустынным улицам.
III
ЖУРНАЛИСТ: Чем именно вас привлекла литература, как вам кажется?
МАРТИН БЕРГ: Подростка всегда тянет туда, где его нет. Хочется бежать прочь. Куда-нибудь. Всё равно куда. Сесть в первый попавшийся автобус и уехать из страны. Но в кармане ни гроша, а на следующей неделе контрольная, и вообще… Но, читая, действительно можно убежать.
ЖУРНАЛИСТ: То есть это бегство от реальности?
МАРТИН БЕРГ: Не только. Чтение даёт доступ в другие, отличные от твоего миры. Ты можешь попробовать стать неверным русским аристократом или пьяным почтальоном, который идёт к продажной женщине. Рискнуть и отправиться колесить по Америке автостопом. Ты можешь стать кем угодно.
* * *
В первый день учёбы Мартин проснулся задолго до будильника. Рано позавтракал и принял душ (никто это, увы, не прокомментировал, потому что все остальные ещё спали). Надел то, что выбрал заранее: джинсы «Ливайс», футболку и новую, ещё жёсткую джинсовую куртку, неделю назад подаренную ему на день рождения. Если ехать на велосипеде, можно вспотеть, поэтому Мартин предпочёл трамвай.
Он запомнил расположение их классной комнаты, но всё равно заблудился и оказался в коридоре, где у шкафчиков толпились старшекурсники в облаке смеха, восторженных восклицаний и провокационных вскрикиваний. Мартин поступил от противного – спросил дорогу у стайки явно растерянных душ, нашёл свой класс и переступил порог так, словно это было проще простого. Ужасный момент, когда он чуть не опрокинул стул, но никто этого, кажется, не заметил. Обосновавшись на месте, он принялся оценивать будущих одноклассников, стараясь придать взгляду максимальное равнодушие.
Сплошные итоговые пятёрки гарантировали ему поступление в любую гимназию. Отец опустил тяжёлую руку ему на плечо и сказал: «Молодец, парень!» А мама вручила конверт с двумя затёртыми сотенными и «Процесс» Кафки. Мартин зарегистрировался в районе Ландала по адресу тёти Мод, чтобы подать заявление в Витфельдскую гимназию. Он знал о ней не больше, чем о любой другой гимназии, но у этих возвышающихся на холме в Васастане корпусов, окружённых ивами и кустами роз, была особая аура, здесь чувствовалось дыхание истории. Высокие стены, бесконечные ряды окон, длинные коридоры, широкие лестницы, по ступеням которых катается эхо. И Мартин представлял, как в ближайшем будущем будет ходить здесь с толстыми книгами в руках. Он вырос и стал шире в плечах. У него новые кроссовки. На уроках он всё внимательно записывает, но не становится зубрилой. В школьном дворе к нему подходит девушка с размытыми чертами лица…
В центре, у кафедры появилась невысокая женщина в сером костюме, она поглаживала лоб ладонью, жест, явно демонстрирующий раздражение, поправила прядь, выбившуюся из пучка волос, посмотрела на лист бумаги, потом на часы, откашлялась. Эффекта всё это не произвело, шум не утих (неужели здесь все знали друг друга раньше и он единственный новичок?), она снова откашлялась и произнесла:
– Итак…
Женщина представилась: она их классная руководительница и учительница математики:
– Можете называть меня фрекен Гуллберг.
Мел взвизгнул, когда она вывела своё имя на доске ровным учительским почерком, после чего фрекен посмотрела на них так, словно могла невооружённым глазом определить, есть ли в классе светлые головы. Поджатые губы намекали на отсутствие особых надежд.
– Для начала некоторые правила поведения, – объявила она, взяв в руку указку. – Курение в здании запрещено. Курить можно только во дворе. Для мальчиков, употребляющих жевательный табак: вы выбрасываете его только в мусорную корзину, и никуда больше! Никакой беготни в коридорах. На занятия не опаздывать. За одно опоздание ставится точка, три точки – это взыскание. Писать и рисовать на партах категорически запрещено. Всё понятно?
– Да, – едва слышно отозвалась какая-то девушка, но фрекен Гуллберг это проигнорировала.
– Давайте по списку. Ален Марита?
В алфавитном порядке Мартин всегда шёл в начале, и по какой-то идиотской причине его сердце вдруг громко забилось. И когда классная с умеренным интересом произнесла «Берг Мартин», он на секунду испугался, что у него пропадёт или – ещё хуже – сорвётся голос. Но, похоже, было достаточно лишь поднять руку, как это только что сделал Андерсон Кеннет.
– Здесь, – произнёс Мартин.
Пока читали список, разочарование Мартина росло. С этими людьми ему предстояло провести следующие три года, у всех чистые волосы и отглаженный воротничок поверх свитера с V-образным вырезом. Впереди сидела довольно красивая девчонка со вздёрнутым носом и тяжёлыми веками, которые придавали лицу мечтательное, почти отсутствующее выражение. Насколько он успел оценить, из всех одноклассниц именно она больше всего подходила на роль той, с кем он должен случайно встретиться в школьном дворе холодным сентябрьским утром, когда к зелени деревьев уже примешана желтизна, но к полудню ещё снова становится тепло, – в любом случае, она кивнёт ему, когда будет идти по двору с книгой (в кожаном переплёте), нежно прижатой к груди…
Она заметила, что Мартин на неё смотрит, и быстро улыбнулась; он улыбнулся в ответ. Он запомнил, что девчонка ответила на имя Кристина.
– Фон Беккер Густав, – произнесла фрекен Гуллберг, и парень на одной из передних парт, покачавшись на стуле, отозвался:
– Просто Беккер.
Хриплый негромкий голос. Мартин видел его обладателя только сзади. Одет в чёрное: джинсы и футболка. Незашнурованные кеды. На спинке стула тёмно-синяя армейская куртка. Бледные руки, шишковатые локти.
Фрекен Гуллберг кивнула и сделал пометку.
Далее последовала общая информация. Учебный план. Расписание. Мартина удивило большое количество «окон», в теории он это слово знал, но на практике никогда раньше не сталкивался. В старших классах школы уроки шли один за другим, как кирпичи в стене. Теперь таблица с расписанием образовывала непредсказуемые орнаменты из темных (свободное время) и светлых (уроки) полей. В четверг они начинали не раньше 09:40, в пятницу заканчивали уже в 14:30. Зато по вторникам занимались до 16:00, но и это казалось экзотикой. Мартин представил, как сидит в классе, погрузившись в книгу, а за окном восемнадцатого, кажется, века садится солнце.
Стулья вокруг вдруг заскрипели, народ загудел, начал подниматься с мест и тянуться к выходу с нарочитой неспешностью, свойственной людям, которые избирательно подходят к общению, предпочитая одних и избегая других.
Мартин сложил лист бумаги и сунул его в задний карман джинсов. И, не удостоив товарищей взглядом, вышел.
Единственным, кто его отчасти заинтересовал, был этот Густав, но в школьном дворе его вроде бы не видно. Возможно, у него есть друзья, которые хрипло смеются и слушают музыку, которая не похожа на музыку, и наведываются в Христианию, где покуривают травку и общаются с хозяевами огромных дворняг, чьи беспородные загривки перевязаны шейными платками. Сам Мартин от курева становится подозрительным и напряжённым, и несмотря на то, что, по официальной версии, он любит панк-рок – они с Роббаном всё время спорили об этом, Мартин обвинял Роббана в пристрастии к Элтону Джону, а Роббан отрицал это слишком рьяно, – но если честно, то «Never Mind the Bollocks» Мартин прослушал максимум три раза и к тому же на небольшой громкости. И всё равно ему нравилось, что этот ядовитый розово-жёлтый диск есть у него на полке, и младшая сестра не может брать его без разрешения.
Сунув руки в карманы, он попытался сделать вид, что кого-то ждёт.
– У тебя есть спички или зажигалка? Мои куда-то делись.
Это был Густав. В кармане у Мартина, к счастью, нашлась «Зиппо», которая вообще-то принадлежала Сусси.
– Конечно, – сказал Мартин. – Стрельнуть можно?
Густав протянул сине-белую пачку с текстом на французском, из которой Мартин выбил одну сигарету.
Вблизи первым делом поражали его глаза. За пошатывавшейся на переносице немодной круглой оправой скрывались тревога и уязвимость. Во вторую очередь обращал на себя внимание его нос – острый, со слегка покрасневшим кончиком. Ассоциации, резко отвернувшись от панк-рока, наркотиков и лающих собак, увели Мартина в девятнадцатый век с его туберкулёзом и игрой на пианино при свечах. Цвет взъерошенных волос можно было назвать «крысиный» или «тёмный блонд» – в зависимости от степени благожелательности. И несмотря на то, что лето выдалось долгим и тёплым, Густав был бледным, как платок (то, что бледным можно быть, как платок, Мартин недавно узнал от Толстого). Куртку Густав набросил на плечи, как мантию, хотя было достаточно тепло, чтобы ходить с голыми руками. Мартин же после долгих шатаний по улицам покрылся коричневым загаром, раньше ему это нравилось, но сейчас показалось слишком мирским. Складывалось впечатление, что стоявший рядом юноша не выносит яркий солнечный свет, что его нужно оберегать от душевных потрясений, а время он должен проводить у пюпитра или в каком-нибудь салоне, обставленном мебелью девятнадцатого века. Пальцы, щёлкавшие зажигалкой, были покрыты чернильными пятнами.
– Я не расслышал там твоё имя, – сказал он и протянул руку, – Густав.
– Мартин.
Они пожали руки.
Густав размял сигарету, поправил очки, окинул взглядом школьный двор, после чего уделил несколько секунд пристального внимания шнуркам на своих кедах. Мартин пытался придумать, что бы такого умного сказать, но от усилий мозг, напротив, отказывался соображать – и Мартин просто сделал несколько глубоких затяжек. И, как результат, у него резко закружилась голова.
– Где ты учился раньше? – спросил наконец Густав.
– В Кунгсладугордской школе. В Кунгсладугорде. – Идиот. – А ты?
– В «саме», – ответил Густав и несколько раз кивнул. Мартин не сразу сообразил, что тот имеет в виду частную школу «Самскула». – Ушёл после девятого. Из огня да в полымя. – Он издал смешок и стряхнул пепел указательным пальцем, жест нельзя было назвать иначе как грациозным.
– А что так?
– Да ну. Толпа послушных мальчиков, которые станут либо такими же, как родители, либо такими, какими родители мечтают их видеть. Хотя что это я – может, ты тоже планируешь будущее на отцовском поприще?
– Наоборот, – ответил Мартин, отметив, что при этом он невольно усмехнулся. Густав тут же улыбнулся в ответ. – Впрочем, он бы не огорчился, если бы я завербовался на какое-нибудь грузовое судно.
– Вот как? – Густав был, кажется, впечатлён. – А почему?
– Он был моряком.
– Где? Он умер?
– Нет, он теперь работает в типографии.
Густав рассмеялся, и Мартин тоже. И ровно когда нужно было оборвать смех, чтобы веселье не выглядело глупо, Густав поинтересовался, чем он собирается заниматься, если плыть за семь морей ему не хочется.
– Не знаю, – ответил Мартин. – Возможно, буду писать. Или стану музыкантом.
– Каким музыкантом? На чём ты играешь?
После каждой подробности, которую Мартин сообщал о себе, Густав задавал вопрос. Почему он не выбрал эстетический профиль? («Нет, ну так много заниматься музыкой я не хочу».) Что ты хочешь писать? («Что-нибудь в духе “Джека”».) Что он читает? («Как все…») Как было в его старой школе? Он знаком с таким-то? Что он думает о Патти Смит? «Easter»?
– Это очень круто, – сказал Мартин, который на прошлых выходных прослушал «Because the Night» раз двадцать минимум.
