скачать книгу бесплатно
– Но в гугле ты можешь найти всё что угодно, – сказал Мартин.
– А зачем?
– Ну, не знаю. Тебе может понадобиться что-то срочно проверить. Или ты захочешь изучить повадки гусеобразных птиц. Или на тебя внезапно нападёт страстное желание пересмотреть все работы Дантана.
– Тогда я пойду в библиотеку. И, кстати, у меня, кажется, где-то есть каталог выставки Дантана. Я могу посмотреть его. А на гусеобразных птиц мне плевать.
– Это просто пример. Ты мог бы отправлять электронные письма. Поддерживать связь с людьми.
– Но можно же звонить? Или писать?
Впрочем, на бумажные письма он тоже отвечал плохо. Читал и оставлял их на комоде в прихожей, на каминной полке или подоконнике, где было полно посланий, которых постигла та же участь.
Свет в комнате не горел, и улица хорошо просматривалась. Пятна льда и лужи льющегося на землю света фонарей. В парке вязы и каштаны, тёмные колоссы. Светящаяся жёлтым вывеска кафе «Зенит». На весну ни намёка.
Мартин снова нажал имя Густава. Череда безответных сигналов в прошлое. Может, стоит связаться с кем-либо из его стокгольмских друзей? Но вспомнить он смог только Долорес, а её глупо беспокоить без особой нужды. Проще всего, конечно, позвонить его галеристу, но был риск, что тот знает, где Густав, а Мартину не хотелось признаваться в своём неведении. Возможно, Густав просто уехал. Возможно, на какое-нибудь выставочное мероприятие, которое его заставил посетить Кей Джи. Возможно, беспокоиться не о чём.
И всё равно в голове у Мартина вертелся эпизод, случившийся несколько лет назад. Он приехал в Стокгольм по делам, и у него осталось свободное время. Густава он тогда тоже по телефону не поймал, хотя и пытался дозвониться до него не одну неделю, так что просто взял такси и поехал в мастерскую в Сёдере, проскочив в подъезд вслед за злобным мопсом, тащившим за собой женщину в наушниках. Позвонил, но ему не открыли, дверь, впрочем, оказалась не заперта. В пыльном полумраке гостиной Густав лёжа смотрел телевизор с выключенным звуком.
– А, это ты, – сказал он и выглядел при этом не слишком удивлённым.
– Я звонил. Как ты?
– Хорошо.
– Но ты же не отвечаешь.
– Да… – Густав сел и прижал пальцы к векам. Когда он открыл глаза, взгляд у него был мутным.
Мартин собрался сказать Густаву, что тот ужасно выглядит, но стадия, когда такое замечание могло освежить и сподвигнуть на какие-то действия, похоже, миновала; теперь это была просто горькая правда. Грязный свитер The Smiths, кальсоны. Тонкие бледные ноги. Дурной запах. Но больше всего пугало выражение лица – обнулённое, отсутствующее. Словно принадлежащее другому человеку, который просто воспользовался этим лицом.
Что было дальше? Наверное, он уговорил Густава принять душ. Наверное, он действовал напористо, чтобы скрыть свою растерянность. На кровати не было постельного белья, только махровое полотенце на матрасе. Мартин нашёл в шкафах чистые простыни. Перерегистрировал обратный билет и заставил Густава лечь спать. Туалет выглядел как коридор в студенческой общаге воскресным утром. У входной двери кучи неразобранной почты. В мастерской начатый холст, но палитра давно высохла, а тюбики с краской покрылись пылью. В холодильнике ничего, кроме полупустой банки маринованных огурцов, скрюченного тюбика майонеза и пачки сливочного масла. Раковина завалена посудой разной степени загрязнённости. На кухонной столешнице коробки из-под готовой еды. И пустые стаканы. Три бумажных пакета с пустыми бутылками скромно выстроены вдоль стены.
– У тебя был праздник? – спросит он позже, возможно, на следующий день, и Густав вздрогнет от резкости его тона.
Праздник. Именно праздником Густав всегда оправдывал заказ очередной бутылки, поход в ресторан посреди недели или желание выпить шампанского. Опьянение, по Бодлеру, ведьмин круг, всполохи золота в серых скучных буднях.
– Так, – сказала как-то давно Сесилия, – никто не веселится, только потому что ему просто весело.
* * *
Элис давно исчез из поля зрения Мартина, когда в него вдруг попала хорошо знакомая фигура. Длинное пальто и натянутая на уши шапка, но дочь Мартин узнал сразу.
Переходя дорогу, Ракель окинула взглядом обе полосы проезжей части, а потом посмотрела вверх на окна квартиры. Мартин помахал ей рукой прежде, чем понял, что она его не видит; свет в комнате был погашен.
– Я уже подумала, что никого нет дома, – сказал она, переступая порог.
– Ты голодна?
Он разогрел остатки ужина, поинтересовался учёбой (она пожала плечами), спросил, как с рецензией (она зевнула). Поев, тут же надела толстые носки и улеглась под пледом на диване. Читала, как он заметил, не немецкую Ein Jahr? Ein Tag?, а Фрейда.
Мартин открыл пиво и расположился в кресле с рукописью, читать которую ему на самом деле не хотелось. Обстоятельное название намекало на переизбыток писательского усердия. У дебютной книги автора были неплохие отзывы и продажи, его приглашали на телешоу и брали интервью, но его мрачный, растиражированный в газетах, журналах и на афишах пресс-портрет всё время слетал с их выставочного стенда на пол, сколько бы клейкой массы они ни использовали, чтобы его закрепить, и шелест падения предрекал писателю ту же судьбу через несколько лет. Мартин довольно долго относился к нему с осторожным оптимизмом, приглашал на обеды и даже заплатил небольшой аванс. Через три года пришла новая рукопись, по сути, это была та же история, но лишённая прежнего остроумия.
– К сожалению, мы не можем взять это, – сообщил Мартин по телефону и закрыл глаза, когда на другом конце провода стало тихо. Мартин пожалел, что бросил курить. Хотя закурить его не тянуло. Но ему хотелось, чтобы его тянуло закурить.
На сегодняшний вечер у него есть сто пятьдесят страниц A4, и все они, судя по всему, повествуют о бедах и горестях молодого писателя.
– О боги, – пробормотал он, краем глаза отметив, что дочь не обратила внимания на его бормотание.
Микаэль смотрел на серую воду. Твёрдая. Непроницаемая. Поверхность, просто поверхность. Ничего больше не видно. Поверхность. Глубина там, внизу. Он знал это точно – он чувствовал обещание глубины. Но не знал, как туда попасть. Начался дождь. Он поднял воротник плаща, позволив дождю погладить себя по голове. Закрыл свои серые глаза и попытался вспомнить эту цитату…
– Будешь чипсы? – спросил он у дочери.
– Нет, спасибо.
– Ты же не худеешь?
Ракель сдвинула книгу и закатила глаза:
– Нет, я не худею.
– Ты хорошо питаешься? Ты выглядишь слишком худой.
– Я просто не люблю чипсы.
– Ладно. – Когда она сердилась, в уголках рта у неё появлялась особенная линия.
– Ты теперь тоже не будешь есть чипсы? – спросила Ракель.
– Что?
– Ты же не перестанешь есть чипсы, потому что я их не ем?
– А-а, нет.
Он сходил за упаковкой.
…Стриндберга. «Каждый может написать по крайней мере один большой роман – о своей собственной жизни». Или что-то такое. Он слышал это в гимназии. От учительницы шведского. Хорошей учительницы, но он понял это только потом, когда уже было поздно. Но, может быть, он, Микаэль, исключение? Он не знает, как начать, не знает, как закончить… мимо течёт река. Одного цвета с гранитом. Такая же тяжёлая. У него нет вдохновения. Он внезапно развернулся и пошёл назад в город. Он должен сначала выпить, прежде чем…
– Ты останешься на весь вечер?
– Да, – ответила Ракель.
– Никаких вечеринок? Никакого подбрасывания туфель к потолку? Никаких подпольных клубов?
Ракель вытянула руки вверх так, что где-то хрустнули суставы, зевнула и покачала головой:
– Нет, но я скачала пару фильмов. «Энни Холл» и «Разбирая Гарри», можешь выбрать.
– Как ты думаешь, Элис начал курить? – спросил он позже, когда Энни везла Элви домой и тот боялся за свою жизнь.
– Наверняка, – ответила Ракель. Без особой тревоги.
– Он сейчас слушает только Жака Бреля и Сержа Генсбура, – сказал Мартин. – И я заметил немного Ива Монтана.
– Идёт по твоим стопам, – сказала она и взяла пригоршню чипсов. – Такое уже было, сам знаешь.
Вскоре она уснула, укутавшись в плед и свернувшись, как ёжик. Во сне её лицо казалось детским, каким оно было не так уж и давно.
В детстве на вопрос, кем она хочет стать, дочь всегда отвечала «археологом, или профессором, или и тем, и другим». Взрослые воспринимали это как милое умничанье, но Мартин подозревал, что всё серьёзнее некуда. Она всегда была очень любознательным ребёнком. Он не знал, чем интересуются другие дети её возраста, но был вполне уверен, что это не Помпеи (погребённые в 79 году под пеплом и лавой и превратившиеся в жуткий памятник), не Александрийская библиотека (предположительно сгоревшая во время разграбления города какими-то варварами) и не мифологические истории о капризных и помешанных на власти богах и их проделках (об Афине Палладе, которая родилась из головы Зевса в доспехах и с копьём). Потом она переключилась на майя, Древний Египет, вымирающих животных, царскую Россию и путешествия во времени. Она читала исторические романы, непременно толстые и с сомнительными рисунками на обложках. Появлялись вещи с названиями «Королева Солнца» и «Дочь расы», этими кирпичами её, видимо, снабжал «наркодилер» из школьной библиотеки. Она устроила раскопки на прибрежной полоске рядом с домом бабушки и деда и нашла семнадцать бутылочных крышек, несколько матовых стёклышек и нечто, что, как она надеялась, могло быть костью шпоры игуанодона. В голове у Мартина не укладывался сам факт того, что вся эта информация может храниться в детском мозгу. Она могла сказать:
– А ты знал, что сфинкс в Гизе одинок? Обычно сфинксов всегда двое! – И улыбнуться удивительной, мечтательной улыбкой.
Это было в то время, когда Мартин отчаянно хотел дать что-нибудь дочери – всё что угодно, лишь бы это было то, что дал ей он. Задача усложнялась тем, что Ракель ни в чём не нуждалась. Все куклы она отдала Элису и упорно выселяла из своей кровати мягкие игрушки, за исключением довольно потрёпанного старого тюленя. Но при каждом удобном случае она устраивалась на диванчике в кухне и читала, поэтому он дарил ей только книги, что было даже выгодно, поскольку книги не облагались НДС.
И волосы заплетать он ей не мог. Обычно это делала Сесилия. Когда он пытался, косички получались кривые и слабые.
– Я могу сама, – говорила Ракель и делала себе косы, даже не глядя в зеркало.
Мартин снова попробовал позвонить Густаву, хотя уже было начало двенадцатого.
Никто не ответил.
Он продолжил читать.
8
Из кресла у панорамного окна отлично просматривался вход в Университетскую библиотеку. Каждый раз, когда входил новый посетитель, Ракель смотрела краем глаза, но тот, кто на первый взгляд казался похожим на Эммануила Викнера, всегда оказывался кем-то другим. В какой-то момент она заметила сутулого парня с такой же походкой и в такой же дутой замшевой куртке, как у Александра, и, хотя она сразу поняла, что это не он, сердце вернулось к нормальному ритму только через несколько минут. За последние три часа ей удалось написать не больше чем полстраницы эссе по «По ту сторону принципа удовольствия», и дяди точно след простыл.
Она хотела спросить у него насчёт тех картин в сарае. Подпись в углу – СW – могла значить только то, что это автопортреты. Дедушка Ларс, приняв приличную порцию коньяка, любил, конечно, посокрушаться в духе «Сесилии надо было поступать на факультет искусств», но Ракель не помнила, чтобы мама когда-либо рисовала. По всеобщему убеждению, талант она унаследовала от Ларса, хотя Ларса тоже никто не видел рисующим, по крайней мере, на протяжении долгих лет. Ракель, похоже, никак не использовала свою предрасположенность к живописи, а Элис, который действительно хорошо рисовал, был слишком ленив, чтобы чего-то добиться. В детстве и отрочестве Ракель достаточно насмотрелась всевозможных вернисажей, чтобы понять, что это тот редкий случай, когда Ларс Викнер, кажется, прав. Даже с учётом простой техники, эти пять картин из сарая свидетельствовали о силе и эмоциональности, чувстве формы и цвета. Да, написано рукой самоучки, но это было намного выше обычного любительского уровня.
Сосредоточиться на задании было сложно, потому что каждый мог оказаться Эммануилом и потому что на экране мобильного постоянно вспыхивали эсэмэски от Ловисы, которая сидела дома и готовилась к экзамену.
Слушай, что ты об этом думаешь: стоит попытаться полечить моего приятеля от СДВГ (риталином) прямо во время экзамена?
Разумеется, по предписаниям ФАСС [37 - Справочник лекарственный препаратов Швеции.]
Или это хороший повод для введения более «тяжёлых препаратов»?
P. S. Шучу
Чёрт, засыпаю от скуки
Ты веришь, что я выбираю медицинский, находясь на государственной службе?
Ne quid nimis [38 - Ничего лишнего, не превышай меру (лат.).], написала в ответ Ракель и положила телефон в сумку.
На экране компьютера на последнем слове недописанного предложения мигал маркер. Фрейд описывает принуждение к повторению следующими терминами. Ни одной нормальной формулировки. Ракель закрыла компьютер.
Библиотека закроется через несколько часов. Есть шанс, что Эммануил ещё появится. Она, разумеется, могла бы позвонить, но раньше она никогда этого не делала, и к тому же у неё было ощущение, что заводить речь о картинах Сесилии лучше издалека. Фронтальная атака может обернуться чем угодно.
Чтобы потянуть время, она открыла Ein Jahr. Книга больше не выглядела новой, как будто её уже прочли. Но предложения просто кружили на месте, а альтер эго Филипа Франке было таким мрачным, что ей захотелось ему поаплодировать, хотя дошла она всего до двадцать первой страницы. Хватит лежать и отчаиваться, хотелось сказать ему. Что за манера? Это потому что тебя бросила женщина? Что изменится к лучшему, если ты будешь лежать и смотреть в потолок? (Или что он там делал, Ракель точно не запомнила, а искать было лень.) Конкретно – ничего. Ничего не происходит, если человек лежит и смотрит в потолок. Мир стоит на месте. Всходит и заходит солнце. По стенам перемещаются тени. Сквозь почтовую щель иногда падает газета. У соседа гудит водопровод. Но ничего не меняется. Всё остаётся прежним. Ты лежишь там, где лежишь.
Ракель пролистала несколько страниц вперёд, судя по всему, дальше в том же духе. Ну и пусть лежит и страдает, а она пойдёт домой. Медленно, потому что её тело казалось тяжёлым, будто налитым свинцом, она собрала вещи и застегнула пальто на все пуговицы.
Ветер на улице попытался сорвать с неё шарф. У склона стояли нарциссы с закрытыми бутонами. Дойти до Корсвэген – само по себе суровое испытание. Часы показывали половину шестого, слишком рано, чтобы прийти и сразу лечь спать. Надо выдержать хотя бы четыре часа, чтобы это не выглядело слишком жалко. Четыре часа для себя самой, Ракель, ты с этим справишься. Трамвай пришёл через восемь минут. Отлично. Можно убить немного времени, просто сидя на этой скамейке и глядя перед собой.
Если бы ехать нужно было дальше, она могла бы уснуть. Пойманная периферийным зрением, мимо проехала вывеска ПОМНИ О СМЕРТИ.
Четыре часа – это не безумно много. Четыре часа можно выдержать.
На коврике в прихожей кучи нераспечатанных писем. И горы газет. И стопки немытой посуды. Чистой сковородки больше нет, а то можно было бы пожарить яичницу. По идее, она уже должна быть голодной, поэтому она позвонила и заказала еду в тайском ресторане на углу. И поскольку у них не было доставки, она запахнула пальто, спустилась по лестнице вниз, прошла не меньше пятидесяти метров, подождала в наполненном чадом помещении вместе с толпой других людей, которым тоже срочно нужна была пища, преодолела те же пятьдесят метров в обратном направлении, держа в руках пластиковый пакет с горячими коробками, открыла дверь подъезда, весила та не меньше тонны, и снова поднялась по ступеням. И только в прихожей подумала, что могла бы воспользоваться лифтом. Но зачем упрощать, когда можно усложнить, да, Ракель Берг? Зачем выбирать лёгкий путь? Никаких простых решений, только всевозможные ненужные испытания, например, подняться пешком на четвёртый этаж, когда от усталости хочется выть, да? Зачем читать на шведском, когда можно читать на каком-нибудь ещё, лучше на немецком? Зачем довольствоваться освоенными языками, если вечерами по средам можно учить латынь? Может, лучше совсем скрыться от мира и полностью посвятить себя преодолению трудностей? Прекратить отвечать на звонки. А ещё лучше вообще выбросить телефон, чтобы тебя вообще никто никогда не нашёл. Забаррикадироваться дома. Непрочитанных книг тебе хватит на несколько лет. На лекциях в любом случае свободное посещение. Пиши свои эссе о принуждении к повторению и стремлении к смерти, о неизбежном уходе человека в ночь. На кого-нибудь это всегда произведёт впечатление. А выходить из дома, если понадобится, можно после заката. Пройтись по кладбищу. Или найти самый укромный угол в библиотечных катакомбах, куда точно не проникнут дневной свет и жизнь. И читать там свои книги. И писать там свои тексты. Не выходить из своего мавзолея, извлекая максимальную пользу из возможностей, дарованных усыпальницей.
В глубине одного из шкафчиков обнаружилась чистая тарелка. Ну, хоть что-то.
* * *
С полчаса она смотрела сериал, но так и не увлеклась сюжетом, потому что не было сил вникать; вымыла волосы, походила из комнаты в комнату, сгребла в одну кучу всю почту, разобрать которую решила потом, возможно, даже завтра, после чего встала возле кровати на колени и вытащила чемодан.
Истёртая старая кожа в выцветших наклейках – КАИР, АДДИС-АБЕБА, ФРАНКФУРТ, – на самом деле не было никаких причин его прятать. Папа появлялся на Фриггагатан очень редко, да и к тому же он, вероятно, не узнал бы чемодан, в котором Сесилия Викнер перевозила свои вещи из Швеции в Эфиопию в конце шестидесятых. Он долго стоял на чердаке в доме бабушки и деда, пока несколько лет назад Ракель тайком не притащила его сюда. Нашла она его случайно, во время одной из своих подростковых вылазок на чердак.
Тогда в чемодане лежали детские вещи из шестидесятых, аккуратно сложенные, принадлежавшие, очевидно, кому-то из младших детей, а потому не представлявшие никакого интереса. Но на внутренней стороне крышки было написано «СЕСИЛИЯ ВИКНЕР * 1968» печатными буквами детской рукой: пятилетний ребёнок готовился к поездке на другой континент.
Сейчас в чемодане хранились вещи, оставшиеся у Ракель от матери. Ракель открыла замок и начала перебирать содержимое. На самом верху лежало изумрудно-зелёное шёлковое кимоно с узором в виде белых перьев. Подол потрёпанный, на одном из рукавов тёмное пятно величиной с ладонь. Ракель смутно помнила, как мать наклоняется к ней, берёт на руки и она оказывается в облаке прохладного, шепчущего и шелестящего шёлка. Ещё там была футболка с принтом STOCKHOLM MARATHON 1992, столько раз стиранная, что хлопок стал тонким, как бумага; карманное издание «Чёрная кожа, белые маски» [39 - Франц Фанон. «Чёрная кожа, белые маски», 1952 г.] без задней обложки и с рассыпающимися страницами, покрытыми карандашными пометками, с птичками на полях; а ещё пара старых шиповок из семидесятых или восьмидесятых.
И тетради в чёрных клеёнчатых обложках, всего одиннадцать штук.
Других бумаг после исчезновения матери Ракель не нашла. На чердаке дома хранились полдюжины коробок, на которых рукой Мартина было написано вещи Сесилии, и Ракель тщательно пересмотрела содержимое каждой. Там были в основном всякие мелочи и одежда. Книги отец оставил на полках квартиры на Юргордсгатан, возможно, потому что было бы сложно перевезти куда-то тысячи томов, или потому что книги были частью общей истории супругов Берг. На дне одной из коробок лежали клеёнчатые тетради.
В надежде понять её Ракель прочла всё, что опубликовала мать. Первый раз в подростковом возрасте, и мало что поняла. Слова – слова с другого края пропасти – обладали особой силой, но ничего не объясняли тринадцатилетней Ракели, которая, закрывшись у себя в комнате, искала значения слов парадигмальный или дискурс с таким чувством, будто она делает что-то запретное. В гимназии Ракель предприняла новый заход – вооружившись эспрессо в кафе «Ява», начинала читать, но прятала книгу всякий раз, когда рядом появлялся кто-нибудь знакомый, а происходило это почти непрерывно. На протяжении нескольких лет она читала одну главу здесь, другую там, загибала страницы, оставляла на них круги от кофейных чашек, читала, когда не спалось, забывала, где остановилась, и начинала сначала; как-то сослалась на один из текстов в школьном сочинении, но передумала за пять минут до конца урока и сдала работу, вычеркнув весь абзац целиком.
Первая книга «Атлантический полёт» была сборником эссе об исторических персонажах, которые так или иначе вызывали у Сесилии восхищение. Их общим знаменателем было бескомпромиссное отношение к жизни и те жертвы, на которые им приходилось из-за этого идти. Эссе, давшее название всему сборнику, посвящалось Амелии Эрхарт, первой женщине-авиатору, перелетевшей Атлантический океан и пропавшей без вести в Тихом океане в 1937-м. Далее Сесилия обращалась к Лу Андреас-Саломе, наиболее известной в качестве музы и друга великих мужчин; пианисту Гленну Гульду, чья эксцентричность порой воспринималась как истинное безумие; философу Людвигу Витгенштейну, чьи дневники Сесилия перевела и писательнице Анаис Нин, она в то время была актуальна благодаря своему знаменитому «Инцесту».
Вторая книга представляла собой переработанную и более лёгкую научно-популярную версию её научной диссертации. Она вышла через полгода после исчезновения Сесилии. С фотографии на обороте обложки смотрела серьёзная женщина с орлиным взглядом, на её лицо падали тени.
Из неопубликованных работ остались, видимо, только эти клеёнчатые тетради. Полностью исписанные всевозможными заметками, часто без дат. Почерк размашистый, с наклоном вправо, много букв, написанных без отрыва, крупные острые прописные. Точки и чёрточки иногда опущены. Чаще всего Сесилия писала параграфами, озаглавливая каждый, это походило на структуру отдельных работ Ницше. Короткие записи о том, что вызывало её интерес: отношение западного мира к Советам, раскрытое в «Рокки-4», теряющийся смысл классического образования в современном обществе, тот факт, что Бах закончил «Страсти по Матфею» до воскресения, когда Иисус мёртв, как любой смертный, и у его учеников нет ни проблеска надежды. Очень редко заметки касались её личной жизни. Иногда встречались имена, номера телефонов и списки дел, в которых вычеркнуто, как правило, было меньше половины. Рефрен – вопросы, которые нужно обсудить с М. Ракель всегда думала, что М. – это Мартин, но, учитывая характер этих «вопросов» – какие типы префиксов используются в определённых немецких или французских понятиях и прочее, – это с тем же успехом мог быть Макс или кто-то ещё. Кое-где встречались слова и выражения, записанные другими знаковыми системами, эфиопским письмом или на классическом греческом, но и в этих случаях почерк был размашист и небрежен. А греческие буквы и вовсе безнадёжны.
И нигде никаких дат, Ракель нашла только одну заметку, напоминающую дневниковую запись и сделанную так неаккуратно, что её с трудом удалось дешифровать. Когда Ракель – ей тогда было четырнадцать – прочла это в первый раз, ей стало противно. Потом она забыла об этом на несколько лет, пока однажды не вернулась домой грустной и пьяной и ей пришла в голову сомнительная идея перечитать записные книжки матери. Текст произвёл тот же эффект – живот свело так же, как при тошноте.
В самолёте: Густав спит, не знаю, как мне высадить его в Ландветтере [40 - Аэропорт Гётеборга.]. Отвратительная кварт. в Камдене. В общ. красивый дом, фрески на лестнице и пр, но омерзительно грязная квартира. Запах старой еды, тела, мочи. Гейнсборо на стене, возможно, хорошая реп. (Густав?) Г. сидел на полу и кричал «нет, нет, без Л нет» снова и снова, но Л., слава богу, не было. Он должен был представлять писателя, лежал, не шевелясь & обкурившись, в кровати, издавал гортанные звуки, как будто угрожая. Г. худой & слабый, рассеянный & злой. Била, чтобы протрезвел. Всю дорогу до такси его рвало.
9
На тарелочках остатки чизкейков и скомканные салфетки, остатки вина разлиты по бокалам, свечи почти догорели. Мартин Берг откинулся на спинку стула, надеясь, что производит впечатление внимательного слушателя, разговор шёл о предстоящем двадцатипятилетии издательства «Берг & Андрен». На самом деле он думал о том, как часто Пер, стоически отказавшийся от добавки декадентского десерта, сейчас спит со своей женой Сандрой, которая в данный момент протирала стёкла очков подолом платья и близоруко смотрела на гостей. Как получилось, что они так долго женаты? Каково это, когда вместе удерживает общая фамилия, ипотека, двое детей и пятнадцать лет? Столько всего происходит, как в пьесе Ибсена, а ты приходишь на ужин и видишь лишь верхушку айсберга.
– На выходных мы хотим устроить небольшой ужин, – сообщил ему Пер за несколько дней до этого. – Если у тебя, конечно, нет других планов.
Да, есть, подумал Мартин, например, сидеть дома и читать посредственные тексты человека, у которого много всякого на сердце, а на голове какая-нибудь дурацкая соломенная шляпа; или ждать возвращения сына, который будет пытаться скрыть, что пьян, и визита дочери, который она нанесёт ему из самаритянского милосердия, чтобы прийти и быстро уснуть на диване. А ещё у него может быть план перечитать все книги Уоллеса, потому что последний раз он это делал несколько лет назад. Или, к примеру, остаться в тренажёрном зале до закрытия и удирать по беговой дорожке от своих средних лет.
