скачать книгу бесплатно
– Трудно гадать. Быстро объясняй, а то уже поздно.
– Объяснил бы, если б знал. Но я знаю об этом не больше, чем вы, и как я ни старался, она мне ничего не сказала.
– Тогда спокойной ночи.
– Сейчас, месье, я прикрою огонь.
Закрывая огонь, Адамас продолжал, чуть повысив голос, в надежде, что хозяин его услышит:
– Эта женщина, месье, настолько таинственна, что я хотел бы, чтобы вы на нее взглянули.
– Сейчас? – воскликнул разбуженный маркиз. – Ты шутишь, давно пора спать!
– Несомненно. Но завтра утром?
– Так она здесь?
– Да, месье. Она попросила разрешения провести ночь под крышей. Я накормил ее ужином, зная, что месье не любит, когда неимущим отказывают в куске хлеба. Побеседовав с ней, я отправил ее спать на сене.
– И напрасно, друг мой, напрасно: женщина всегда остается женщиной. И… я надеюсь, с ней не остались остальные нищие? Я не люблю шума в своем доме.
– Я тоже, месье. Я поместил только ее с ребенком в подвале на сене, им там хорошо, уверяю вас. Похоже, несчастные не привыкли даже к таким удобствам. Между тем Мерседес настолько опрятна, насколько это возможно при такой бедности. К тому же она недурна собой.
– Я надеюсь, что вы, Адамас, не злоупотребите ее положением? Гостеприимство свято!
– Месье изволит шутить над бедным стариком! Это господину маркизу нужны принципы добродетели, а я в них, поверьте, вовсе не нуждаюсь, поскольку дьявол уже давно меня не искушает. К тому же она производит впечатление честной женщины и ни шагу не ступает без своего ребенка. Полагаю, что ей грозила большая опасность, чем понравиться мне: ведь она долго путешествовала с толпой цыган, которые проходили сегодня через наши края. Их было довольно много, одни египтяне, другие неизвестно кто, как обычно. Она сказала, что эти бродяги были к ней добры, так что верно, что нищие защищают себя друг от друга. Не зная дороги, она шла с ними, поскольку они сказали, что направляются в Пуату. Но сегодня она ушла от них, поскольку, по ее словам, у нее возникло дело в наших краях. И это самое удивительное, месье, поскольку она мне так и не сказала, почему так поступила. Что об этом думает месье?
Буа-Доре ничего не ответил, он мирно спал, несмотря на шум, производимый Адамасом в некоторой степени нарочно, чтобы заставить хозяина слушать его историю.
Заметив, что маркиз отправился в страну грез, старый слуга бережно укутал его одеялом, положил в висящий в изголовье сафьяновый кошель пару пистолетов, на столик справа от кровати рапиру без ножен и охотничий тесак, а также прекрасное издание с гравюрами его любимой «Астреи», поставил кубок сладкого вина с корицей, колокольчик, свечу, носовой платок тонкого голландского полотна, надушенный мускатом[96 - Мускат – здесь: духи с эфирным маслом из очищенных мускатных орехов.]. Затем он зажег ночную лампу, задул крапчатые свечи, то есть покрытые разноцветными разводами, поставил у кровати домашние туфли из красного бархата, положил на стул халат из зеленой саржи с вышитыми шелком зелеными же узорами.
Перед тем, как удалиться, верный Адамас еще постоял, глядя на своего хозяина, своего друга, своего полубога.
Без краски маркиз выглядел красивым стариком, и спокойствие чистой совести придавало благородство лицу спящего.
На фоне роскошной и мягкой кровати это старое лицо, резко очерченное и вечно воинственное даже в своей мягкости, со взъерошенными папильотками усами, в чепце из подбитой ватой тафты[97 - Тафта – плотная хлопчатобумажная или шелковая ткань с мелкими поперечными рубчиками.], обшитом кружевами таким образом, что чепец напоминал корону, при свете слабой лампы создавало странное впечатление смеси бурлескного и сурового.
– Месье спит спокойно, но он забыл помолиться на ночь, – сказал себе Адамас. – Это моя вина, и я должен за него помолиться.
Встав на колени, он весьма усердно помолился, затем ушел в свою комнату, отделенную от хозяйской спальни лишь тонкой перегородкой.
Арсенал, размещенный Адамасом в изголовье маркиза, был, скорее, данью привычке или роскоши.
Все вокруг маленького замка было спокойно, все в замке крепко спали.
Глава тринадцатая
Первым в замке проснулся Скьярра д’Альвимар, который накануне, сраженный усталостью, заснул первым.
Он не любил после пробуждения долго находиться в постели. Тщательно скрываемая им крайняя бедность приучила его обходиться без лакея. Сопровождавший его старый испанец вряд ли согласился бы выполнять иные обязанности помимо оруженосца.
Правда, этот человек был предан д’Альвимару не менее, чем Адамас Буа-Доре, но их положение и характеры разительно отличались.
Они почти не разговаривали между собой либо из нежелания, либо потому, что понимали друг друга с полуслова. К тому же слуга считал себя в некоторой степени равным своему господину, поскольку оба произошли из семей одинаково древних и чистых (по крайней мере, так они утверждали).
Д’Альвимар родился и вырос на глазах Санчо де Корду, так звали старого оруженосца, в поселке, где тот из-за бедности вынужден был заняться выращиванием свиней. Молодой владелец замка, который был лишь немного богаче, принял его к себе на службу, отправляясь искать счастья в чужих краях.
В кастильском поселке поговаривали, что Санчо любил госпожу Изабеллу, мать д’Альвимара, и даже что он тоже был ей небезразличен. Это вполне объясняло привязанность этого мрачного и печального человека к высокомерному и холодному юноше, который обращался с ним если не как со слугой, то, по крайней мере, как с неумным подчиненным.
Мечтательная жизнь Санчо проходила в уходе за лошадьми и заботе о том, чтобы оружие хозяина всегда блестело и было остро наточено. Остальное время он посвящал молитве, сну или мечтаниям, никогда не сближался с другими слугами, давая им понять, что они ему не ровня, ни с кем не дружил из-за своей вечной подозрительности, ел мало, вина не пил и никогда не смотрел собеседнику в глаза.
Так что д’Альвимар, одевшись самостоятельно, вышел, чтобы изучить окрестности, хотя было еще раннее утро.
Из замка открывался вид на пруд, откуда выходил ров, который, обогнув постройки, туда же и возвращался. Как мы уже сказали, замок представлял собой комплекс сооружений, относящихся к различным эпохам.
Совсем новое, хрупкое белое здание, крытое шифером, что было признаком большой роскоши в краю, где обычно крыши были в лучшем случае из черепицы. Здание было увенчано двумя мансардами, тимпаны[98 - Тимпан – ниша полукруглого, треугольного или стрельчатого очертания над окном или дверью.] которых были украшены фестонами (украшенными по фронтонам гирляндами) и шариками[99 - …украшены… шариками… – Этот орнамент, вошедший в моду во времена Генриха IV, возможно, появился во Франции вместе с Марией Медичи как аллюзия на герб ее дома: семь маленьких шариков, олицетворяющих пилюли, память о профессии родоначальника их семьи. (Примеч. авт.)].
Другая постройка, очень древняя, но хорошо отреставрированная, была крыта мереном[100 - Мерен – черепица из дубовых планок, которыми были крыты большинство замков в Берри. (Примеч. авт.)] и по форме напоминала некоторые швейцарские шале[101 - Шале – построенное из массивного бруса убежище для людей и скота для защиты от непогоды в горах.]. Здесь помещались кухня, службы и комнаты для друзей. Это здание давало представление о расположении, принятом в былые, тревожные времена. Двери на улицу не было, проникнуть туда можно было только из других зданий: окна выходили во двор, на стороне, обращенной к деревне, было лишь два отверстия, две маленьких квадратных норы, смотрящих со стрельчатого фронтона как пара недоверчивых глаз с немого лица.
Призматическая башня со стрельчатой дверью недурной работы, так называемая башня, крытая шифером, и увенчанная колоколенкой с макушкой и флюгером, устремленным высоко вверх. В этой башне находилась единственная на весь дворец лестница, через башню старое здание связывалось с новым.
К этому массиву примыкали еще невысокие постройки для домашних слуг, выходившие на берег рва.
В середине внутреннего двора стоял колодец. Он был со всех сторон закрыт замком, прудом, еще одним одноэтажным зданием, также с мансардами, украшенными шариками, где помещались конюшня, свита, снаряжение для охоты и, наконец, въездной башней, менее большой и красивой, чем в Мотт-Сейи, зато поддерживаемой крепостной стеной, усыпанной бойницами с фальконетами[102 - Фальконет – артиллерийское орудие калибра 1–3 фунта (диаметр ствола 45–100 мм), состоявшее на вооружении в XVI–XVIII вв.] для обстрела подходов к мосту.
Не очень мощная фортификация компенсировалась тем, что рвов было два: первый вокруг двора, глубокий и с проточной водой, второй, вокруг заднего двора, был болотистым, зато окружен крепкими стенами.
Между двух рядов укреплений, справа от моста, располагался довольно большой парк, обнесенный высокими стенами и окруженный хорошо ухоженным рвом. Слева – аллея для игры с шарами, псарня, фруктовый сад, ферма, луг с господской голубятней, помещением для охотничьих птиц, а также большой загон, простиравшийся до начала поселка, в котором почти все дома принадлежали маркизу.
Поселок также был укреплен, и в некоторых местах основание стен относилось, как говорили, ко временам Цезаря[103 - Цезарь Гай Юлий (102 или 100–44 до н. э.) – древнеримский государственный деятель и полководец, диктатор в 49, 48–46, 45 и с 44 г. до н. э. – пожизненно (фактически – император). Убит в результате заговора республиканцев.].
Сравнивая небольшие размеры замка с богатой мебелью и привычкой хозяина к роскоши, д’Альвимар начал размышлять о причинах сего несоответствия. Поскольку он ни в коей мере не был склонен к доброжелательности, он предположил, что маркиз, судя по всему, скрывает свое богатство, при этом не из скупости, а, вероятнее всего, из-за не совсем честного источника его состояния.
И он не ошибался в предположениях.
Как большинство дворян своего времени, маркиз сколотил состояние во время гражданской смуты, обогащаясь за счет разорения богатых аббатств, благодаря военным контрибуциям, то есть тому, что они получали по праву победителя, а также благодаря контрабанде солью.
В ту эпоху грабеж был почти узаконен, свидетельство тому официальная жалоба господина Аркана на господина де Шатра, который сжег его замок «в нарушение всех правил войны, в то время как о разорении и повреждении мебели он даже не поминает».
Что касается контрабанды соли, в начале XVII века трудно было найти в провинции дворянина, который бы считал ругательством слова дворян «фальшивосолонщик».
Роскошь, в которой маркиз уже давно купался, благодаря его либеральности и бесконечному милосердию, была широко известна в окрестностях Ля Шатра, но он благоразумно избегал того, чтобы обширным замком или слишком роскошным видом дома привлечь к себе внимание провинциальных властей.
Он знал, что мелкие тираны, делящие между собой либо деньги, либо налоги Франции, легко бы нашли так называемый законный предлог, чтобы заставить его вернуть награбленное.
Д’Альвимар обошел сады, комичное создание своего хозяина, которыми он гордился не меньше, чем своими военными подвигами.
Они представляли собой подражание садам Изауры, описанным в «Астрее»: там были разбиты цветники и били фонтаны, аллеи чередовались с рощицами. Большой лес-лабиринт был представлен рощей-лабиринтом, где не были забыты ни «грядка» орешника, ни фонтан правды любви, ни Грот Дюмона и Фортуны, ни пещера старой Мандраги.
Все это показалось д’Альвимару ребячеством. Навязчивая идея господина Буа-Доре была в те времена столь распространенной, что не казалась эксцентричной. При дворе Генриха IV «Астреей» зачитывались все, а в мелких германских княжествах принцы и принцессы давали своим детям звучные имена, которыми маркиз удостаивал свою челядь и домашних животных. Роман господина д’Юрфе был чрезвычайно популярен на протяжении двух столетий. Еще Жан-Жак Руссо[104 - Руссо Жан-Жак (1712–1778) – французский писатель-сентименталист и философ-гуманист.] был им очарован. Вспомним также, что накануне Террора[105 - Террор – период диктатуры якобинцев (1793–1794) в ходе Великой Французской революции, в ходе которого без суда и следствия были казнены тысячи людей.] известный гравер Моро[106 - Гравер Моро – Моро-младший Жан-Мишель (1741–1814), знаменитый французский гравер и рисовальщик, с 1781 г. член Академии художеств и официальный гравер при дворе короля Людовика XVI (1754–1793, на троне в 1774–1792 гг.).] помещал в свои композиции дам по имени Клорис и кавалеров по имени Хлас и Цидамас. Правда, тогда эти славные имена фигурировали в виньетках и в романсах, а новые пастушки назывались Коен или Кола. Была сделана небольшая уступка реальности: пастушья жизнь из героической превратилась в гривуазную.
Желая составить представление и об окрестностях, д’Альвимар прошелся по поселку, насчитывавшему около сотни дворов, который буквально прятался в дыре. Так нередко бывало со старыми деревнями. Гордые и неприступные на взгорье, они будто специально прятались в ложбины, чтобы не бросаться в глаза мародерам.
Это было одно из самых красивых мест Берри. Ведущие туда гравиевые дорожки чисты и сухи в любое время года. Веселые ручейки создавали им естественную защиту, чем, вероятно, в свое время воспользовался Цезарь.
Один из этих ручьев питал рвы замка, другой протекал за деревней, пересекая два небольших озера. Затем оба ручья вливались в протекающий неподалеку Эндр[107 - Эндр – река в Центральной Франции, приток Луары.]. Вместе со своими водами он несет их по узкой долине, пересеченной дорогами, где рощи чередуются с дикими на вид пустырями.
В сей маленькой пустыне не стоит искать величия, зато она преисполнена очарования. По мере того как поднимаешься к истокам Эндра, он становится все больше похож на обыкновенный ручей, изобилие диких цветов[108 - …изобилие диких цветов… – Это одно из редких во Франции мест, где еще встречается дикий бальзамин с желтыми цветками. (Примеч. авт.)] по его берегам просто поразительно. Спокойный и чистый ручей размыл на своем пути все, что преграждало ему путь, образовав зеленые островки, поросшие деревьями. Растущие слишком скученно, чтобы стать величественными, они простирали над водой свои густые кроны.
Земли вокруг поселка были плодородны. Великолепные орешники и высокие фруктовые деревья образовывали зеленую нишу.
Большая часть этих земель принадлежала господину де Буа-Доре. Лучшие из них он сдавал в аренду, те, что похуже, – оставил себе в качестве охотничьих угодий.
Изучив окрестности, уединенность которых и отсутствие крупных дорог вселили ему надежду, что здесь не произойдет нежелательных встреч, д’Альвимар вернулся в поселок, размышляя по пути, не зайти ли к приходскому священнику.
Он запомнил слова, обращенные господином де Бевром к маркизу:
– А как ваш новый священник? По-прежнему молится за Лигу?
Слова эти разожгли интерес испанца.
«Если этот священник ревностно служит благому делу, – подумал он, – мне стоит с ним подружиться. Ведь де Бевр гугенот, да и Буа-Доре с его терпимостью тоже не лучше. Как знать, смогу ли я ужиться с подобными людьми?»
Для начала он посетил церковь и был раздосадован ее неухоженностью и наготой, что свидетельствовало о бесхозяйственности предыдущего священника, а также о безразличии владельца замка к интересам храма и неусердии паствы.
Буа-Доре, реальное или мнимое отречение которого от протестантства прошло без шума, не пожелал ознаменовать свое возвращение в лоно истинной церкви пожертвованиями деревенскому храму и подарками капеллану. Его вассалы, ненавидевшие гугенотов, без восторга встретили его окончательное возвращение в родной замок в 1610 году, но их настороженность быстро сменилась искренней привязанностью, поскольку вместо жестоко угнетавшего их правителя они получили добродушного и милосердного сеньора.
Так что паства в Брианте не была слишком набожной. Когда крестьяне принялись оспаривать бог весть какую десятину у бог весть какой братии, архиепископ послал к ним весьма вышколенного пастыря не только для того, чтобы он внушал этим дурным людям благие принципы, но и чтобы проследить за настроениями сеньора.
Набожный д’Альвимар, войдя в церковь, встал на колени и произнес несколько молитв, но, почувствовав, что не очень настроен молиться от души, он вышел, чтобы поискать священника.
Он увидел его на площади беседующим с Беллиндой, так что у д’Альвимара было время к нему приглядеться.
Это был довольно молодой человек с несколько желтушным, сладковатым и скрытным лицом. Возможно, заботы сего суетного мира занимали его не меньше, чем д’Альвимара.
Заметив, что из церкви вышел элегантный и серьезный незнакомец, священник сразу же принялся гадать, кто бы это мог быть. Он уже знал, что вчера вечером в замок прибыл новый гость, поскольку главной его заботой было наблюдение за маркизом. Но что общего может быть у человека, о набожности которого свидетельствует то, как рано он явился в церковь, со столь сомнительным новообращенным, как Буа-Доре?
Пытаясь разузнать об этом у экономки, священник обнаружил, что не может оглянуться без того, чтобы не встретиться с устремленным на него взглядом д’Альвимара.
Тогда он отошел немного в сторонку, чтобы оказаться вне поля зрения незнакомца, как человек, который не хочет здороваться, пока не узнает, с кем имеет дело.
Догадавшись об этом, д’Альвимар не последовал за ним, а остался поджидать его на маленьком кладбище, окружавшем церковь, решив поговорить с ним и завести дружбу.
Так он стоял, размышляя о судьбе, теме, постоянно его занимающей, и вид разрозненных могил, казалось, раздражал его больше обычного.
Д’Альвимар верил в Церковь, но не в истинного Бога. Церковь. была для него учреждением для поддержания дисциплины, а также ужаса, пыточным инструментом, который свирепый и неумолимый Бог использует, чтобы поддерживать Свою власть. Если бы ему случилось дальше пойти по этому пути, он бы пришел к выводу, что милосердный Христос и сам был еретиком.
Мысль о смерти была д’Альвимару ненавистна. Он боялся ада, и из-за дурных верований не мог согласовать свою жизнь со строгостью своих принципов.
Он был горяч лишь в споре. Наедине с собой он обнаруживал, что сердце его сухо, а разум смущен мирским тщеславием. Напрасно он себя в этом упрекал. Мысль о наказании никогда не будет плодотворной, а страх и угрызения совести далеко не одно и то же.
– Я умру! – говорил он себе, глядя на бугорки травы, которые, подобно бороздам на поле, выросли над могилами безвестных людей. – Умру, возможно, без богатства и могущества, как эти ничтожные холопы, от которых не осталось даже имени на сгнивших деревянных крестах. Ни влияния, ни славы в этом мире! Ярость, разочарование, бесполезный труд, тщетные усилия… возможно, даже преступления… все это может случиться со мной на пороге вечности, и я так и не смогу послужить делу Церкви в этом мире, чтобы получить спасение в ином!
Размышляя о своей судьбе, он пришел к выводу, что дьявол его сильно искушает.
Он подумал, не стоит ли исповедоваться этому священнику, показавшемуся ему человеком умным, но потом решил, что не стоит доверять свои жгучие тайны незнакомому человеку.
Погруженный в черную меланхолию, он заметил появление господина Пулена, лишь когда тот почтительно поздоровался.
Они представились друг другу.
С первых же слов оба поняли, что одинаково честолюбивы.
Священник пригласил его к себе на обед.
– Я смогу оказать вам лишь скромный прием, мой стол не так изобилен, как в замке. У меня нет слуг, прислуживающих на пирах. Так что скромность моего угощения позволит вам сохранить аппетит, чтобы отобедать затем у маркиза, о начале которого колокол возвестит часа через два-три, не раньше.
В этих словах проскользнула едкая зависть к замку, которая не укрылась от испанца. Он охотно принял приглашение, надеясь узнать у священника все, чтобы решить, стоит ли опасаться гостеприимства маркиза или радоваться ему.
Глава четырнадцатая
Для начала господин Пулен отозвался о владельце замка положительно.
Очень добрый человек; у него прекрасные намерения; он много подает бедным, никто этого не отрицает; к сожалению, будучи недостаточно осведомленным, он раздает милостыню направо-налево, не посоветовавшись с естественным посредником между замком и хижиной, то есть с приходским священником. Он слегка тронутый, сам по себе безобиден, но его позиция опасна из-за его богатства, примера рафинированной чувственности, легкости и небрежения к религии, который он подает своему окружению.
К. тому же у него проживает весьма подозрительная личность: волынщик, который, возможно, на самом деле вовсе не так нем, как кажется; может, он еретик или лжеученый и занимается астрономией или даже астрологией!
Старый Адамас тоже не лучше, мерзкий льстец и лицемер. А этот паж, нелепо выряженный в дворянина? Хотя, будучи буржуа, он не имеет права носить даже сатин, а по воскресеньям он имеет наглость являться на мессу в камчатой ткани[109 - Камчатая ткань – тонкая шелковая, льняная или шерстяная одноцветная ткань, сочетавшая блестящий узор с матовым фоном (или наоборот).]!
Вообще вся челядь никуда не годится. Со священником они в лучшем случае вежливы, о предупредительности и речи не идет. Его еще ни разу как следует не пригласили на обед, сказали только, что для него раз и навсегда поставлен прибор. Слишком уж бесцеремонное обращение! Даже удивительно видеть подобное у человека, который долго прожил при дворе. Правда, у Беарнца не очень-то обращали внимание на правила хорошего тона и нередко слишком баловали ничтожных людей. Так что во всем замке лишь Беллинда производит впечатление рассудительного человека.
Д’Альвимар решил, что Пулен весьма умен, а подозрения к волынщику разгорелись в его сердце с новой силой.
Но эти мелочи недолго занимали внимание испанца.
Уверившись, что маркизу доверять не стоит, он перенесся мыслью в более высокие слои и захотел узнать, что представляют собой важные персоны этой провинции.
Пулен был в курсе всех маленьких тайн буржского правительства. Политику он понимал так же, как д’Альвимар: завладеть секретами частной жизни каждого, чтобы затем влиять на большие дела.
Вскоре священник понял, что может говорить открыто. Он признался, что смертельно скучает в этом затерянном в беррийской глуши поселке, но, набравшись терпения, надеется, что близок тот день, когда господин де Буа-Доре или его сосед де Бевр предоставят повод для преследования, при этом господин Пулен предпочитал быть жертвой, а не нападающим.
– Вы понимаете, лучше быть в обороне, чем на острие наступления. Наступая, никогда не чувствуешь себя уверенно. Вот если бы беррийские безбожники мне угрожали или даже причинили небольшое зло, я смог бы поднять достаточно шума, чтобы навсегда покинуть этот пустынный край. Не думайте, что я честолюбив. Я служитель Церкви, а чтобы принести ей пользу, приходится стремиться быть на виду.
«Этот попик половчее меня, – подумал д’Альвимар, – он умеет ждать и умеет найти удобную позицию для нападения на врага. А я всегда был слишком агрессивным, это меня и погубило. Но никогда не поздно воспользоваться добрым советом, я часто буду приходить к нему посоветоваться».
Создавалось впечатление, что этот человек занят лишь мелкими дрязгами своего прихода, и то затем, чтобы извлечь из этого выгоду для себя. Но он был значительно сильнее д’Альвимара, настолько, что через час он полностью разгадал его, несмотря на всю его недоверчивость, и если он узнал не все секреты жизни испанца, то, по крайней мере, его характер, разочарования, неудачи, желания и мечты.
Исповедовав его таким образом, делая вид, что исповедуется сам, он повел разговор прямо к цели:
