Мельник из Анжибо

скачать книгу бесплатно


– Дворец Корибантов, – ответил Лапьер, в молодости увлекавшийся мелодрамой Замок Коризанды[4 - «Замок Коризанды». – «Коризанда» – трехактная комическая опера Оноре-Франсуа-Мари де Лангле (1741–1807), поставленная в Опере в 1791 г. Сюжет взят из поэмы Вольтера «Орлеанская девственница».]. Это искаженное название он давал всем развалинам.

Наконец конюху явилась блестящая мысль:

– Да ведь у меня там наверху, на сеновале, – воскликнул он, – спит человек, который вам все доподлинно расскажет! У него ремесло такое, он день и ночь ходит из деревни в деревню. Зовут его Большой Луи, а еще называют – Большой мельник.

– Ну, подай его сюда, твоего Большого Луи, – согласился с величественным видом Лапьер, – кажется, его спальня где-то на самой голубятне?

Большой Луи спустился с чердака, потягиваясь и расправляя свои широкие плечи. Увидев его атлетическую фигуру и решительное лицо, Лапьер сразу сменил свой шутливый барский тон на вежливый и стал расспрашивать. Мельник и в самом деле был превосходно осведомлен обо всем, но, услыхав его советы, Сюзетта нашла нужным препроводить его к госпоже де Бланшемон, которая сидела с Эдуардом в зале и пила шоколад. Она совсем не разделяла страхов своих слуг и даже радовалась, слыша разговоры о том, что Бланшемон находится в какой-то затерянной и никому неведомой стороне.

И вот перед госпожой де Бланшемон внезапно предстал редкий образец местного обитателя, детина ростом в пять футов восемь дюймов, – явление необычное для того края, где мужчины, как правило, малорослы. Он был могучего сложения, строен, держался уверенно и привлекал внимание своей внешностью. Окрестные девушки называли его красавцем-мельником, и это прозвище было не менее заслуженно, чем первое. Когда он смахивал рукавом налет муки, обычно покрывавший его щеки, то оказывалось, что цвет лица у него смуглый и свежий. У него были крупные правильные черты лица, которые вполне гармонировали со всей его мощной фигурой, глаза красивого разреза и ослепительные зубы; длинные каштановые волосы, густые и волнистые, какие бывают обычно у здорового человека, обрамляли его высокий, выпуклый лоб, свидетельствовавший скорее о трезвом и проницательном уме, чем о мечтательности. На нем была темно-синяя блуза, панталоны из серого холста, короткие чулки и башмаки, подбитые гвоздями. В руке он держал тяжелую рябиновую палку с утолщением наверху, похожую на дубинку.

Он вошел с непринужденным видом, который можно было бы принять за излишнюю развязность, если бы добрые голубые глаза и широкая улыбка румяного рта не выдавали так явно основных качеств его натуры – искренности, доброты и какой-то мудрой беспечности.

– Мой вам привет, сударыня, – произнес он, слегка приподняв свою широкополую серую фетровую шляпу, но не снимая ее, ибо насколько пожилые крестьяне угодливы и готовы отвешивать поклоны перед всяким, кто одет немного получше их, настолько тот, кто родился после революции, держит голову высоко и зря шапки не ломает. – Мне сказали, что вы хотите узнать, как проехать в Бланшемон?

Марсель не слыхала, как он вошел, и даже вздрогнула от его громкого, звучного голоса. Она быстро обернулась, сначала немного удивленная этой непринужденностью. Но уж таково преимущество красоты, что едва молодой мельник и молодая дама взглянули друг на друга, как недоверие, которое вызывает при первой встрече разница в общественном положении, сразу исчезло. Однако Марсель, заметив, что мельник склонен к развязности, сочла нужным сугубой вежливостью напомнить ему об уважении, какого требует к себе женщина.

– Весьма признательна вам, сударь, за готовность помочь мне, – сказала она, ответив на приветствие, – не укажете ли, по какой дороге можно проехать отсюда на Бланшемонскую ферму?

Большой мельник, не ожидая приглашения, взялся уже за стул, чтобы сесть, но, услышав обращенное к нему «сударь», с присущей ему проницательностью понял, что перед ним особа не только доброжелательная, но и требующая к себе почтения. Не смущаясь, он спокойно снял шляпу и оперся руками на спинку стула, как бы для того, чтобы придать себе больше уверенности.

– Туда ведет проселочная дорога, не сказать, чтоб очень приятная, но если ехать по ней осторожно, экипаж не опрокинется; самое главное – это держаться ее и никуда не сворачивать. Я все растолкую почтовому кучеру. Но было бы, конечно, безопаснее пересесть здесь в повозку, потому что последние ливни вконец затопили Валле-Нуар, а колеса у вашей кареты небольшие, и как бы они не застряли в какой-нибудь колее; все может статься, я за это не поручусь.

– Я вижу, что с вашими дорогами шутить не следует, – сказала Марсель, – и что лучше принять ваш совет. А вы уверены, что повозка не опрокинется?

– Ну, этого не бойтесь, сударыня!

– Я боюсь не за себя, а за ребенка, и потому должна быть осторожной.

– И в самом деле, жаль, если что случится с таким славным малышом, – ласково сказал Большой мельник, подходя к Эдуарду. – До чего же он мил и хорош собой!

– Но очень хрупкое созданье, не правда ли? – сказала Марсель с улыбкой.

– Да, силенок, видно, не много, зато красив, как девочка.

– Стало быть, вы, сударь, направляетесь в наши края?

– У-у, какой большой! – воскликнул Эдуард, вцепившись в мельника, который наклонился к нему. – Помоги мне достать до потолка!

Мельник взял мальчика и, подняв его над головой, понес вдоль закоптелого карниза залы.

– Осторожнее! – остановила его госпожа де Бланшемон, встревоженная тем, что этот деревенский Геркулес так смело обращается с ее ребенком.

– Не беспокойтесь! – ответил Большой Луи. – Я скорее переломал бы все лопасти на моем мельничном колесе, чем повредил бы ему хоть один пальчик.

Незнакомое слово «лопасти» рассмешило мальчика, и он стал повторять его.

– А вы знаете, что это такое? – спросил мельник. – Это такие маленькие крылышки, такие дощечки, которые стоят ребром на мельничном колесе; вода переливается через них и ворочает колесо. Я вам их покажу, если вы когда-нибудь попадете к нам.

– Лопасть! Лопасть! – повторял ребенок, заливаясь смехом и откидываясь на руках мельника.

– Вот насмешник, вот плутишка! – сказал Большой Луи, усаживая его на стул. – Однако, сударыня, мне надо приниматься за свои дела. Это все, чем я могу вам услужить?

– Да, мой друг, – ответила Марсель; расположение, которое она сразу почувствовала к мельнику, заставило ее забыть о сдержанности.

– Да уж чего лучше, как быть вашим другом! – смело сказал тот, и его взгляд дал понять, что, будь это сказано не столь молодой и красивой женщиной, такая вольность пришлась бы ему не по вкусу.

«Хорошо же, – подумала Марсель, краснея и улыбаясь, – надо принять это к сведению». И добавила:

– Прощайте, сударь, и, возможно, до свидания, так как вы, очевидно, живете в Бланшемоне.

– Поблизости. Я мельник из Анжибо; это всего в одном лье от вашего замка, ибо, как я предполагаю, вы и есть владелица Бланшемона?

Марсель запретила своим слугам открывать ее инкогнито. Она хотела проехать незаметно, но из поведения мельника ей стало ясно, что ее появление в качестве владелицы замка не произведет того шума, какого она боялась. Землевладелец, если он не живет в своем поместье, здесь человек чужой, которым никто не интересуется. Совсем другое отношение к его представителю – к фермеру, ибо с ним постоянно приходится иметь дело.

Марсель намерена была выехать пораньше, чтобы прибыть в Бланшемон до полуденного зноя, но вместо того просидела добрую половину дня на постоялом дворе. Все повозки были в разгоне по случаю большой местной ярмарки, и надо было ждать, чтобы одна из них вернулась обратно. Только около трех часов дня Сюзетта почти со слезами сообщила своей госпоже, что единственный экипаж, который может быть предоставлен в их распоряжение, – это какая-то безобразная ивовая корзинка, так что порядочным людям в ней и показаться стыдно.

К великому удивлению своей очаровательной горничной, госпожа де Бланшемон согласилась без малейшего колебания. Она захватила несколько баульчиков с самыми необходимыми вещами, отдала ключи от кареты и сундуков хозяину постоялого двора и покатила в этом классическом экипаже – достоверном свидетельстве неприхотливой жизни наших предков, который с каждым днем встречается все реже, даже на дорогах Валле-Нуар. К несчастью, повозка, доставшаяся Марсели, была местного производства, и попадись она на глаза антиквару, он бы оказал ей должное внимание. Она была длинная и мелкая, как гроб; ничего похожего на рессоры не стесняло ее хода; огромные колеса достигали верха повозки и не боялись глубоких, наполненных грязью рытвин, которыми изобилуют проселочные дороги (мельник, очевидно из чувства «патриотизма», называл их колеями); наконец верх этой повозки-сидейки был не что иное, как ивовое плетенье, проконопаченное войлоком и покрытое внутри известкой, которая при каждом толчке сыпалась на головы путешественников. Низкорослая лошадка, жеребчик, тощая, но ретивая, везла эту деревенскую карету довольно легко, а возница, сидя бочком на облучке и болтая ногами (наши прадеды обходились без подножки и считали более удобным, влезая в повозку, подставлять стул), чувствовал себя здесь куда свободнее, чем его пассажиры, да и дышалось ему там легче. Возможно, что у нас и посейчас встречаются подобные экипажи где-нибудь у старых зажиточных крестьян, не желающих менять свои привычки; они уверяют, что от рессор в ногах начинают бегать мурашки и что ноги немеют и затекают.

Переезд по грунтовой дороге был еще довольно сносен. Кучер, рыжий подросток лет пятнадцати, курносый и дерзкий, которому все было нипочем, не стесняясь присутствия дам, подбадривал лошадку самой отборной руганью из своего богатого запаса; ему явно доставляло удовольствие, что терпеливое и неприхотливое животное, которому никогда не перепадало овса, бежит из последних сил, радуясь одному только виду зеленеющей травы. Но когда начались бесплодные пески, лошадь уныло повесила голову и, невзирая на изрытую дорогу, продолжала тащить свой груз с каким-то ожесточением, отчего повозку немилосердно кидало из стороны в сторону.

III

Нищий

Дорога стала еще хуже, когда путешественники, выбравшись из песков, стали спускаться на тучную, рыхлую почву Валле-Нуар. Вскоре бесплодная песчаная местность осталась позади, и госпожа де Бланшемон залюбовалась раскинувшейся у ее ног великолепной равниной, которая простиралась до самого горизонта и переходила в цепь лесистых склонов, подернутых бледно-лиловой дымкой, пронизанной золотистым отблеском заката. Едва ли где во Франции найдется более красивое место. Правда, растительность здесь, если приглядеться, не очень буйная. Нет здесь ни одной большой реки, которая струила бы свои воды среди деревень, нет ни одной шиферной крыши, где бы могло заиграть солнце, нет живописных гор, нет ничего, что поражало бы вас в этой мирной природе. Но вас пленяет необъятное пространство тщательно возделанной земли, мелкие квадраты полей, лугов, заросли, широкие дороги, являющие бесконечное разнообразие тонов и оттенков в общей гамме темной до синевы зелени; беспорядочно переплетающиеся живые изгороди; скрытые в садах шалаши; прозрачная завеса тополей; тучные пастбища в ложбинах; темные кущи зелени на фоне блеклых полей и светлых кустарников и, наконец, удивительная соразмерность и гармония всей этой картины, занимающей пятьдесят квадратных лье, которую с высоты любой хижины в деревнях Лабрейль и Корлей можно охватить одним взглядом. Однако эта чудесная панорама вскоре скрылась из глаз нашей путешественницы. Как только вы начинаете спускаться к Валле-Нуар, зрелище меняется. То скатываясь вниз, то взбираясь вверх по глубоко врезанным дорогам, обсаженным по краям высоким кустарником, вы защищены от пропастей, но сами дороги – те же пропасти. Солнце, склоняясь к закату, придает им своеобразные очертания, живописные и дикие. Это какие-то таинственные лазейки под гущей листвы, это длинные тропы изумрудной зелени, которые увлекают вас в непроходимые дебри или в стоячие болота; это крутые скаты, на которые уже нельзя подняться, если вы спустились с них в экипаже; это какое-то непрестанное колдовство, действующее на ваше воображение и полное самой реальной опасности для тех, кто пускается наугад, кто пытается исследовать если не пешком, то хотя бы верхом эти коварные, капризные и предательские кручи.

Пока солнце стояло на горизонте, рыжий возница справлялся неплохо. Он выбрал самую изъезженную, а следовательно, самую тряскую, но зато и самую верную дорогу. Они переправились через два или три ручья, следуя по колеям, выбитым во влажном песке. Но когда солнце село, на этих дорогах, пролегающих глубоко в ложбинах, сразу наступила ночь, и последний из встречных крестьян, к которому они обратились, беззаботно ответил:

– Ступайте прямо, все прямо. Вам осталось не больше лье, а дорога везде хорошая.

Между тем за последние два часа это был уже шестой человек, заявлявший, что осталось не больше лье, и на этой, якобы хорошей дороге лошадь совсем выбилась из сил, а путники начали терять всякое терпение. Даже Марсель стала побаиваться, как бы возница не опрокинул повозку, потому что если лошадка и ее кучер среди бела дня пробирались с большой осторожностью, то трудно было поверить, что в полной темноте им удастся благополучно миновать бесконечные ложные тропы, такие живописные, но опасные, которые, внезапно обрываясь, приводят к круче высотой в десять – двенадцать футов. Мальчишка-кучер, который еще никогда не забирался так далеко в глубь Валле-Нуар, выходил из себя и неистово бранился всякий раз, когда ему приходилось поворачивать обратно, чтобы не сбиться с дороги; он жаловался на голод, жажду, плакался на то, что лошадь устала, нещадно стегал ее при этом и, разыгрывая из себя городского жителя, посылал ко всем чертям этот «дикий край и его безмозглых обитателей».

Не раз Марсель и ее слуги, завидев крутую, но сухую дорогу, слезали с повозки, чтобы пройти пешком, но через каких-нибудь пять минут попадали на такое место, где дорога суживалась и вышедший на поверхность подземный источник разливался в огромную грязную лужу, через которую не всякая женщина перейдет вброд. Парижанка Сюзетта заявляла, что она предпочитает вывалиться из повозки, чем погубить в этой грязи свою обувь, а Лапьер, всю жизнь скользивший в легких башмаках по блестящему паркету, казался таким неловким и растерянным, что Марсель даже не решалась поручить ему нести ребенка.

Спросите у крестьянина любую дорогу, и он вам ответит: «Ступайте прямо, все прямо!» Но на самом деле в Валле-Нуар нет ни одной прямой дороги, и это просто-напросто шутка, своего рода каламбур, который означает, что надо, мол, самому смекать. Образовавшиеся после дождей многочисленные потоки Эндры, Вовры, Куарды[1 - Couarde (фр.) – робкая, трусливая, – река названа так потому, что ее течение скрыто в кустах, словно она боится, как бы ее не увидели. Этот беззвучно струящийся темный, узкий и глубокий ручей, как говорят крестьяне, весьма коварен, несмотря на то, что невелик. – Tarde – медлительная – другая, тихая и ленивая, река, орошающая чудесную долину.] и Гурдона и сотни мелких ручейков, меняющих на пути свои названия и никогда не испытавших унизительного гнета мостов и плотин, заставляют вас бесконечно плутать, чтобы найти брод, и то и дело поворачиваться спиной к тому месту, куда вы направляетесь.

Очутившись на перекрестке, где стоял крест, в том мрачном месте, которое в воображении крестьян населено демонами, злыми духами и фантастическими чудовищами, растерявшиеся путешественники обратились к нищему, который сидел на камне мертвых[2 - Камень мертвых – камень с углублением у подножия креста, куда каждая проходящая погребальная процессия кладет грубо вырезанный деревянный крестик. (Примеч. автора.)] и монотонным голосом выкрикивал: «Милосердные души, пожалейте горемычного бедняка!»

Внешность этого высокого, сгорбленного, но еще крепкого старца, вооруженного огромным посохом, внушала мало доверия, особенно при встрече один на один. Его суровое лицо было трудно разглядеть, но сиплый голос звучал скорее повелительно, чем умоляюще. Наряду с унылой позой и грязными лохмотьями странно было видеть на его шляпе явно шутовское украшение – пучок увядших цветов и полинявшую ленту.

– Друг мой, – сказала Марсель, протягивая ему серебряную монету, – не укажете ли нам дорогу в Бланшемон? Вы, наверно, ее знаете.

Вместо ответа нищий торжественно загнусил по-латыни «Аве Мария».

– Отвечайте же, – прервал его Лапьер, – будет вам бормотать ваши молитвы, еще успеете!

Нищий с презрением посмотрел на лакея и продолжал петь.

– Да что вы разговариваете с этим попрошайкой? – вмешался возница. – Старый плут и сам не знает, куда бредет, и ничего вам толком не скажет. Шагается-то он всюду, да только у него не все дома.

– Дорогу в Бланшемон? – проговорил, наконец, нищий, кончив молитву. – Вы не туда заехали, ребятки: надо повернуть обратно и спуститься на первую дорогу справа.

– Вы в этом уверены? – спросила Марсель.

– Я ходил туда раз шестьсот. А не верите – поезжайте как угодно, мне ведь все равно.

– Он, наверно, знает, что говорит, – сказала Марсель своему кучеру. – Надо послушаться его. Зачем он будет нас обманывать?

– Ну да, он рад подвести людей! – ответил сильно озабоченный возница. – Нет у меня к нему веры.

Марсель все же настояла на том, чтобы последовать совету нищего, и вскоре повозка нырнула в узкий, извилистый и чрезвычайно крутой проезд.

– Я вам говорю, – повторял, бранясь, возница, тогда как его лошадь то и дело спотыкалась, – что этот старый сыч нас морочит.

– Поезжайте вперед, – сказала Марсель, – ведь назад все равно нельзя повернуть.

Чем дальше, дорога становилась все хуже; теперь она была почти непроезжей, к тому же слишком узкой, чтобы повернуть повозку обратно; по обе стороны дорогу сжимала великолепная живая изгородь. Бедная лошаденка, совершая чудеса терпения и самоотверженности, спустилась, наконец, с горы, к подножию старых дубов, стоявших, очевидно, на опушке леса. Дорога внезапно расширилась, и путники очутились перед огромным озером стоячей воды, совсем непохожим на брод разлившейся реки. Возница, не задумываясь, направил лошадь прямо в воду. На середине озера повозка вдруг погрузилась так глубоко, что лошадь рванула в сторону. Это было последним подвигом тощего Буцефала[5 - Буцефал – любимый конь Александра Македонского.], – повозка осела до самых ступиц, и лошадь свалилась, порвав постромки; пришлось ее распрячь. Лапьер вошел в воду по колена, испуская стоны, словно умирающий; но сколько он ни старался помочь кучеру, оба были так слабы, что все усилия их вытащить повозку оказались тщетными. Тогда возница ловко вскочил на лошадь, проклиная старого колдуна-нищего, и, отчаянно чертыхаясь, ускакал во весь опор, пообещав прислать помощь, но таким тоном, в котором чувствовалось, что он не будет очень раскаиваться, если его пассажиры просидят в болоте до утра.

Повозка не опрокинулась: накренившись набок, она крепко увязла в трясине, но еще представляла собой достаточно надежное убежище. Марсель, усевшись на задней скамейке, взяла сына на руки, чтобы он мог уснуть, – ребенок уже не раз спрашивал про ужин и постель. Сюзетта нашла у себя в кармане какие-то сласти, которые утолили его голод, и он без долгих уговоров заснул. Госпожа де Бланшемон, предполагая, что мальчишка-кучер, найдя приют, не станет торопиться обратно, предложила Лапьеру поискать, нет ли где поблизости одной из тех хижин, которые здесь так хорошо укрыты зеленью и после заката так крепко заперты и так безмолвны, что надо наткнуться на них, для того чтобы их увидеть, и взять приступом, чтобы получить приют в такую позднюю пору. Старик Лапьер думал об одном: как бы добраться до огня, чтобы обсушить ноги и уберечься от ревматизма. Поэтому он не заставил долго просить себя и, убедившись, что повозка уткнулась в поваленный ствол старой ивы и не может погрузиться глубже, выбрался из болота.

Больше всех горевала Сюзетта: она страшно боялась воров, волков и змей – этих трех бичей, о которых в Валле-Нуар понятия не имели, но мысль о которых преследует во время путешествия всякую горничную. Веселое настроение и хладнокровие ее госпожи мешали ей выражать вслух свои опасения, и она тихонько плакала, забившись в угол передней скамейки.

– Что это с вами, Сюзетта? – спросила ее Марсель, услыхав плач.

– Да как же, сударыня, – ответила она всхлипывая, – слышите, как кричат лягушки? Они сейчас нагрянут сюда и заберутся в повозку.

– И съедят нас, конечно, – добавила госпожа де Бланшемон, громко рассмеявшись.

В самом деле, зеленые обитатели болота, испуганные падением лошади и громкой руганью возницы и на время притихшие, теперь снова затянули свое монотонное пение. Где-то лаяли и выли собаки, но, видно, жилье было так далеко, что не приходилось рассчитывать на быструю помощь. Луна еще не всходила, и звезды, сверкая, отражались на поверхности лесной топи, устоявшаяся вода которой снова обрела свою прозрачность. Теплый ветерок шелестел в высоких камышах, густо разросшихся на берегу.

– Полноте, Сюзетта, – сказала Марсель; она уже снова предалась своим поэтическим грезам, – здесь, в трясине, совсем не так плохо, как кажется, и если вы захотите, то заснете не хуже, чем в своей постели.

«Видно, моя госпожа совсем свихнулась, – подумала Сюзетта, – если может хорошо чувствовать себя при таких обстоятельствах».

– О господи, сударыня! – воскликнула она после недолгого молчания. – Мне послышалось, что где-то воет волк! Ведь мы в самой чаще леса.

– Это вовсе не лес, а небольшой дубняк, – ответила Марсель, – и там не волк воет, а поет человек. Если он пойдет в нашу сторону, то может помочь нам выбраться на сухое место.

– А если это вор?

– В таком случае вор этот очень великодушный: он поет, чтобы предупредить нас. Слышите, Сюзетта, я не шучу. Он идет сюда, песня слышится все ближе.

В самом деле, над тихими полями раздавался звучный мужской голос, правда немного грубый и необработанный. Он сопровождался мерным стуком лошадиных копыт, но доносился откуда-то издалека, и ничто не подтверждало, что певец едет по направлению к лесной топи, которая, возможно, находилась в таком глухом месте, куда никто не заглядывал. Когда голос смолк, все сразу затихло: либо лошадь пошла по траве, либо крестьянин повернул от них в сторону.

В это мгновение Сюзетта, обуреваемая страхом, увидела молчаливую тень, скользнувшую вдоль болота; отражаясь в воде, она казалась огромной. У девушки вырвался крик, а тень, войдя в топь, направилась прямо к повозке, медленно и осторожно.

– Не бойтесь, Сюзетта, – сказала госпожа де Бланшемон, хотя в эту минуту она и сама была не совсем спокойна, – это старый нищий, с которым мы только что встретились; быть может, он укажет нам дом, откуда могут прийти к нам на помощь.

– Друг мой, – обратилась она к старику, сохраняя полное присутствие духа, – мой слуга – вон там, он пойдет с вами, чтобы вы указали ему дорогу к какому-нибудь жилью.

– Твоего слуги, малютка, там нет, – ответил развязно нищий, – его давно и след простыл… Да к тому же он такой старый, такой слабый и глупый, что тебе от него пользы мало…

Марсель вдруг почувствовала страх.

IV

Лесная топь

Этот ответ прозвучал как дикая угроза человека, задумавшего злое дело. Марсель схватила Эдуарда на руки и, решив защищать его хотя бы ценою жизни, готова была уже прыгнуть в воду, в сторону, противоположную той, откуда шел нищий, как вдруг до нее донеслись слова следующего куплета той незатейливой песенки, которую она только что слышала, но теперь песня раздавалась уже совсем близко.

Нищий остановился.

– Мы погибли, – прошептала Сюзетта, – это подходят остальные разбойники!

– Наоборот, мы спасены, – ответила Марсель, – это голос честного поселянина.

И в самом деле, голос внушал полное доверие, а мирная, беззаботная песня свидетельствовала о спокойной совести. Вскоре послышался стук лошадиных копыт. Путник, несомненно, спускался по дороге, ведущей к лесной топи.

Нищий отступил к берегу и стоял не двигаясь, но, казалось, больше из осторожности, чем из страха.

Тогда Марсель высунулась из повозки, чтобы окликнуть путника, однако он пел так громко, что не слыхал ее голоса, и если бы его лошадь, испуганная темным силуэтом появившейся перед ней повозки, не шарахнулась, громко захрапев, в сторону, то хозяин ее мог бы проехать мимо, не обратив на них внимания.

– Что за черт! – раздался громкий возглас, в котором не было и тени страха; и госпожа де Бланшемон сразу узнала голос Большого мельника. – Вот те на! Да это старые друзья! Значит, карета ваша увязла. А вы, никак, умерли, что вас совсем не слыхать?

Когда Сюзетта узнала мельника, видная осанка которого приятно поразила ее еще утром, она, несмотря на свой довольно неказистый наряд, сразу стала очень кокетлива. Она рассказала, в какое плачевное положение попали они с госпожой, и Большой Луи, благодушно посмеявшись над их злоключениями, заявил, что выручить их ничего не стоит. Он стащил с лошади большой мешок зерна, лежавший впереди него, и, заметив нищего, который, видно, и не думал скрываться, воскликнул:

– Как, и вы здесь, дядюшка Кадош? А ну-ка посторонитесь, я сброшу мешок.

– Я хотел помочь этим бедняжкам, – ответил нищий, – да тут так глубоко, что мне не перейти.

– Постойте здесь, старина, и не лезьте зря в воду, это в ваши годы опасно; я высвобожу дам и без вашей помощи.

И он направил к повозке свою лошадь, которая погрузилась в болото по самую грудь.

– Ну, сударыня, – сказал он весело, – подвиньтесь как можно ближе к оглобле и садитесь позади меня; это совсем легко, разве что кончики ботинок замочите, – у вас ведь не такие длинные ноги, как у вашего покорного слуги. И болван же ваш возница, завез в этакую топь! Ведь чуть левее, в двух шагах отсюда, не будет и шести дюймов глубины.

– Мне очень жаль, что вам пришлось так промочить ноги, – сказала Марсель, – но мое дитя…

– А-а, мой маленький приятель, верно?! Передайте-ка его мне… вот сюда… он будет тут, впереди. Не бойтесь, он не ушибется о седло, – моя лошадь к седлу непривычна, да и я тоже. А вы, сударыня, садитесь сзади, да смелее: у Софи спина крепкая и ноги не спотыкаются.

И мельник бережно перевез мать и ребенка на траву.

– А я? – закричала Сюзетта. – Вы хотите бросить меня здесь?

– Никак нет, мамзель, – сказал Большой Луи, вернувшись за ней. – Я всех переправлю, будьте покойны; дайте мне заодно и вещи. А теперь, – сказал он, закончив выгрузку, – пусть этот горе-возница вытаскивает свою дрянную таратайку, когда ему вздумается; у меня нет ни вожжей, ни веревок, чтобы впрячь Софи, но вас, сударыня, я довезу, куда прикажете.

– А далеко отсюда до Бланшемона? – спросила Марсель.