скачать книгу бесплатно
– Я просто сказал, что, со слов старой Хадижи, которая тоже в юности от кого-то это слышала, есть легенда, о том, что на самом деле было три брата – Адам, Адат и Адан, и они были по очереди женаты на Еве, и потомки их сейчас живут на земле – Адамиты, Адиты и Аданы. Но это всего лишь притча, легенда, устный фольклор, дошедший до нас от безобидной старухи. Кстати, она могла наизусть прочитать на родном языке огромное количество древних стихов, которых раньше я никогда не слышал, и многие слова в которых не понимал.
– Ну и записали бы себе на здоровье, зачем надо было обсуждать это вслух?
– Это был открытый урок, посвященный Уильяму Бэтсону, и там затрагивались все темы, в том числе и не относящиеся к генетике, и я не думал, что это оскорбит кого-нибудь.
– А кто этот Уильям Бэтсон, – насторожился следователь, – американец?
– Нет. Англичанин, один из основоположников генетики.
– Ну хорошо. А что вы там порассказали о флоре и фауне?
– Так это было на уроке для старших классов, и я просто высказал свою теорию.
– О том, что люди – это ходячие органы репродукции?
– Я вижу вы в курсе.
– Я вам уже говорил о глазах и ушах.
– Да, простите, я могу пояснить.
– Поясните, будьте любезны, и кроме того, это не просто любопытство.
– Постараюсь кратко. Видите ли, известно, что корни растений находятся под землей, а репродуктивная часть над, либо все вместе. Фауна более автономна и связана с материнским организмом биоволнами. Ее автономность и обуславливает наличие мозга человека не только как большой антенны и приемо-передающего центра, но также как некоего особого самообучающегося органа, способного к обретению рефлексов, приобретению навыков, то есть всего того, что делает автономию репродуктивного органа максимально независимой, но до определенных пределов, конечно, не мешающих ее изначальным целям. И как всякий организм, он подвержен мутациям, в результате которых возможно появление противоречий с базовым организмом, если это можно так назвать. Я не слишком научно?
– Нет, очень даже интересно. Хотя я почти ничего не понял, кроме одного. – Следователь засмеялся, и сквозь смех проговорил: – Я представил свое начальство в виде членов в мундирах, получающих волновые команды из матрицы, – и он снова захохотал, – прям не учитель заштатной сельской школы, а братья Вачовски в кубе. – Он снова засмеялся. – Знаете, я начинаю испытывать к вам определенную симпатию, но решение о вашем освобождении принимаю не я. Сегодня, думаю, на этом закончим, продолжим завтра. Подпишите здесь, вот здесь и здесь, – показал следователь. Учитель подписал привычной размашистой подписью, как в дневниках своих учеников, и, вопросительно посмотрев на следователя, спросил:
– А я останусь здесь? Вы же обещали!
– Ну да, обещал. Но я не могу вот так взять и отпустить вас сейчас. Завтра посмотрим.
– Ну послушайте, у меня старая бабушка, у нее кроме меня больше никого нет. Она старенькая и очень волнуется за меня. Ученики, в конце концов!
– Я уже сказал вам. Завтра. Конвойный!
Уже находясь в камере, он начал вновь анализировать, вспоминать, где еще он что-то такое мог ляпнуть во вред себе. Вскоре принесли ужин, та же перловая каша, два куска хлеба и вода, словно у всех тюрем был один шеф-повар, готовивший одни и те же блюда для всех заключенных.
Кровать в этой камере была широкой, из сколоченных сосновых досок, рассчитанной на несколько человек, и, хотя спать было жестковато, он заснул сразу. Мозг словно пытался быстрее увести его в объятия морфея, отвлекая от нависших проблем.
Утром в его одиночную камеру вошли два человека – надзиратель и, как понял учитель, представитель прокуратуры. Сверив журнал задержанных и заключенных в камерах, прокурор о чем-то ругался в коридоре. Когда они уходили, он услышал обрывок фразы, сказанной прокурором, о том, что, если на этого задержанного не будет постановления, чтобы завтра я его не видел. Он подумал, что это сказали про него, и несколько приободрился.
Он целый день ждал, сидя на кровати, что вот-вот его вызовут, он, наконец, объяснится, и его отпустят. Надежда, что придет следователь, окончательно угасла, когда принесли ужин. Он подумал, что вечером, наверное, в тюрьму следователи, адвокаты и прокуроры обычно не ходят, и, словно в подтверждение его мыслей, в тюрьме наступила тишина, изредка прерываемая перекличкой надзирателей. И когда он после долгих мучительных раздумий, воспоминаний и временами наступавшего острого чувства отчаяния, так сидя и заснул, разбудил его стук. Оглядевшись, он понял, что стук раздавался из соседней камеры. «Который час, интересно», – подумал он и, подойдя к стене, постучал в ответ. К своему стыду, он не знал азбуки Морзе и собственно, не знал, о чем его просят или о чем его спрашивают, но чувство одиночества и тоски благодаря неведомому соседу несколько отступило. То, что не он один находится в тюрьме, как-то согревало его душу, приходила мысль о том, что ему чем-то могут помочь, хотя не представлял, чем и как. От раздумий его отвлекла распахнувшаяся дверь.
– С вещами на выход, – приказал охранник.
– У меня нет вещей, – ответил он.
– Не болтать! На выход.
Чувство радости переполняло его. Как хорошо! Сдержали слово! Увидели, услышали, поняли, что он не виноват, не опасен, и его можно отпустить домой, он даже не будет в обиде, если его без денег выпустят так далеко от дома, да хоть пешком, лишь бы все это осталось позади, шагая впереди охранника, думал он, автоматически выполняя команды – стоять, лицом к стене, расставить ноги на ширину плеч, и так перед каждой дверью. Когда, наконец, они вышли во двор, эйфория, вызванная мыслью об освобождении, мгновенно улетучилась. Он увидел тех же двух милицейских, что привезли его в город, и заслонявший выход серый грузовой автофургон для перевозки заключенных с распахнутой для него одного железной дверью. «Пшел», – приказал кто-то и ткнул учителя в затылок кулаком. Обыскав, они затолкали его в машину, несмотря на все его взывания к их совести быть людьми и соблюдать гражданские права, снова надели на голову мешок и повезли куда-то в неизвестном направлении, так ничего и не объяснив.
* * *
Новая тюрьма отличалась от прежней. Это было приземистое здание, видимо, большая часть которого, словно у айсберга, находилась где-то глубоко внизу. Довольно долго спускаясь по металлической лестнице, проходя бесчисленное количество металлических дверей и решеток, его привели в одиночную бетонную камеру, куда, насколько он понял, никогда не попадал свежий воздух, разве только со вновь прибывшим арестантом. В камере стоял тяжелый запах всех его прежних обитателей, перемешанный с запахом гниющего мяса, плесени, засохшего черного хлеба, дешевого табака и деревянной бадьи для отправления естественных надобностей, в простонародье именуемой «парашей». Электрическая лампа, которая, как и везде в таких камерах, никогда не выключалась, светила не так ярко, как в прежних камерах, а совсем даже тускло, временами мерцая от перепадов напряжения, будто передавая сигнал бедствия тем, кто его может понять. Заснуть ему долго не удавалось, в камере слева громко стонал человек, временами срываясь на плач, из камеры справа раздавалось громкая бессвязная речь, а откуда-то из утробы тюрьмы доносились дикие нечеловеческие крики, словно какой-то сумасшедший режиссер в натуре снимал фильм ужасов. Наконец, усталость и переживания взяли свое, и учитель заснул тревожно-чутким сном уверенного в своей невиновности человека, надеющегося, что в любую минуту может выясниться ужасная несправедливость, происшедшая с ним, и как только это произойдет, его могут разбудить, извиниться перед ним и отпустить на свободу.
Утром его никто не будил, он проснулся сам. Липкий пот застилал глаза, из-за сырости в камере в груди возникло давящее ощущение, словно по нему проехал грузовик, но больше всего его беспокоило чувство безотчетного страха, родившегося где-то в подсознании, мешавшее думать, пить, есть и отнимавшего способность даже ходить по камере. Через какое-то время начался обход и раздача завтрака. Когда очередь дошла до него, в камеру вошли двое – охранник и врач. То, что второй является медиком, он понял по несвежему белому халату с едва сохранившейся на накладном нагрудном кармане полустертой надписью «…ед часть №…» и стетоскопу, болтавшемуся на груди.
– Этот новенький, – сказал охранник, – осматривать будешь?
– Так, поверхностно, – ответил ему доктор и зачем-то пощупал левое предплечье учителя. – Ну ладно, – сказал доктор, внимательно осмотрев руку, как будто именно в этой и руке была заключена вся информация о здоровье арестанта, – вроде как здоров, – и, отпустив руку, спросил учителя: – раны, ушибы, переломы есть?
– Нет, – ответил учитель.
– Ну и хорошо, если нет, пойдем дальше.
Завтрак тоже отличался от того, что было в других тюрьмах, дали пачку дешевой лапши быстрого приготовления, кусок серого хлеба и пластиковую бутыль с водой без крышки, набираемой, видимо, где-то из тюремного водопровода. Заметив недоуменный взгляд учителя, разносчик еды посоветовал ему развести лапшу водой. Горячей воды, он сказал, нет, но если ты оставишь на полчаса в холодной, то будет в самый раз, и обнадежил, что горячая каша будет, когда завхоз выйдет с отпуска. Разводить «Доширак» он посчитал бессмысленным и стал есть всухую, стараясь не уронить ни единой крошки, и, запив холодной водой, лег на кровать. Поспать ему так и не удалось. Через час-полтора охранники пришли за ним и повели куда-то вниз, к майору, на этаж минус два, как он понял из разговора охранников, где и располагалась комната допросов.
Кабинет для допросов, куда его привели, оказался большой, ярко освещенной комнатой с огромным столом и, как ему показалось из-за своей близорукости, спортивными тренажерами, натыканными повсюду. Он сел на предложенный стул, больше напоминавший кресло, и, когда его руки пристегнули к поручням, а ноги – к ножкам кресла, охранники ушли. И он остался один на один со следователем. «Зачем меня привязали? – подумал учитель. – Тут ведь и так никуда не убежишь. И что им от меня надо? И кто такой этот следователь?» Он поерзал в кресле, пытаясь ослабить ремень на груди, сдавливавший грудную клетку и мешавший дышать, и не добившись успеха, решил попросить если не снять, то хотя бы ослабить ремень. Заметив его ерзания, следователь повернулся к нему, словно давая получше разглядеть себя, и, увидев, что учитель хочет что-то спросить, мягкой кошачьей походкой подошел к нему вплотную, наклонился и, поднеся указательный палец к своим губам, прошипел: «Тссс, здесь первым говорю я, а ты будешь говорить, когда я тебя о чем-то спрошу, понял?». Учитель кивнул. Что-то зловещее, темное, беспросветное было во взгляде следователя, что смутило его и заставило подчиниться.
– Итак, – продолжил он, – я читал твой протокол допроса, проведенного майором Рашидовым. Хочу тебя предупредить! Я не интеллектуал, коим мнит себя майор Рашидов, и не читаю глупых книжек и журналов. Цацкаться с тобой тоже я не буду. Чем быстрее скажешь правду, тем целее будешь. Во-вторых, тебе не удастся меня разжалобить рассказами об одинокой старушке и плачущих учениках с их родителями. И в-третьих, на тебя нет никаких документов, никаких протоколов о задержании, тебя три дня назад отпустили из городского изолятора, и ты куда-то уехал, скорее всего, скрылся. То, что ты здесь, знает только несколько человек из МВД. Поэтому здесь я для тебя бог и царь, а не какой-то член, получивший свободу вследствие эволюции. Ты меня понял?
– Да. Понял.
– Для тебя я господин майор. Ясно?
– Да.
– Да кто?
– Да, господин майор.
– Уже лучше.
Майор подошел к своему столу взял лист бумаги и, подойдя к нему вплотную, спросил:
– Тебе знаком Ахмед Кубаев?
– Нет. А кто это?
– Тебе лучше знать. А тебе знакомы?.. – Тут следователь сделал паузу, заглянул в листок и прочел пять или шесть фамилий.
– Нет, не знакомы.
– Плохо. Значит, не хочешь говорить правду?
– Хочу! Но я их действительно не знаю.
– Проверим. – Майор не спеша подкатил какую-то тележку с проводами и прикрепил зажимы к шее и груди учителя. – Начнем с сорока вольт, – сказал он и нажал какой-то рычаг. Учителя стало трясти, тело скрутило и, если бы не был пристегнут, то он готов был вылететь из кресла. Словно откуда-то издалека был слышен голос следователя: «Увеличим до шестидесяти, увеличим…», пока не пропал совсем.
Он очнулся в том же кресле, сколько времени прошло, он не знал, шея и грудь страшно ныли, места, куда были прикреплены электроды, были обожжены и болели ноющей болью, рядом с креслом стояли те же два охранника, которые его привели. «Разденьте его», – приказал майор. Раздев его, охранники ударами дубинок заставили стать на четвереньки, сунули под него скамейку и майор умелым отработанным движением вставил ему в задний проход кусок шланга. Затем, взяв в руки небольшой моток колючей проволоки, начал засовывать в шланг. «Ты знаешь, – приговаривал он, – этот прием называется «вставить розочку»». Услышав крик боли, он перестал всовывать колючую проволоку, но опять тем же умелым движением выдернул шланг.
– А знаешь, – сказал майор, – теперь у тебя в прямой кишке кусок колючей проволоки, и я буду вытягивать ее вместе с кишкой, если ты не скажешь кто твои сообщники. Так, раз, – дикий крик заполнил весь нижний этаж тюрьмы, – два! Вот б…, – услышал он будто откуда-то издалека, – снова сознание потерял. Откачайте его.
Учитель с трудом открыл глаза, ему казалось, что прошло всего несколько секунд с начала пыток, пытаясь оглядеться, он повернулся на бок, шея после ударов током не поворачивалась, он полулежал на полу в луже собственной крови, рядом стоял медик и те два охранника. Медик выговаривал майору о том, что подозреваемый при таком обращении не протянет больше трех дней, и что количество трупов у них зашкаливает. Майор, в свою очередь, с усмешкой отвечал, что задержанных по документам нет и никогда не было, а раз так, то и беспокоиться не о чем, и добавил: «Ладно, тащите его в камеру, пусть отлежится, тем более, тут у меня очередь таких как он, завтра продолжим». В камеру его никто не потащил, охранники, выведя в коридор, заставили идти самого, последний пролет лестницы он прополз на четвереньках, оставляя за собой кровавый след разбитых о металлическую лестницу колен. Когда он дополз до дверей камеры, ему показалось, что это дверь избавления от мучений, оазис, тихая комната в аду, куда не доходит адский огонь, добравшись до кровати, он еле взобрался на нее и тут же отключился. На следующий день ему было плохо, целый день провалялся без сознания в бреду. Очнувшись поздно ночью, он обнаружил на полу шесть пачек сухой лапши и две пластиковые бутылки с водой. Есть ему не хотелось, дикая боль внизу живота временами утихала, но снова и снова давала о себе знать. Ожоги на груди и шее тоже болели и начали нагнаиваться, но это было ничто по сравнению с болью в животе. Он не стал ни пить, ни есть, зная, что будет только хуже. Пытаясь заснуть, старался вспомнить прошлую жизнь, бабушку, родителей, лица которых помнил только по фотографиям, и плакал. Плакал навзрыд, не стесняясь, что его услышат, плакал о пройденной жизни, ее бессмысленности и жестокости. Плакал, вспоминая бабушку, у которой он был единственным стимулом к жизни, которая всегда ждала его на пороге – и когда он шел из школы домой, и потом, когда он стал работать, ждала его после работы. Так он заснул.
– Подъем! Быстро встал! На выход!
Он лежал на нарах, не в силах подняться, когда охранник ударом дубинки по плечу заставил его встать. Рука безжизненно повисла, и, увидев, что охранник замахнулся, чтобы повторить, он произнес: «Не надо, я иду, я иду». Он словно во сне проковылял до дверей камеры и упал, не в силах идти. «Вставай, тварь», – потребовал охранник и ткнул дубинкой в зад, он закричал от дикой боли, но продолжал лежать. «Вот сука, – произнес тот же охранник, – придется его тащить». Когда охранник приволок его в комнату допросов, учитель уже немного пришел в себя и теперь, стоя посреди комнаты, молча глядел в пол, собираясь с мыслями.
– Можно я буду стоять? – попросил он. Однако его никто не услышал.
– Ну что, интеллигент, продолжим, – сказал майор, – помогите-ка ему сесть!
Двое охранников буквально впихнули его в кресло, пристегнув ремнями ноги, руки и туловище, он обреченно оглядел комнату и только сейчас понял, что те предметы, которые он принял за спортивные тренажеры – не что иное, как какие-то инструменты для пыток, то ли привезенные откуда-то, то ли собранные здесь, на месте, по чертежам неизвестного маньяка.
– Итак, спрашиваю – отвечаешь. Понял?
– Да.
Майор вальяжно расположился в своем кресле, достал из папки два листа бумаги и стал читать вслух: «Довожу до вашего сведения, что учитель Кулабской средней школы Мазгар Абубакаров ведет пропаганду чуждого нам образа жизни, в частности, во время пятничного намаза призывал к примирению с той частью сельчан, которые проповедуют искаженный ислам, призывал понять их, не придираться к их внешнему виду и словам, а попытаться наладить диалог, который позволил бы избежать противостояния и не прибегать к помощи правоохранителей для разрешения религиозных споров, тра-та-та, тра-та-та, и подпись – имам Кулабской мечети Самедов М.».
– Признаешь, что призывал легализовать чуждые антинародные идеи?
– Нет.
– Как нет? Вот же уважаемый человек, целый имам мечети пишет, что ты призывал примириться с бандитами?
– Я это говорил не в мечети, а возле нее, когда шел в школу, у меня были уроки по расписанию, и я не мог присутствовать на коллективной молитве на рузмане. Дело в том, что сотрудники милиции вместе с имамом стояли и наблюдали, как подрывают дом Нурмагомеда, который исчез из села года три назад, на улице была кое-какая мебель, скарб, который успела вынести жена Нурмагомеда и трое его детей. Шел небольшой дождь, а дети сидели на старом диване и от шока даже не пытались укрыться от дождя, мимо шли сельчане на пятничную молитву, видели все это, и я думаю, они тоже осуждали такие действия, но боялись высказаться.
– А ты самый смелый?
– Нет, я всегда уважал старого имама, и мне было жалко этих детей, старшая ходит школу, и я знаю, с каким трудом они выживают. Их девочка зимой перестала ходить в школу, потому что одноклассники смеялись над ней, так как ее пальто было переделано из старой ватной куртки матери, а когда она перестала ходить в школу, то обвинили семью в экстремизме. Никогда не думал, что имам может написать донос, – с горечью добавил он.
– Так вот как ты заговорил? А ты не жалеешь сотрудников милиции, которых убил Нурмагомед, их семьи?
– Мне жаль всех погибших, а еще больше мне жаль живых, которые живут с ненавистью друг к другу, готовы убивать ради своих идей, убеждений. Я всегда думал, что идея должна нести добро, терпение к чужому мнению.
– Ну хорошо, а на это, что ты скажешь? «На учительском собрании, выступая по итогам учебного года», – начал читать майор, – так, это не то. А, вот, – майор опять полез в какие-то бумаги и, найдя листок, начал читать вслух, – «на собрании преподаватель Абубакаров высказывался против политики правительства и критиковал новый учебный план, поддержав уволенного приказом министерства бывшего учителя астрономии Султанова В.Г. Абубакаров возмущался тем, что часы по астрономии переданы религиоведению, и что правительство намеренно воспитывает болванов, не понимающих устройства ми… мироздания, слова-то какие, мать вашу! И школа выпустит недоучек, которые не имеют базовых знаний».
– Я говорил не так.
– А как?
– Я сказал мы выпускаем недоучек, государство я не упоминал.
Однако майор его уже не слушал. Направив указательный палец на учителя, он громко кричал. – Ты понимаешь на кого ты голос поднял!
Майор повернулся в кресле и указал пальцем на портрет президента на стене. – На него, на меня, на всех! Они лучше знают, что нужно школе, а что нет! И если бы не он, то американцы уже были бы в наших горах и уже жили бы в твоем доме!
– Я не против.
– Ты не против чего?
– Ну чтобы кто-то пожил в моем доме или в селе. Вряд ли кто согласился бы добровольно жить у нас, если есть другие варианты.
– Ты что несешь, тварь? – закричал майор, с опаской посмотрев на портрет на стене, будто их разговор могли услышать.
Учитель тоже посмотрел на портрет, президент задумчиво и добро улыбался ему с портрета, как бы давая надежду, что все скоро закончится, и он вернется домой, в свой старый дом, в свою школу. От мыслей его оторвал удар в подбородок. Он не ожидал такого проворства от майора, который за доли секунды, перепрыгнув через письменный стол, сумел нанести ему увечье. В затылке зазвенело и перед глазами прошли красные круги. – А теперь еще раз спрашиваю! Ты знаешь Кубаева Ахмеда?
– Нет.
– Его младшая сестра учится в твоей школе, ходит в твой класс, и что, брат никогда не интересовался учебой сестры и не заговаривал с тобой?
– Не помню, кажется, нет.
– Ах ты тварь! Сейчас я тебе покажу, как кажется. – Майор достал откуда-то трехгранный напильник и, всунув в рот учителю, начал пилить коренные зубы, направив грань напильника между двумя зубами. Из порезанной щеки хлынула кровь, крик, вырвавшийся от чудовищной боли, захлебнулся в горле от слюны и крови, учитель непроизвольно начал кашлять, и несколько капель крови попало в лицо майору.
– Ну сука! На тебе! – и этим же напильником он начал бить учителя по лицу. Остановился он, когда лицо превратилось в кровавое месиво, а голова учителя свесилась, как у куклы с оторванной шеей. Майор понял, что несколько перестарался, когда увидел, что из заплывшей левой глазницы учителя вытекает бесцветная жидкость. Повернувшись к дверям, он крикнул: «Доктора сюда!».
Учитель очнулся уже в камере, лицо распухло, левая глазница страшно болела, и он ничего не видел, во рту собралась загустевшая кровь, которая мешала дышать, и он попробовал ее выплюнуть, но не смог. С трудом дотянувшись до бутылки с водой, он сделал глоток и снова провалился в темноту.
Два дня его никто не беспокоил. Он думал, что ему дают возможность поправить здоровье, хотя дело было совсем в другом: потеряв счет дням и часам, он как-то даже забыл, что в календаре есть пара выходных в неделе, по которым отдых предоставлен и палачам, а иногда и их жертвам, и палачи, как правило, очень трепетно относятся к своему здоровью и отдыху. В понедельник утром он проснулся рано от боли, все тело ныло, и особенно не давали покоя десны и задница, разорванная колючей проволокой. Лязгнула металлическая дверь и раздалась команда: «На выход!». Тело как-то само непроизвольно дернулось к двери. Ему неожиданно пришла в голову мысль, что никогда не подумал бы о том, что условный рефлекс, ведомый чувством страха и боли, настолько быстро приживается и начинает командовать телом.
– Встать!
– Я не могу, – ответил учитель.
– Не можешь – заставим! – И охранник занес над ним дубинку. Однако после нескольких ударов дубинкой учитель по-прежнему неподвижно оставался лежать в кровати.
– Ну-ка, помоги мне, – обратился охранник к своему напарнику, – снова придется тащить этого говнюка.
Чем ближе они подходили к двери с табличкой «Комната допросов», тем больше ноги отказывались идти, на последних метрах поддерживавшие его с двух сторон охранники попросту внесли его в кабинет. Майор как ни в чем не бывало сидел в своем кресле за письменным столом в белоснежной рубашке с короткими рукавами и почему-то улыбался ему.
– Ну, как настроение? Рабочее?
Он промолчал, чувствуя какой-то подвох.
– Обижаешься? – продолжал издеваться майор. – Не обижайся, это моя работа! Одни воруют, другие, как говорят, ловят, – попытался он сострить. – И заруби себе на носу, чем дальше будешь упорствовать, тем будет хуже.
На мгновение ему в голову пришла крамольная мысль: «А может, признаться в чем-то? Хотя в чем?» Майор задает ему вопросы, ответы на которые он не знает и ответить в принципе не может, а когда все это закончится, неизвестно.
– А ты с одним глазом даже лучше смотришься, – продолжал майор, – мужественное лицо стало, суровое. – Майор явно издевался над ним, и было видно, что для него это в порядке вещей. Он не мог этого понять. «Как может шутить человек в подобной ситуации? Может, попытаться разговорить его? – подумал он. – Наверняка даже в этом животном есть какая-то человеческая струнка».
– Хорошо выглядите, – попытался он пошутить, – праздник какой?
– Да! Днюха у меня. Сорок шесть исполнилось.
– Не могу поздравить, – даже под угрозой смерти удивившись собственной дерзости, произнес учитель. И дальше, уже не контролируя себя спросил: – Ну, и что у вас за плечами, кроме переломанных рук и ног и выбитых глаз?
