Молево

скачать книгу бесплатно


Мирон инстинктивно сунул сильную руку в карман, где покоились его штихеля.

– Покажи-ка, что носишь с собой, – попросил человек, внешне похожий на пожилого вельможу, – если не слишком большая тайна.

Мирон вынул орудия скульптора из правого кармана, косясь на льва. Протянул к незнакомцу.

– Вот.

– Железки, что ль? А почему гнутся?

Штихеля на самом деле свисли с жёсткой ладони скульптора, будто ремешки. Сюрреализм какой-то. Мирон потряс ими. Они вяло затрепетали в воздухе.

– Ф-ф! – воскликнув междометием, он глянул туда, где только что был лев, но там лишь сияли белизной берёзы да блистали серебром осины.

– Ф-ф, – уже тихо повторил он.

Положил инструменты на пенёк. Поднял за кончики. Мягкость аннулировалась. Стукнул ими друг об дружку. Донёсся давным-давно знакомый звон.

– Да ты, видать, волшебник, – заявил человек, похожий на свежего старца и на отставного чиновника высшего звена.

– Нет. Тут что-то не то, – недоумевающе молвил ваятель, достал из левого кармана камешек.

– А, знакомый цвет, – сказал человек, пока оставаясь в неузнаваемости относительно своих занятий. – Догадываюсь, почему ты здесь очутился…

– Я тоже. – Мирон снова сунул штихеля в карман. – Нет, если тебе нужны эти орудия труда, возьми. – Он принялся опять их вытаскивать. Те звенели в знакомом ему тоне.

– Оставь. Это я так, из любопытства спросил. Железками-то чего вытворяешь?

– Скульптор я.

– А. Ваятель, значит. Истуканов, что ли делаешь?

– Можно и так сказать.

– Язычник, значит.

– Язычник? Почему? Крещённый я.

– Хе. Крещённый язычник. Да. Может, оно будет правильнее.

– Как это язычник-христианин? Такого не бывает. Тут либо, либо.

– Да. Либо, либо. Но можно посмекать о том.

– Посмекать?

– Человек глазами познаёт естество материально, а сердцем – духовно. Он в природе ощущает присутствие духа. Духовное чувство, никогда не отпускающее, дисциплинирует людей, заставляет относиться ко всему бережно, осторожно, иногда опасливо, но всегда с большим уважением, даже любовью. Священный лес, священная река, священное озеро, священное животное. Ведь к священному нельзя относиться грубо, чисто потребительски. Потому что у него есть достоинство. Его надо любить. Благоговеть перед ним. Вот и реки, леса, озёра, имеющие достоинство, не замусорены или изрыты, одним словом, не поруганы. Они сверкают чистотой, блистают свежестью.

Мирон огляделся по сторонам, оценивая чистый, прозрачный лес.

– Ага, – сказал он, улыбаясь.

– И вот, я думаю, познанию Единого Бога Творца, язычество не мешает. Тем более, познанию Царства Божьего, Небесного. Люди ведь верят вообще в существование духовного мира. Он для них реальный. Таковая вера, таковое ощущение мира важнее всего. Это подобно познанию математики. Ведь, чтобы понимать высшую математику, надо сначала выучить низшую, простые арифметические действия. Затем алгебру, а там уж и высшая подоспеет. С религией то же самое. Язычники освоили понимание духовного мира на его первичной ступеньке. Они его знали, как таблицу умножения. Оттого произвёлся весь их пантеон. Чего плохого в таблице умножения? Она разве мешает высшей математике? И потом, весь их пантеон – плод мифологического мышления, мышления поэтического. В конце концов, ведь всю природу с её жизненным духовным насыщением дал нам Господь Бог. Зачем биться с природным духом жизни?

Мирон лишь глубоко вздохнул.

– Так вот, – сказывал странный человек, – надо только усиливать столь необходимое всем людям бодрствующее восприятие духовного мира. А бодрствующему внятию этого мира, чувству священности помогает именно одухотворение всего естества, окружающего нас. Дух ведь всюду. Он веет, где хочет. А когда человек утрачивает непрерывное духовное ощущение окружающей его природы, он легко лишается познания Единого Бога Творца, он лишается Царства Божия, который внутри него.

– И как его усиливать? – Мирон вознёс пальцы рук ввысь.

– Просто нельзя терять духовного ощущения никогда. – Старец поглядел туда, куда утыкались пальцы Мирона, обвёл взглядом всё окружение. – Конечно, в наши дни… в ваши… в наши и в ваши – только у монахов это восприятие соблюдается непрерывно, поскольку они выбрали путь подвижничества. Но как быть остальным людям? Остальные люди легко расстаются с ним, и это лёгкое, незаметное отнятие духовного зрения слишком явно происходит на наших глазах. Всюду набирает силу скептицизм и потребительство, которые попросту опьяняют людей. Да и прямое пьянство как апофеоз потребительства, оно привилось настоящей эпидемией. Какое восприятие духовного мира может случиться у человека с застланным сердцем? На этой поруганной почве ещё больше возрастает атеизм, он уверенно побеждает вообще всё, что связано с духом, бросает тень всюду, где бы дух ни проявил себя. Отвергает его подчистую. Потребительский атеизм успешно борется с любым религиозным проявлением.

– Рушит и поругает символы религии, да? – Язычник-христианин потрогал в кармане малую киянку.

– Именно. Нельзя поругать святыни. Никому. Любые. Потому что святыня – то, что человек любит, благоговеет перед ним, иначе говоря, обожает, в полном смысле этого слова. Обожает. Скажи, какое желание возникает у человека в тот миг, когда оскорбляют его любимую женщину, любимого дитя? У него появляется желание жёстко ответить на оскорбление, бывает до того жёсткое, что хочется даже убить оскорбителя. На то и живёт святыня, чтобы оберегать её. Есть для человека также священные предметы, символизирующие любимых людей, любимые представления о мире, любимую страну. Таковыми могут быть памятные изображения разного свойства, а случается даже простая пуговица от пиджака любимого отца. Символ любимого – та же святыня, что и сам любимый. Надо иметь бодрствующее чувство священности, ибо оно есть самое главное чувство человека. Его можно растить, развивать, совершенствовать. Обогащать более возвышенным значением. А лишившись его, человек перестаёт быть человеком. Он обращается даже не в животное, он становится машиной.

– Не смею не согласиться, – сказал бывший скульптор. Пожалуй, твоё мнение ложится мне на душу. – Язычник-христианин даже воодушевился. – Ну так давайте будем уважать это чувство в себе, уважать в других людях! – Воскликнул он. – Давайте будем объединять эти чувства во всех проявлениях. По отношению к человеку, к природе, к Богу Творцу всего что есть, ко всему, что несёт в себе их символы. Тогда действительно возникнет общее усилие, а оно-то позволит нам воспринять духовный мир во всей его полноте, что соответствует поистине человеческому назначению.

– Ты хорошо закончил мою мысль. Понял, значит.

– Как мог.

Старец глянул на камешек, вынутый Мироном из кармана.

– А вот камешек-то похож на мой, давнишний. Молево, – произнёс он с задумчивостью.

– Что? Что за молево?

– Угу. Камешек так называется. В Пликапике нашёл?

– Где-где? А, да, в нём, родимом. Возница наш именно так его назвал, когда мне зачем-то понадобилось его спросить о том. В Пликапике.

– Ты тоже, и я тоже. Знатное Молево. Рабочее. Правда, без вдохновения не действует. Да. Всё переменилось во мне из-за его работы. Нет, сам-то я остался прежним. Вот он, каким был, таким остался. Поведение изменилось. Побуждения обновились. Потом, когда я захотел вернуться в свои места, запропастился сам куда-то в неведомое. Вот и живу тут. Должно быть, эти места как раз мои. Ну, ты посиди, отдохни, а я пойду.

Неизвестный мудрец встал, отдалился, да вовсе сошёл на нет меж берёзок и осин, подобно здешним девицам, приведшим сюда Мирона, и золотистому льву, невесть откуда взявшемуся. Или просто растворился в священности окружения, о котором говорил. «Отдохни, – повторил про себя человек, лишённый коня, – отдохни». Это слово обрело у него новый смысл. Сам придумал. Отдохнуть, не значит ли отпустить однажды пойманное вдохновение? Случилось что-то похожее. Отпустил. И полянка настолько опустела, что невольно закралось колкое ощущение лишённости всего, включая себя. Гнетущая оставленность придавливала его тело к срезу двухвекового дерева, внезапно очутившегося совершенно свежим. Будто спилено оно часок-другой назад. Только опилок нет. Запаха тоже. Мирон погладил шершавую поверхность пня. Слева направо, справа налево, кругами, спиралью. Что теперь искать? Коня? Путь? Или поначалу впрямь себя найти? Он похлопал по своему туловищу, рукам, ногам. По голове. Вроде нащупал себя, будто опознал, поскольку был в рассудке. Но не понять, прежнего себя отыскал или немного изменённого. Не знал, как вести этого себя. Закралось недоумение. Вот что, оказывается, утерялось. Поведение сгинуло. Нет поступков. Сидеть, стоять, ходить, скакать, радоваться, печалиться, упиваться словесами, погружаться в молчание?.. Что делать то?! Пришло эдакое беспоступочное состояние всего сознания, то, что нельзя назвать ни нерешительностью, ни леностью, ни безучастием или безразличием. А беспокойство, напротив, набирало волнения, возрастало давлением, разогревалось тревогой. В конце концов, его одинокая душа наполнилась топким жаром.

Мирон застонал, удушаясь и обжигаясь смятенной мыслью, пробовал всё-таки отыскать собственное поведение, слегка поёрзав на пне. Затем, будто почуяв некий позыв, он встал и пошёл, как говорится, потупив взор. Изредка заставлял себя усмехаться. Ничего не замечал вокруг. Благо, подножие лесное оказалось ровненьким, мягоньким. Даже споткнуться не обо что. А стволы молодых берёзок да осин словно сами расступались перед человеком. Штихеля в кармане снова перестали звенеть, изгибаясь да скручиваясь, будто верви…

Тут снова появилась дюжина девиц, укрытых вместо общепринятой одежды – собственными прядями русых волос, волнами ниспадающих по всему телу, да венками из лилий, вплетённых на уровне бёдер. Они снова создали своеобразный конвой с целью увести путника к назначенной цели. Мирон, глянув на них, ничуть не удивился, лишь усмехнулся. Тут же поймал ещё одну мысль по поводу жертвенности, связанной именно с женщинами. Его и раньше время от времени занимал женский вопрос. По-видимому, холостяцкий образ жизни всегда его ставит. Будто бы есть в этом состоянии некая свобода в поведении. Но она явно ущербная. Почему? Да потому, что в холостом положении нет места для жертвенности. А без неё действительно свобода несовершенная, неполная.

Дюжина девиц, не останавливая путь, заключила вокруг него хоровод, вырисовывая стопами своими некую циклоиду. А он мысленно продлил беседу с оставленным на полянке старцем и с самим собой, да несколько в новом ключе.

– Обычно всегда в нашей жизни мужское приносится в жертву женскому, – шептал он, обращаясь к мнимому оппоненту-мудрецу. – Вот поглядите. Женщине нравятся сорванные цветы. А что такое сорванный цветок? Это никогда не создавшееся семя. А семя – мужское начало. Сразу перед нами возникает жертвоприношение. Ни и выращенное семя, – предаётся Матери-Сырой-Земле, гибнет в ней. Снова прорастает мужским образом стебля, ствола с листьями. И они со временем гибнут, истлевают в Матери-Сырой-Земле, увеличивая её плодородность. Опять жертва. Может быть, таковое предназначение женщины – всюду побуждать жертвенность как таковую. И всё это делается во имя жизни. Мужское есть именно начало, а женское – продолжение. Начало приносится в жертву продолжению. Опыляется пестик, женское продолжение, завязывается плод и появляется семя – новое мужское начало. Семя падает во влажную землю, в женское продолжение и прорастает опять мужским началом, стеблем, стволом с листьями. Мужское укореняется в женском, оно разветвляется вверх и вниз. Вверху оно питается светом, символом небесного бытия, внизу – влагой, символом земной жизни. Влага Матери-Сырой-Земли течёт по нему, не давая умереть. Так дерево, символизирующее мужское начало, навсегда связано с Матерью-Сырой землёй, символизирующей женское продолжение. Оно в ней прорастает, оно в ней и гибнет. Потому и Ева – жизнь именно в таком её значении, в продолжении. Там – стремление к вечности, но нет её самой. А собственно жизнь, которая всегда возрождается, она символизируется в мужском начале, намекающем на вечность. Она действительно всегда способна умирать и вновь появляться во времени, потому что её начало исходит из вечности. Вот и в царствии небесном не женятся, не выходят замуж по одной простой причине. Там нет времени, значит, нет смысла в длительности жизни. Там нет необходимости в продолжении. Там жертвенность сливается с жизнью. Смерть попирает смерть. То, что открыл для нас Иисус Христос. А новые тела людей в царствии небесном, возможно, имеют внешние половые различия, но это всё, вероятно, лишь для памяти о жизни земной. Только для памяти, более ни для чего…