скачать книгу бесплатно
Камень, или Terra Pacifica
Георгий Тимофеевич Саликов
В Тихом океане образовалось «белое» географическое пятно. Остров. Разными способами на него попадают сотрудники одного НИИ, а также кое-кто ещё. Действительность явная и действительность сновидений переплетаются меж собой, образуя и переплетение судеб.
Георгий Саликов
Камень, или Terra Pacifica
Случай или ненаучная действительность, состоящая из трёх отрезков с последовательно убывающей прогрессией
Посвящается Лукину Владимиру Борисовичу
Санкт-Петербург
ANNO 1991
(и позже)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
***
23-го сентября 19… года отставной заведующий отделом райисполкома Пётр Васильевич Панчиков гладенькой, слегка подпрыгивающей походкой двигался по Невскому проспекту, не обнаруживая особого усердия к целенаправленности. Он будто умышленно припрятывал её от посторонних глаз. Иначе говоря, нечаянно освобождённый человек чисто от безделья шёл себе, приближаясь к Полицейскому мосту, и, при совершенном отсутствии внимания вглядывался куда-то сквозь шпиль Адмиралтейства. Вместе с тем, в его настроении, а попутно в жизнедеятельности организма неотступно копилось свежеприобретённое ощущение брезгливости. Однако лицо его не сморщивалось, не пыталось брызгать слюной. Оно вообще силилось выглядеть обычным, на ходу о чём-то размышляющим. Оттого по-настоящему брезгливое состояние Панчикова почти не замечалось людским потоком, восходящим и сходящим вдоль Полицейского моста – этим поздним утром, мягко перетекающим в день. Может быть, только у немногих довольно чутких и добродушных женщин, кои сохранились ещё в наших местах, появлялось в глазах некоторое выражение сочувствия и быстро исчезало.
Одновременно, без надобности возымев чужеродный неприглядный достаток, отставной высокопоставленный начальник лишался другого приобретения, законного. Того, что он постоянно и бережно хранил на лицевой поверхности. Там у него всегда и привычно для окружающих возлежало блестящее одеяние, доподлинный ореол, свойственный влиятельному чиновнику. Сие убранство представлялось ему вечным. Но теперь оно являло удивительное представление, сравнимое разве с неким обнаружением сущего позора. Оно спадало. Необратимо, слой за слоем, нажитое годами знатное сияние резво, даже стремительно отделялось от лицевой телесности сановника. И, как раз на подходе к Полицейскому мосту, блистательный наряд окончательно снялся прочь. Вся срамота лица прилюдно оголилась.
Впрочем, прохожих вовсе не оскорбило откровенное бесчестье среди бела дня. Народ этого не видел, продолжая ходить мостом туда-сюда. Сам Пётр Васильевич тоже упустил то мгновение, когда у него что-то отпало, хоть начал испытывать мелкое неудобство, активно шевеля сомкнутыми губами. Он продолжал свой путь походкой беспристрастной и неосознанной умом. А меж тем в организме и в настроении всё нарастало и нарастало желание освободиться от излишней влаги во рту, накопленной радениями свежеприобретённой брезгливости. Но дул ветер и, как назло, прямо в только что означенное лицо. Вот Панчиков и боялся запачкаться.
Случилось нежданное везение. Когда у отставного заведующего отделом райисполкома завязалось восхождение на вялый горб Полицейского моста, ветер своевольно сменился и с ускорением потянул этаким затяжным порывом со стороны Гороховой, подняв небольшое облачко пыли с набережной Мойки. Пётр Васильевич быстро догадался: если он вовремя отвернётся от бесцеремонного ветра, то, пожалуй, избавит своё вроде бы не замечаемое, но совсем голое лицо от натиска пыли и всё-таки – сможет, наконец, оправить рот по ветру прямо в Мойку. Таким образом, появился шанс избавиться от обеих неприятностей – внешней и внутренней. Он без промедления, уверенно ухватился за перила моста, намереваясь воплотить в жизнь полезную мысль. И определённо бы воплотил. Но его глаза увидели в воде бутылку, легко плывущую против обычного течения рядом с гранитом берега, что мгновенно создало в сознании Панчикова плавную остановку.
Сцена с предметом неживым и немеханическим, но плывущим против течения, сначала, вместе с настороженностью, вызвала в бывшем государственном муже краткое, но вполне здравое изумление. А затем она открыла внутреннему зрению Панчикова параллельную череду его прочих устойчивых чувств, помимо известной нам свежей брезгливости вместе с сиюминутной настороженностью. Меж них само себя неожиданно вытолкнуло на поверхность одно хоть актуальное чувство, но далеко не самое острое – слабая такая тоска, точнее забота: он вспомнил о необходимости отоваривания талонов на крепкие спиртные напитки. Кроме того, к этой заботе прицеплялось ещё одно свежеиспеченное ощущение, которое правильнее назвать сущей безделицей, побочной досадой. Но оно пробиралось в один из уголков души, накапливало там отягощение. Обнародовано постановление теперь бывших его коллег по исполкому. Постановление предписывало прилагать к талону, этакому картонному праву покупки крепкого спиртного напитка – ещё порожнюю бутылку. Иначе талон не отоваривается. Отсутствие посуды автоматически угрожало праву стать невостребованным. Месяц заканчивался, и если не поспеть с отовариванием, талон, очень похожий на железнодорожный билет недавнего времени, обратится в пустой картонный прямоугольник, такой же, что у пассажира, печально провожающего взглядом его ушедший поезд. Оттого на всецело обнажённое лицо, скрывающее чувство брезгливости, откуда-то сбоку пала тень совсем никчёмной угрюмости. Сие обстоятельство бесповоротно дополнило выделение влаги во рту ровно в тот момент, когда отставной заведующий взошёл на Полицейский мост и увидел в Мойке бутылку.
Так, на почве общей неприятности, заподозрив неладное в движении посуды против течения рядом с гранитом берега, Панчиков одновременно и к удивлению своему ощутил радость в области параллельных чувств. Он, ещё не успев укрепить положение пальцев на перилах ограждения моста и вот-вот, было, не исполнив совершенно законное намерение освободить полость рта от излишней влаги, обнаружил в голове спасительную мысль: выловить бутылку, и дело с концом. Забота об отоваривании талона, хоть не особенно острая, вместе с побочной досадой уже готова свалиться с его плеч. Он оттолкнулся ладонями от перил, пробежал мостом до противоположного конца. Там он развернул тело, подпираемое всё тем же назойливым ветром со стороны Гороховой, и поспешил удлинённым шагом до ближайшего спуска набережной. Им оказалось недавно возведённое деревянное сооружение для неизвестного нам временного мероприятия. Здесь он стал дожидаться причаливания своей находки, сколь внезапной, столь уместной.
Во рту само собой обсохло.
Бутылка приблизилась к временному деревянному спуску. Остановилась возле гранитной стены. Там же чётко отпечаталась тень задранной ветром шевелюры Петра Васильевича. Притом порыв заблудшего ветра загадочно истощился и сник. Панчиков извлёк склянку легко, с ловкостью виртуозного официанта, почти не замочив пальцев.
– Тьфу ты, – сухо произнёс он, найдя взглядом внутри бутылки всякую бумагу, – ещё мыть заставят.
Отняв пробку, он сунул все три фаланги мизинца в горлышко и кончиком ногтя зацепил уголок листа, свёрнутого в рулончик. Затем он протащил его до краешка, где попутно поцарапался о еле заметную острую неровность. Горлышко оказалось надколотым.
– Тьфу ты, – повторил бывший чиновник, – ведь не примут.
Вновь к нему возвратилось недавно выветренное постороннее чувство досады. Оно теперь заняло узловое положение, грубо вычеркнуло блёстку его случайной и несвоевременной радости. Панчиков замахнулся, было, выкинуть бутылку назад в Мойку вверх по течению, но ещё недремлющая в нём профессиональная страсть к бумажному делопроизводству затмила и досаду, и параллельную ей брезгливость вместе с вернувшейся мрачностью. Бесполезный порожняк метать он не стал, а из любопытства довытащил бумажку до конца и движением фокусника-любителя расправил её той же рукой.
Листом оказалась карта острова, неизвестного ему ни по одному из разгаданных кроссвордов в часы изнурительной государственной службы.
Отставной заведующий отделом заодно разглядел пробку. На ней было крупно напечатано: «неразбавленность гарантирована». Затем он изучил вместилище карты. Пришёл к выводу, что бутылка лишь похожа на из-под «Столичной», но не совсем «наша». «Так и так не приняли бы», – понял он, временно освобождаясь от параллельных чувств. Однако по неуловимой причине, бутылка стала ему вдруг чем-то дорога. Он, прижимая локтем заграничную посуду к груди, обеими ладонями разгладил вытащенный из его чрева также заграничный документ. Медленно вернулся на мост. До взъерошенной причёски руки не доставали.
Далее он пошёл быстрее. Его прежняя случайная стезя сменилась поступью желаемою. Она развернула курс, сойдя с неопределённости на предпочтительность, – в направлении скользящего над крышами шпиля Петропавловской колокольни одноимённого собора.
Панчикову стало не хватать обширности пространства. Инстинктивно его несло туда, к самой широкой воде Невского простора. Наверное, только там хватит места его бесчисленным параллельно текущим непримиримым чувствам.
***
Прибыв из командировки по малым историческим городам Северо-западного региона, старший научный сотрудник Афанасий Грузь постановил прямо с вокзала зайти в свой научно-исследовательский институт, не зная ещё мотивов и доводов, склоняемых его к такому намерению. Правильнее сказать, решение зайти немедля на работу не спрашивало у Афанасия отеческого позволения. Оно появилось откуда-то сбоку и бесцеремонно вошло в его праздную на данный час мысль. Афанасий же, проглотив мыслью этот вердикт, двинулся к памятнику архитектуры 18-го века, ранее принадлежащему графам Строгановым, а ныне там временно ютилась его учёная братия. Пройдя наискосок двор с недействующим фонтаном до угла, он взбежал на последний этаж по лестнице чёрного входа и, очутившись в обособленном рабочем закутке, похожем на просторный гроб с окном, тотчас получил неприятность. Его любимая карта Природы Земного Шара, состоящая из четырёх частей, откнопилась во многих местах от стены, и каждый из листов свернулся в кулёк особо различимым друг от друга манером. Наименее загнутым оказался нижний левый лист, в основном состоящий из Тихого океана и Южной Америки. Он ещё держался на трёх кнопках, и загнулась лишь Южная Америка со стороны Аргентины. К ярко-голубому Тихому океану куском хваткого французского скотча была приклеена журнальная репродукция фотомодели. Красавица, облачённая в полупрозрачную долгополую драпировку, не без пытливости взирала на своего зрителя, опираясь подбородком на кисть руки. Обнажённое запястье свободно облегал блестящий браслет из камня, Афанасием неопознанного.
Грузь вообще-то ценил красоту женского тела, мог подолгу любоваться им, неспешно скользить взглядом по изгибам его поверхности, останавливаясь там-сям для изучения тончайших деталей. Но теперь, при виде порушенной природы Земного Шара, учёным овладело гневное раздражение, граничащее с женоненавистничеством. Его мысль произвольно перекинулась на безответственных коллег, на всех одновременно, а их, кстати, никого в отделе не оказалось, хоть утро, всё целиком уже слилось в день.
Отвлекшись на минутку от вида катастрофы при недобром поминании отсутствующих сотрудников, Грузь повернул взгляд к другой стене, где была приклеена ещё одна им любимая плоскостная вещь – необычайно ладно отпечатанная, хоть наша, отечественная репродукция великого Санти «Афинская школа». Она оставалась в полном порядке, ровненькой и гладенькой, безупречной плоскостью, и её живописное содержание, покоящееся на композиционном равновесии пространств, а также фигур известных и придуманных философов, подвинуло Афанасия в сторону поспокоения. Он повертел на пальце непривычное для него колечко, широкое, с выразительной выпуклостью, на время позабыл о карте, поднёс этот палец поближе к лицу. При таком рассмотрении он оценивал филигранность изготовления перстня из янтарных крупинок различных оттенков золотистого цвета. Колечко из хрупкой породы камня поднесла ему творческая работница заведения народных промыслов одного из малых городов Северо-запада в знак неразрывности научного сотрудничества. «Это не простая вещь. Она состоит из маленьких кусочков – отдельных слезинок древних сосен, разъятых между собой пространством и временем. Но пальцы человека составили потерянные слезинки, склеили их между собой и замкнули в единое кольцо», – вспомнил он слова дарительницы. Учёный вздёрнул один из уголков рта, ненадолго окунулся в размышление о символическом значении непростой вещи: «Это слёзы радости, не имеющей конца? Или слёзы печали»?
Тут в окне что-то стукнуло. Это ветер легонько нажал на оставленную кем-то незапертой форточку наружной рамы. Она и наткнулась несильно своим шпингалетом на стекло запертой внутренней форточки, оставив его невредимым. Грузь откликнулся на звук, плавно отвёл туда взгляд, лишённый всякого любопытства, не двигая головой. Он делал как бы долгий зрительный вздох неожиданного облегчения, безучастно поглядел вовне, задерживая временное спокойствие на кадре, очерченном оконным проёмом. В нём вдоль Полицейского моста текла навстречу друг другу и волновалась густая человеческая и автомобильная толпа. А по совершенно безлюдной набережной Мойки неслось разреженное облако пыли с ближайшей стройплощадки.
(А тем временем)
Взгляд его чуть-чуть заострился и остановился на доме, торжественно выступающим своим углом к Невскому проспекту по ту сторону Мойки. В голове у наблюдателя пробежала цепочка умозаключений. Такое у него случается всегда в момент возбуждённого состояния ума. Цепочка мелкими колёсиками звеньев крепко утапливалась в известные события, издавна сменяющие друг друга на углу Невского и Мойки. Сначала там намечалось возведение царского дворца. Даже возня строительная произвелась. Но центром столицы и новых времён угол не стал. Затем, кажется, тут возникло тайное общество «свободных каменщиков». Центр новомодных масонов здесь тоже окреп не столь броско. А потом в углу поселился суперсовременный штаб воинствующих безбожников. Ненадолго. Зато постоянно и не касаясь переменчивости общественных пристрастий, здесь, в недрах углового дома подобно искоркам, высвечивались иные дела, и связаны они со словесностью: квартира Грибоедова, последующие узкие собрания всяческих писательских групп, в течение ста лет плавно переходящих из стиля в стиль. То было раньше. А сейчас там с виду пусто. Ни царя, ни масонов, ни безбожников, ни писателей. Правда, словесность проявляет себя и в наши дни, но в облике вывесок на фасаде, разностильных одновременно. Однако при более пристальном внимании может оказаться, что угол не совсем этак чисто выметен. В нём что-то явно затаилось, и оно подавало некоторые чуть-чуть уловимые признаки своего существования. За недолгое время прохождения цепочки ассоциаций через внутреннее зрение, Грузь даже почти физически ощутил некие волны и пары, струящиеся из окна посередине оштукатуренного каменного угла и расходящиеся по округе. Наверное, это именно они в образе ветра надавили тогда на форточку.
(Вскоре после того)
«Не всё ещё выветрилось», – остановил он в мысли поступательный ход исторических событий, беззвучно хмыкнул, отметив многозначительность происшествий во внутренностях угла. Цепочка мысленных ассоциаций продолжала тереться в его сознании. От оценки исторической перспективы он перекинулся к перспективе как таковой, вообще к перспективе всякого рода, пронизывающей человеческое мироощущение: пространственной гравитационной, электромагнитной, прочей и прочей и так далее и тому подобное.
– Хм, – сказал он вслух.
Снова глянул на репродукцию «Афинской школы». «Вот, – его мысль скользила по отшлифованной ассоциативной цепочке, – вот мы имеем плоское пространство, лист, а на нём – изображение. Но там работает закон. Закон перспективы. Под его воздействием плоскость превращается в объём. Линий перспективы не видно, они по сути ничто, но всяко присутствуют в качестве закона, заставляют плоскость стать объёмом. Другие линии, столь же невидимые и неведомые, наверное, понуждают сам объём стать четырёх и сколько угодно многомерным пространством. Скрытые от взора линии незримого умом закона делают, скажем так, немалое дело. Линии всюду. Всё и вся пронизано линиями. Разными. Те, что не имеют концов, то есть замкнутые, способствуют течениям, току любого происхождения, в том числе, жизни. Разомкнутые – пусты, это мусор вселенной. Мы, люди – тоже насквозь линии, и, конечно же, замкнутые. В нас ток. Потому-то мы живы. А вокруг? Вокруг простираются линии всякие: бесконечные, то есть замкнутые, с током жизни; разомкнутые, хранящие мертвенность. Замкнутость, иначе говоря, их бесконечность – есть в виде сопряжения любого рода изгибов. А есть в виде точек схода между собой, тоже там, в бесконечности. Сопряжение связано с перетеканием, точка схода – с поляризацией. Весь мир поляризован и сопряжён. Пожалуйста, включайтесь в поток этих бесконечных линий, путешествуйте по изгибам сопряжений, где угодно, сходитесь в точках схода, с кем хотите. Однако скажу я вам, остерегайтесь, ох, опасайтесь столкновения с расчленёнными, ограниченными линиями, с виду, казалось бы, красиво очерченными. Эти колючки могут разорвать ваши цепи течений, создав очевидные концы, и вы погибнете, не успев осознать, где находитесь: в какой точке времени, пространства, а также притяжения или ещё чего-нибудь.
Мысль остановилась, а взгляд завершил полную панораму, вернулся к Земному Шару, уже давно гением человечества трансформированному в плоскость, а к настоящему времени чьей-то неблагожелательной волей или бесчувственным попустительством, – превращённому в иные тела.
Грузь теперь по-настоящему глубоко вздохнул, даже в голос. И отодрал скотч от слегка вогнутого океана. От места склейки отслоилась голубая краска, означающая воду, оставив белое пятно, величиной с добрую половину Папуа Новой Гвинеи.
«Ну вот, испортили мне Тихий океан, – почти вслух подумал Афанасий, – надо поправлять».
Куда при этом делась фотомодель, никто не заметил.
Прислонив к Океану кусочек кальки, старший научный сотрудник стал переводить на неё острым карандашом очертания белого пятна, чтобы впоследствии вырезать латку из подходящей бумаги, близкой по цвету к условному обозначению воды, заклеить повреждение. При копировании оказалось, что края белого пятна вырисовывали в океаническом окружении удивительно естественную линию, какие обычно производит природа. Так на карте под калькой неожиданно обнаружился вновь созданный большой и настоящий остров с парочкой махоньких островков поблизости.
Афанасий Грузь отнял прозрачную бумагу от белого географического пятна, скомкал её, выкинул прочь. Затем, по своему обыкновению, пропустив через мозг ассоциативную цепочку мыслей, закончил её многозначительным хмыканьем, взял ещё более остро отточенный карандаш. Им учёный обвёл изысканный контур белого пятна. Затем, написал настоящим картографическим шрифтом, принятым для названий островов, – подлинно учёную надпись:
«TERRA PACIFICA».
***
– Терра Пасифика, – наконец нашёл и произнёс вслух название карты Пётр Васильевич, когда окончательно разгладил бумагу дома на своём столе, – или Терра Пацифика.
Сопоставив сетку параллелей и меридианов на бумаге с аналогичной сеткой на «политической карте мира», лежащей под стеклом его домашнего рабочего стола, Панчиков определил местонахождение острова. Оно оказалось в Тихом океане, южнее островов Россиян. В политическом мире эта земля не значилась.
***
Афанасий неподвижно стоял подле порушенной карты природы Земного Шара, где поместилось белое географическое пятно, медленно вертел на пальце янтарное кольцо, состоящее из отдельных слезинок древних сосен. Оно согревало часть пальца, пока что непривычно. А свежее воспоминание о дарительнице вещицы согревало часть его сознания теплом виртуальным. Память, подчиняясь воле учёного, снова развернулась, и на её просторах вырисовалось некое подобие панорамного вида, своим содержанием резко отличное от карт и отпечатков, висящих на стенах, не говоря уж об экскурсе в историческую перспективу дома, что напротив окна в помещении, похожем на просторный гроб. На панорамном холсте памяти, помимо пастозных сочных мазков делового и профессионального содержания той командировки, в центре, почти невидимо выглядывала некоторая отмывка, растушёвка скромного цветового наполнения: волнующая встреча с девушкой, может быть, мало для кого приметной. Афанасий глядел только туда и будто под диктовку воспроизводил в уме тогдашние лёгкие беседы вперемешку с непринуждённым молчанием и подробностями в них. Вместе с тем, он там же, в уме бегло разглядывал собственное впечатление о ней. Рельеф этой свежей печати не поражал пытливого взора Грузя неизгладимой испещрённостью, но создавал некий ареал обитания мысли. Со временем картина обогатилась новыми, новейшими штришками, создавая более полное пространство женского портрета, а пастозные сочные мазки отодвигались на периферию за ненадобностью. Далее, само собой возникло отношение. Созданное изображение в центре полотна уже накапливало внутри себя некую полноту человеческой ценности. Не просто человеческой, а женской. Но в чём заключается женская ценность, Афанасий твёрдого понимания не имел. Мы знаем, что Грузь вообще-то ценил красоту женского тела, мог даже подолгу любоваться им… и так далее. А есть ценность не совсем телесная. О ней он лишь подозревал. Порой задумывался. Однако вот созданное им в мысли изображение по собственной воле приблизилось к самому краешку накопления этой ценности да попробовало примериться к потоку судьбы самого Афанасия. Оно коснулось берега его личности, сделало шаг в его прибойную волну… и застыло там живописным произведением, одетым в раму. Всякое движение закончилось. Затем, само собой, минуя волю учёного человека, пространство памяти стало выплёскивать иные портреты иных женщин, одетых в рамы. Те, что успели в разной степени приметности, а также дороговизны войти в его судьбу, те, что по мере стойкости сумели продержаться там, а вскоре счастливо удалиться без драматического развития. Разные они. По-видимому, общая направленность мысли в особый род воспоминаний содеяла поворот от свежего знакомства в командировке к давно минувшим денькам. Специфика такая произвелась на женскую тему, где всё, что ни есть, удаляется куда-то, уходит в какой-то неясный род перспективы, оставляя после себя лишь затейливые линии изгибов, там-сям неприхотливо обрывающихся. Память заносила в ею же построенное помещение – один портрет за другим, развешивала их там по стенам и стендам. Организовалась уже некая картинная галерея, а там везучим и достойным зрителем всей выставки был он один, в полном уединении. Эрмитаж такой. Собственный. Грузь одиноко и бесшумно переходил из одного безлюдного зала в другой, изучая ценное содержимое стен и стендов. Никто ему не мешал. Частное собрание. В свою очередь, на него поглядывали живописные портреты женских особ, когда-то притязающих на своеобразную собственность его самого. Равноудалённо глядели.
(Вскоре после того)
Стали прибывать сотрудники.
– О! Афонечка! – по-детски радостно воскликнула необъятная Роза Давидовна. И жарким чувством, всегда придерживаемым про запас, она припустила румянцу на глянцевые щёки, что благополучно, почти гармонично обрамляли пространный её рот, полный зубов из различных металлов.
Грузь называл её Необнятным Лепестком, остальные – Раздавитовной.
– Привет, Необнятный Лепесток, у тебя кнопки есть? – бесстрастно сказал он, закрывая наглухо своё частное собрание женских портретов, – надо бы карту восстановить.
– А, это вчера такая ветрища была, мои протоколы аж в коридор вынесло.
Роза Давидовна совмещала должность учёного секретаря с основной работой, хотя с какой именно – не знало даже начальство.
– Моё почтение, Раздавитовна, с приездом, Афанасий Григорьевич, держи кнопки, – сказал младший, но самый умный научный сотрудник Иван, едва начиная входить в дверь с лестничной площадки.
Следом за Иваном, почти наскочив на него в дверях, но, продолжая научную беседу, начатую, по-видимому, ещё с начала рабочего дня, быстро вошли, никого не замечая, просто научные сотрудники: Нестор Гераклович Полителипаракоймоменакис и Борис Всеволодович Принцев.
– …зался совсем другой. Я не поверил, – досказал Принцев.
– Правильно, у того случая нет прецедента, – подтвердил его собрат по науке, – Возьми, к примеру, курную избу и русскую печь. Ведь курная изба тоже собственно печь. Её топят и в ней живут. А русская печь в избе – уже вроде бы матрёшка, печь в печи, вернее, изба в избе. Ведь в ней порой даже моются…
– Ну, Нестор, ты ловишь мысль на ходу. Тот тип тоже настаивал, будто Пациевич использовал принцип матрёшки.
– Ну да, этак и шифоньер в комнате позволительно считать олицетворением принципа матрёшки, ведь в шкафах тоже иногда живут. Знаешь, смотря что полагать подобием чему-нибудь…
– А почему это вы входите в помещение и не здороваетесь? – с интонацией интереса в голосе молвила Роза, одновременно сделав морщины невинности на лбу.
– Мы уже давно тут, успели даже кофе сходить попить, поэтому пусть изволят здороваться первыми те, кто позже приходят на работу, – сказал Принцев с укоризной.
– А, привет, – продолжил он, сменив упрек лаской, обращаясь к Афанасию на фоне расчленённой карты, – извини, чрезвычайное происшествие, это учёному секретарю нашему жарко от работы стало вчера, она сквозняк устроила, вот карта твоя…
– Я знаю. Но фотомодель вы всё же спасли от сквозняка.
– Фотомодель? Ах, да, Нестор её с полу поднял и спас, он у нас единственный настоящий мужчина, – уверенно и слёту сказала небольшая суховатая, но не без пикантности женщина, переступая порог помещения, – здравствуйте, кого не видела.
Каждый по своему ответил на приветствие, но не придал значения версии вошедшей женщины, по имени Леночка, о единственном настоящем мужчине в лице Полителипаракоймоменакиса. А тот не преминул принять комплимент не иначе как должный.
(Вместе с тем)
Затем в помещении утряслась рабочая обстановка. Время-то самое, что ни на есть рабочее, околополуденное. К тому же, оказывается, подоспело начало проведения научно-технического совета. Основной докладчик, правда, запаздывал, поэтому люди учёные продолжали умственно разминаться.
Борис Всеволодович спросил у своего коллеги:
– Нестор, ты как недавний геолог, а значит кое-что смыслящий в географии, скажи, почему Греция называется Грецией?
Тот поднял одну из лохматых бровей, не стал отвечать.
– Не знаешь, – Принцев несколько раз хмыкнул, – тогда я тебе поведаю истину. В античную эпоху, когда там жили древние эллины, туда ездили русские люди. Отсюда, из холодной России. Погреться чтобы. Грелись они там. Вот и стала с тех пор та земля называться Грецией.
– Ага, – Леночка решила подыграть Принцеву,– а Эгейское море так называется потому, что с перегрева заезжие русские люди с острова на остров вопили “Эге, эге!” Общались они так.
Нестор смачно в себя произнёс звук “Ц”, отшатнулся от всех. Он ведь в былые институтские времена занимался грандиозным проектом вообще переноса земной оси. По его задумке Северный полюс должен сместиться на континент, а точнее в Северную Америку, тогда как Южный полюс съезжал в Индийский океан. Живо изготовлялась новая ледяная полярная шапка, а старая, антарктическая, таяла, но медленно. Уровень мирового океана снижался, обнажая шельф. Земли нашей страны значительно увеличивались во всех направлениях бывших морей, а чукчи, оказавшись на экваторе, стали бы чернокожими. Были другие варианты. Скажем, воткнуть полюс прямо в Багдад, покончив, наконец, с очагом терроризма, при этом Петербург сохранил бы за собой белые ночи, а чукчи всё равно оказались бы чернокожими…
Никто более не стал издеваться над Полителепаракоймоменакисом. А докладчик так и не появлялся. Поэтому разминка снискала неожиданное развитие.
– Значит, заявляете принцип матрёшки, – сказал тихо Грузь и преждевременно хмыкнул, ещё не запуская мысль в ассоциативную цепочку.
– Да, – обрадовано ответил издалека Иван, – каждый использует свой принцип матрёшки, то есть, вложения или облегания. Но здесь речь идёт о некой целостности. Предметы физические, теоретические, образные, любые, помещаются внутри друг друга до безумного количества. Они подобны по сути своей. Вместе с тем, сколько бы их ни произвелось, они вкупе являют единую целостность. Но и порознь они обладают целостностью сами в себе.
– Умно ты говоришь, Иван, а вот как раз образности-то не хватает. Надо бы пример толковый выставить. Ты готов выказать пример? – заметил Нестор Гераклович, оправляясь от шпилек своих коллег.
– Я тебе преподам такую образность, – сказал Принцев. – Тончайшее пространство измельчается тоже востреньким таким временем и заливается безумно великим числом, и всё это тесто пухнет на дрожжах массы, образуя вселенную по имени «энергия».
– Что это? – Нестор выставил на него тяжёлый взгляд.
– Это уравнение: Е=МС
, – мигом сообразил Иван.
– Да ну тебя, – Полителипаракоймоменакис махнул рукой, – надоел уже.
Иван способен ответить на любой вопрос не только из-за наиболее сильного здесь ума, но и потому что работает одновременно во всех отделах института. У младших научных сотрудников так заведено.
– Пациевич, о котором вы оба только что упоминали, тоже нашёл пример, – сказал он.
– Такой же?
– Пожалуй, получше. Он мастер. Не только “тот тип”, по выражению Бориса Всеволодовича, знает о его фокусировании пространства. Все знают. Помните, что он вытворял, ещё когда у нас работал? У Афанасия. Всё шумел, мол, не дают ему тут развернуться. Вещи всякие передвигал, а места мало. Нынче у него персональная мастерская в Ухте. Достаточный простор для опытов. Он вольготно вкладывает подогнанные пространства одно в другое. Получает матрёшку. Такая у него забава. Там ходы и переходы. Там всяческие игры. Вы знаете из последних публикаций: он сумел сотворить фокусы не точечные, а линейные. Ну, точке фокуса придал значение бесконечности. Получил фокусную линию. Игры с ходами, с переходами – потрясающие. А потом, но это ещё не всем известно, он уже фокусные линии развернул до бесконечности, создав фокус-плоскость. Матрёшка. Что делается с прыжками в тех пространствах в таком фокусе – не вообразить. А если выйти на сферический фокус? Тут уже такие чудеса пойдут, что описать их трудновато. Матрёшка. Но можно ещё дальше пойти. Взять да переметнуться на время, о природе которого никто ничего не знает, но впихивает его тоже как матрёшку во всё, куда попало. Что если научиться и его фокусировать, подобно пространству? О-го-го. Или с массой повытворять всякое. Оно тоже не возбраняется его уму. Найдутся и в ней свои готовности неуёмных превращений. Забавляйтесь, господа, забавляйтесь. Да уж, таково довольно обычное занятие многих из нас – копаться в том, чего не знаешь. Оно и есть любимая наша забава. И безусловно – добиваться там невиданных успехов. Но вдруг, если дальше пойдёт наш Пациевич в любимых развлечениях – соберёт все проявления мироздания в один суперфокус? Тоже любопытная матрёшка.
Иван застопорил полёт мысли, беззвучно хихикнул и оглядел присутствующих.
– Однако, – сказал он, – всё такое относится к случаям замахивания на построение необдуманного сверхграндиозного сооружения, не имея на то соответствующей потенции. Я вот боюсь, что автор, который нас тут сочинил, побалуется, побалуется, да соблазнится на подобную или иную грандиозность, а потом не сдюжит. Вот и не видать нам никому и никогда света белого.
(Между прочим)
Мы, конечно же, не обидимся и почти не обратим внимания на эту реплику, проведём её мимо ушей, поелику не собираемся ни заигрывать, ни дискутировать со здешними героями, а со слишком умным, и подавно.
(Далее)
А вот Нестор Гераклович мгновенно загрустил, будто от невкусного обеда. Но потом взгляд его слегка осветился надеждой: нетушки, ребятки, я-то лично такого уж не допущу.
– Нет, Вань. Ну его, этого факира-Пациевича в баню вместе с его фокусами, – сказал он, опустив равнодушный взгляд на пол, словно обронил туда не очень полезную вещь. – Поведай лучше эту, забыл, ну, красивую байку о соединении несоединимого. Ты мне уже рассказывал, но я позабыл. А другие твои сотрудники ничего такого не знают. Пусть хоть немного поразбавят свои узкие специализации разделённого труда. У нас ведь каждый по разным отделам тихо занимается мелкими темами, шкурными, но незаметными, а общей работы для всех почти нет. Ну, кроме той, завалящей работёнки, присланной нам из Первопрестольной, настоящей скучищи о вещевом творчестве.
Нестор, криво усмехаясь, обвёл тусклым взглядом окружающих и, в ожидании их поддержки в оценке новой научной темы, добавил:
– Вещевое творчество, надо же такое придумать. Ну, на кой пёс? Вещи заранее, по своему нутру мёртвенькие, и творчества даже унюхать не могут. А нас уверяют: нет, говорят, имеют они там потенцию; нет, говорят, вещи – творцы похлеще людей; нет, говорят, вещи творят бесподобные создания, под названием «стоимость». Ну, стоимость, да – лучшего произведения не сыскать. Ах, молодцы, вот какие они могучие творцы. Восхитительно. Рынок они, видите ли, творят, вздорный, но особый и величественный мир, пребывающий сам по себе, вроде кота. Гениально. Но где здесь творчество? Не вижу и не слышу его сладких плодов, а неприятностей полный огород. Меня от такого художества начинает подташнивать.
Но никто не рискнул его поддержать. Тема пока никем всерьёз не осваивалась, авторитетный докладчик по этому поводу, хоть и ожидается, но не появляется, и вряд ли сегодня появится. Каждый сотрудник ознакомился лишь с “рабочей программой”, до конца не утвержденной институтским начальством. Нестор не стал вторично обводить взглядом своих коллег, внутренним чувством интуитивно поймав несвоевременность подачи материала для дискуссии, и снова обратился к Ивану:
