скачать книгу бесплатно
Этим вечером Катерина Петровна, сидя за клавикордами, пела для дорогого гостя. Безусловно, специально, дабы помучать Пьера, она брала си-бемоль четвертой октавы с истинно поросячьим визгом, заставляющим бокалы и люстру подозрительно хрустеть, а слушателей то и дело морщиться. Из всех собравшихся пение сие был обречен слушать лишь Михаил Александрович, да и то, листая книжку и предусмотрительно заткнув ватой уши.
Тетушка стоически делала вид, что внимает пению, с особым ожесточением и яростью обмахиваясь веером именно в те моменты, когда Катерина брала особенно высокую ноту. Пассек раскладывал на столике огромный пасьянс «могила Наполеона» и спокойно попивал из бокала (в ушах его тоже предусмотрительно торчала вата), а Каховский и вовсе развернулся спиной к певице и склонился над Софьей, наблюдая, как та вышивает.
С точки зрения обольщения ракурс был правильный, он открывал обзор на юные прелести в глубоком вырезе полосатого платья. Но Софи понимала, что обольщать молодого человека уже нет смысла – птичка давно беспомощно билась в силках. Пьер склонился к уху барышни.
– Софья Михайловна, мне очень любопытно… Это может показаться бестактным, но все же расскажите, о чем вы мечтаете?
Девушка коварно улыбнулась – понятно, Каховский ожидает, что она начнет расписывать свою будущую семейную жизнь в окружении множества детишек, и что рядом с ней будет такой человек, как он. Поэтому Софи промурлыкала, мечтательно подняв глаза к потолку:
– Я планирую открыть самую известную в Петербурге литературную гостиную. Хочу, чтобы ко мне приходили поэты, писатели и журналисты, мечтаю проводить чтения и обсуждения новинок литературного мира. У меня будут выступать лучшие музыканты и певцы, – она хихикнула и указала веером на Катерину: – Скажу вам прямо, не такие, как эта мадемуазель! Ах, Пьер, я мечтаю, чтобы салон Софии Салтыковой мог соперничать с первыми салонами столицы, чтобы все звезды издательского мира почли за честь быть принятыми у меня! Такие гениальные люди, как господин Жуковский, Боратынский, барон Дельвиг и, разумеется, Пушкин – вот те, кого я мечтаю видеть у себя!
Пьер изменился в лице – он немного нахмурился, но быстро совладал с собой.
– Любите русскую поэзию – это делает вам честь, Софья Михайловна. Многие дамы высшего света не признают родного языка, считают его грубым и бессмысленным, предпочитая читать и общаться на французском. Но вы – особенная! Вы знаете, Софья Михайловна, я уважаю гения и восхищаюсь им, но с его словами не согласен.
Пьер продекламировал на ухо Софье:
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках!..
Или вот это:
…Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.
Быть может, на беду мою,
Красавиц новых поколенье,
Журналов вняв молящий глас,
К грамматике приучит нас.
Это написал Пушкин, что-то из его нового, неопубликованного. Я с ним общался, будучи проездом в Одессе. Повторюсь, милая Софья Михайловна, как бы я не любил и не чтил это несомненное дарование, но в вопросе о женском образовании с Александром Сергеевичем не согласен. Женщина, если она ценит гениев своей родины, если она любит свой язык – это сокровище, коему нет равных. И вы – такая…
Софи восторженно просияла и дотронулась до руки Пьера, отчего тот вздрогнул.
– Каховский, вы тоже любите этого волшебника?! Боже, Пушкин гений, он бог, он творец! О, я в восторге от него!
Пьер жалобно сглотнул и прошептал:
– Счастливец… Как же я ему завидую…
– …И снова она твердит о нашем шустром Сверчке! Я с вами, любезные мои! – раздался рядом голос Михаила Александровича. Он с неожиданной прытью отложил книгу и подсел к беседующим, в глазах его появился заинтересованный блеск. – Вы слышали, что Сашу сослали в деревню? Мальчишка снова слишком увлекся! Он всегда был крикун и мятежник, но, говорят, у него нашли какие-то невероятные, просто невозможные стихи!
– Отец, неужели ты присоединился к нам и отвлекся от своих Буало, Мольера и Монтеня? – засмеялась Софи.
– А так же от Расина, Корнеля и Фенелона, моя дорогая, – улыбнулся отец и поцеловал дочь в лоб. Потом поморщился и указал глазами на певицу: – Когда еще наша сирена замолчит, а так хоть намечается занимательный разговор…
– Михаил Александрович, вы сказали «сверчок», я не ослышался? – удивленно поднял брови Каховский.
Софи рассмеялась:
– Так называли Пушкина в «Арзамасе», литературном кружке, в котором отец тоже принимал участие.
Салтыков мечтательно вздохнул и тоже расплылся в улыбке:
– Вяземский у нас тогда был «Асмодеем», Блудов – «Кассандрой», Денис Давыдов звался «Армянином», и у меня был свой титул почетного гуся. Кстати, иногда я даже имел честь вести протокол заседаний. Веселые были деньки! Василий Андреевич Жуковский, он же «Светлана», шутливым тоном создал особую атмосферу в нашем кружке. Такую, что заставляла нас всех творчески фонтанировать, делать нашу критику над человеческими глупостями острой, но неназойливой. Ах, Петр Григорьевич, скажу я вам, любезный мой, что теперь бы не поняли, с какой целью создавался наш кружок. «Читать друг другу стишки, царапать друг друга критическими колкостями» – так было записано в шутливом уставе, – Михаил Александрович вздохнул и нахмурился: – Покуда кружок наш не превратился в общество… Вы знаете, сейчас это модно – вступать в различные общества и вести пропаганду того, о чем совсем не следовало бы и упоминать… А согласитесь, увещевать с помощью светлейших в империи умов несложно и весьма эффективно. Мы все были в «Арзамасе» слишком разные и разделила нас, увы, политика. Точнее, диаметрально противоположные взгляды на нее.
Каховский сощурился:
– Вы, Михаил Александрович, хотите сказать, что Пушкин тоже имел некие неосторожные воззрения и именно поэтому его нынче сослали? Признаюсь, мне он не показался серьезным человеком. Да, он гениальный поэт, но притом ловелас отменный и бретер, каких мало.
Софи хихикнула в веер, а отец согласно закивал:
– Точная характеристика для сорванца, Петр Григорьевич, точная. Не знаю, во что именно Сверчок сейчас встрял, скажу без обиняков – мог, разумеется, мог! Но в этой связи я должен сказать в оправдание «Арзамаса»: именно благодаря нашему кружку этот алмаз стал бриллиантом! Именно у нас талант этого зеленого юнца отшлифовался и юноша превратился в гения! Благодаря таким учителям, как Василий Андреевич, Пушкин стал Именем. Пусть, и гонимым в данное время. Но я уверен, что ненадолго. Пары од хватит, чтобы государь вернул его.
– Таких, как ода «Вольность»? – иронично поднял бровь Пьер.
Софи не читала этой вещи, но увидев реакцию отца – тот побагровел и насупился – поняла, что стоит прочесть, ведь любопытно же. Вероятно, в бумагах дядюшки эта ода может отыскаться, он всегда считался человеком радикальных взглядов.
– Нет, юноша! – строго заметил отец. – Такие оды ведут по одной дороге – в Сибирь. И не следует, если, разумеется, вы имеете планы на будущее, читать подобные вещи и обсуждать их в приличном обществе!
Каховский посерьезнел, выпрямился и сквозь зубы процедил:
– Любезный Михаил Александрович, по-видимому, вы сами прочли сию оду. И потому понимаете, что невозможно не восхищаться словами этими, и не поддерживать автора:
Питомцы ветреной судьбы,
Тираны мира, трепещите!
А вы – мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Каково, а? Кстати, смею заметить, я уже не мальчик, так позвольте мне самому решать, каких я должен придерживаться взглядов, и каковы мои планы на будущее!
Софи скривилась – глупый Пьер, нельзя в таком тоне разговаривать с ее отцом! Салтыков падок на лесть, его легко задобрить, но подобной нахальности он никогда не простит. Михаил Александрович с каменным лицом встал, молча отошел к креслу у камина и демонстративно уткнулся носом в книгу. Причем, держал он ее довольно долго вверх ногами; после с кресла раздалось недовольное восклицание, и книга была перевернута.
– Ну вот, теперь неделю будет дуться, – прошептала Софи, а Пьер махнул рукой и тоже прошептал:
– Мне все равно, Софья Михайловна. Пусть хоть весь свет на меня обидится, лишь бы только вы глядели ласково.
Софи хихикнула и легонько пожала ему руку. В этот момент – к слову, совсем не вовремя – Катерина закончила выступление. Со стороны отчаявшихся слушателей раздался стон счастья, и они громогласно и совершенно искренне зааплодировали.
* * *
Через несколько дней Каховского провели в полутемную комнату, напоминающую имперскую библиотеку – она была сплошь уставлена книжными шкафами. Пьер огляделся: книги были повсюду, они громоздились не только в шкафах, но и на большом дубовом столе и даже возвышались стопками на полу. Лишь одна стена была свободной от книг – на ней красовался монументальный портрет дамы в полный рост, властный взгляд которой казался несколько знакомым. Тут же полыхал камин, с неслыханной для августа щедростью отапливая и без того нехолодное помещение.
В кресле у камина сидел молодой мужчина, лет тридцати двух-трех. В одном жилете (полковничий мундир висел на спинке кресла), с распахнутым по-домашнему воротом сорочки. У его ног, прямо на полу, положив головку на его колени, примостилось нежное создание – прелестная девушка, юная и свежая, как цветок. Мужчина задумчиво перебирал ее густые локоны – сцена сия была будто вырезана из французского романа, но, тем не менее, казалась столь естественной и интимной, что заставила Каховского несколько стушеваться.
В любой другой момент красота девушки кольнула бы Пьера, но не сейчас. Сейчас его сердце было занято другой.
– Петр Григорьевич, неужто вы? – изумленно поднял брови мужчина, заметив гостя.
Он встал, быстро надел мундир – ряд крестов блеснул в свете камина. Чуть прихрамывая, прошел через комнату и с силой, невероятной для такого невысокого человека, пожал руку.
– Не ожидал вас увидеть здесь, в Васильеве. Помнится, в прошлую нашу встречу в Тульчине вы не предупреждали о том, что собираетесь навестить меня нынче. Знаете ли, я даже не планировал заезжать к родителям, и большая удача, что вы застали меня тут. Познакомьтесь – Софья Ивановна Пестель, моя милая сестрица (девушка склонилась в реверансе и зарделась). Софи, это Петр Григорьевич, он приехал ко мне по делам. Ты иди, солнце мое, иди, а мы с господином Каховским побеседуем.
Прелестное создание упорхнуло, оставив своим именем занозу в сердце Пьера – за те дни, пока он не видел «свою Софи», он успел соскучиться.
Темные глаза полковника Пестеля подозрительно сощурились, полные губы плотно сжались; опершись двумя руками на дубовый стол, он исподлобья взглянул на гостя. Тоном, от которого некоторых пробирает до костей, а некоторых – прошибает в пот, хозяин процедил:
– Любезнейший господин Каховский, вам не следует вздыхать столь двусмысленным образом. Смею предупредить – это нежное создание не по вашу душу.
Пьер судорожно глотнул – нельзя ссориться с таким серьезным человеком, как полковник Пестель.
– Что вы, Павел Иванович! Уверяю вас!.. Ни в коем случае! Просто ваша прелестная сестра напомнила мне о той, с кем я в разлуке… Ее тоже зовут Софией.
– О. Тогда прошу простить мою вспышку, – полковник указал ему на кресло, уселся сам, подал табакерку. Набивая длинный чубук, доверительно и более мягко произнес: – Знаете ли, Петр Григорьевич, Софи – единственная отдушина в этом сумрачном мире, которая держит меня в нем. И я… я желаю ей лишь добра. Признаюсь, порой бываю слишком резок с некоторыми господами, которые в последнее время все чаще стали навещать дом моих родителей. Все никак не могу привыкнуть, что моя маленькая девочка уже выросла и что пора подумать о ее будущем…
Каховский приободрился и, подкрутив ус, выпустил колечко дыма:
– Тоже должен признаться, дорогой Павел Иванович: я считаю себя счастливчиком. Ваш покорный слуга, пожалуй, один из немногих, кто видел ледяного полковника Пестеля, прославившегося своей мраморной суровостью, сходным с живым, настоящим человеком. Семейные узы делают каждого из нас непохожими на себя.
Пестель выпрямился в кресле, его взгляд снова сковал Пьера:
– А вы, Каховский, храбрый человек, хоть и штатский, – легкая улыбка тронула его губы: – Мало кто из моих друзей, людей военных и прошедших через многое, осмелился бы на подобную реплику. Весьма похвально, только… Очень жаль, что вы не служите в полку. Могли бы принести неоценимую услугу отечеству.
– Я нынче в отставке по состоянию здоровья, но ранее имел честь служить государю.
– Служить государю – невелика честь, – скривился полковник, после чего жестко добавил: – Служение Отчизне – вот высшая награда для настоящего мужчины! Возможность проявить себя с лучшей стороны, доказать делами, а не бесполезной болтовней, что судьба России небезразлична ее сынам! – он немного задумался и другим тоном спросил: – А каковы ваши дальнейшие планы, Петр Григорьевич?
– Пока жду ответа на запрос, отправленный в Украину. Смею надеяться, что на месте, на которое подал заявку в Одессе, я зарекомендую себя должным образом, – Пьер запнулся и произнес более мечтательным голосом: – Только для начала я женюсь.
Пестель покачал головой и презрительно изогнул губы:
– Право, эта какая-то эпидемия, испепеляющая наши ряды подобно холере. Даже в моем полку – что ни месяц, то кто-нибудь из наших славных ребят падает рожей в грязь… Нет никакой возможности плодотворно работать. Но забудем об этом. Что привело вас ко мне?
Каховский достал из-за пазухи пухлый конверт и передал Пестелю:
– Выполняю поручение господина Пассека.
– Петра Петровича? Странно. Обычно от него приезжает другой человек. Посидите пока.
Полковник придвинул кресло ближе к огню, надел круглые очки, сильно портящие его мужественное лицо, и внимательно прочитал письмо. Подумав, бросил бумагу вместе с конвертом в огонь.
– Каховский, вы знаете, о чем пишет генерал? Он вам что-нибудь говорил о… наших общих делах?
– Полагаю, пишет о лошади. О чем же еще?
– Лошади?..
– О той прекрасной арабке, в которую я едва не влюбился. Я привез ее вам сегодня. Превосходная кобыла, жалею, что не имею средств, иначе упросил бы вас продать ее мне.
Пестель вздохнул, в задумчивости потирая подбородок, прошелся по комнате.
– Нет, здесь идет речь не о лошади… Вести неприятные, впрочем, как и повелось в последнее время… Что ж, спасибо, что вы съездили в такую даль только ради моей кобылы, весьма мило с вашей стороны. Право слово, лошади – это моя слабость. Кстати, Петр Григорьевич, вы точно не имеете средств на нее? Я мог бы продать ее вам в рассрочку. Признаюсь, в полку настали тяжелые времена, и я вынужден изыскивать любые средства. Порой приходится делать это частным порядком, в обход официальных бумаг.
– Увы, – развел руками Каховский. – Денег нет, пока не будет ответа на известный вам запрос. Сюда я приехал на вашей красавице, ведя на поводу свою старую лошадь, возвращаться же придется на своей. Честно признаться, боюсь, как бы она не околела на середине пути, со старушки станется…
Тут в комнату просочился лакей и что-то зашептал на ухо полковнику. Тот отмахнулся:
– Передай, что не получится.
Лакей исчез, а через секунду на пороге возникла статная дама.
– Поль! Это бессовестно с твоей стороны! – возмущенно воскликнула она и с шелковым шорохом вплыла в комнату. Судя по всему, это ее портрет висел над камином, правда, с момента написания его прошло лет тридцать, не меньше. – Как это: «не получится»!?
И полковник Пестель, человек, при упоминании имени которого трепещут взводы солдат и офицеров (некоторые из коих, подобно впечатлительным барышням, падают в обморок от страха только при его строгом взгляде), эта глыба льда жалобно проблеяла:
– Маман, этот человек приехал ко мне по делам…
– Знать ничего не желаю! Я не хочу, чтобы твои друзья говорили между собой, что мать Павла Ивановича Пестеля – нерадивая хозяйка! – она сделала властный жест, заставив сына замолчать. С милой улыбкой обратилась к притихшему Каховскому. – Все, любезный Петр Григорьевич, извольте пройти в столовую, там уже накрыт стол.
Да, матушка у Павла Ивановича оказалась особой весьма впечатляющей. Чтобы не расстраивать старушку и не ставить в неловкое положение ее покрасневшего сына, пришлось идти к ужину.
По мнению Петра Григорьевича (за поездку успевшего изрядно поломать голову над новой, но внезапно оказавшейся важной для него материей), семьи встречаются разные. Каждая из коих принимает в качестве основного принципа общения свой «политический режим».
Будь то демократия, где супруги равноправно совещаются в том или ином вопросе (от цвета мебели в детской до размера приданого дочери), порой доходя до абсурда и не забывая о мнении друзей семьи, детей, гувернеров, слуг, а также любимых попугаев. Есть и другие, вполне уважаемые в обществе семьи, в которых правит анархия. В них иногда в качестве доводов в ход идет битый фамильный хрусталь или фарфор с одной стороны и презрительное продувание семейных накоплений за зеленым сукном – с другой. В обществе встречаются даже такие супруги, которые добровольно живут по принципу республиканского правления, но такой взгляд на дела семейные Пьер считал и вовсе недопустимым – ведь республика подразумевает правление на определенный, строго ограниченный срок, что в семье привело бы к разводу.
А есть и такие семьи, как эта.
Как ни странно, но семья бывшего сибирского генерал-губернатора и тайного советника Ивана Пестеля вовсе не изнывала под властной диктатурой статной старушки. Это семейство страдало (или наслаждалось – тут вопрос спорный!) под жесткой тиранией. И тираном являлся не опальный сенатор, не держащая его под острым каблучком жена, и даже не любимый до обожествления старший сын. Тираном оказалась четырнадцатилетняя дочь, младшая и долгожданная девочка, Софья.
Только мнение этой юной особы играло в сем странном семействе роль. Ее, открыв рот, слушали за ужином все. Лишь ради соблюдения приличий это создание сначала скромно краснело и потупляло взор, но не прошло и пяти минут, как девушка взяла нить разговора за общим столом в свои цепкие ручки и уже не отпускала до окончания трапезы.
Ей было все равно, с кем говорить: с отцом – уставшим и угрюмым, с матерью – пытавшей показать себя перед гостем с лучшей стороны (что только усиливало неприятные моменты от ее навязчивого внимания), с гувернанткой, мрачно жевавшей шпинат и не проронившей ни слова, или даже с посторонним человеком. Для Софии Ивановны главное было – о чем говорить; вернее, о ком. Тема у мадемуазель Пестель была одна-единственная, но неисчерпаемая – ее любимый брат Поль.
В восторге сияя глазами и щедро перемежая французскую речь русскими и немецкими оборотами, Софья Ивановна поведала о героизме великого Павла Пестеля на Бородинском поле. О том, как он совершил некий подвиг, за который впоследствии получил золотую шпагу (какой именно подвиг – юная рассказчица не уточнила. Наверное, сама толком не знала).
Девушка рассказала, как брата, тяжело раненного и лишенного чувств, увезли в неизвестное селение. О том, как бедный Поль, еще совсем молоденький юноша, будучи ослабленным и неспособным даже держать перо, не мог сообщить родственникам, что не погиб в бою, а выжил. О том, как его батюшка (здесь Софья привела не слишком благозвучный, но очень точный русский оборот) «поставил на уши» тех сильных мира сего, кто вряд ли сейчас так беспокоился бы о простом полковнике. Сам Аракчеев по приказу государя искал Павла Пестеля несколько месяцев. И нашел-таки!
– Солнце мое, довольно петь мне оды. Право, я их не заслуживаю, – тихо сказал Павел Иванович, прервав рассказ на самом интересном месте, и накрыл своей широкой ладонью маленькие ручки сестры. – Да и вряд ли твой рассказ произведет впечатление на нашего гостя.
Пьер хотел было опровергнуть слова полковника, но София Ивановна его опередила, одной лишь фразой показав, кто в доме хозяин:
– Поль! Я знаю, что делаю! Этот молодой человек – штатский, значит, он тебе не подчиняется. Поэтому он без зазрения совести может поведать эту историю, и никто не упрекнет его в излишнем подобострастии к начальнику. А так как этот юноша привлекателен, хоть, конечно, и немного хмур, то он, весьма вероятно, общается в обществе с молодыми дамами из столицы. Он расскажет о твоем героизме этим дамам…
– Софи! – прошипела через стол мадам Пестель. – Негоже говорить о присутствующем в третьем лице!
Павел Иванович лишь поднял глаза к небу и что-то прошептал. Потом, будто очнувшись, сказал сестре:
