Культура и империализм

скачать книгу бесплатно

Культура и империализм
Эдвард Вади Саид

Современная критическая мысль
Эта книга – продолжение размышлений, начатых Эдвардом Саидом в «Ориентализме», его классическом труде. Если в центре внимания «Ориентализма» связь между филологическими исследованиями, формированием художественного образа «Востока», а также контроль европейских империй над странами Азии и Африки, то «Культура и империализм» расширяет географию исследователя, но вместе с тем и конкретизирует его фокус. Саид отслеживает, как образы имперского пространства, жителей колоний и власти переплетаются на страницах произведений таких авторов, как Джейн Остин, Джозеф Конрад, Редьярд Киплинг, Даниель Дефо, Чарльз Диккенс, Франсуа Шатобриан или в опере «Аида» Джузеппе Верди. Вторая ключевая тема этой книги – национализм, его стратегии сопротивления доминированию европейцев, путь к которым Саид проводит изначально через анализ ирландской литературы. Данная работа, выявляя подчас незаметные детали и связи, подстегивает читателя по-новому проанализировать уже известные ему произведения.

Эдвард Саид

Культура и империализм

Завоевание земли – большей частью оно сводится к тому, чтобы отнять землю у людей, которые имеют другой цвет кожи или носы более плоские, чем у нас, – цель не очень-то хорошая, если поближе к ней присмотреться. Искупает ее только идея, идея, на которую она опирается, – не сентиментальное притворство, но идея. И бескорыстная вера в идею – нечто такое, перед чем вы можете преклоняться и приносить жертвы.

    Джозеф Конрад[1 - Джозеф Конрад (Юзеф Теодор Конрад Коженевский; 1857–1924) – английский новеллист и автор коротких рассказов. Родился в Российской империи, жил во Франции и Великобритании. Начинал свою карьеру в торговом флоте. Служил на кораблях, ходивших вдоль берегов Индийского океана и по реке Конго (здесь и далее комментарии написаны переводчиком и редакторами текста, если не обозначено другое).]. Сердце тьмы[2 - «Сердце тьмы» – повесть Джозефа Конрада, написанная от лица моряка Чарльза Марлоу и повествующая о путешествии в Центральную Африку (бельгийские колонии вдоль реки Конго до 1962 г.). В центре внимания произведения – жестокость представителя компании по торговле слоновой костью, Куртца, а также размышления автора о темных сторонах человеческого существа. Во многом вдохновила Ф. Ф. Копполу на создание фильма «Апокалипсис сегодня».]

Экбалю Ахмаду[3 - Экбаль Ахмад (1933–1999) – пакистанский политолог, антивоенный активист и исследователь. Саид считал его одним из своих «наставников… в интеллектуальных трудах, в политике и в делах личных». В 1999 году, после кончины Ахмада, Саид опубликовал некролог в газете «Гардиан». См. подробнее: Said E. Eqbal Ahmad. The Guardian, https://www.theguardian.com/news/1999/may/14/guardianobituaries1.]

CULTURE AND IMPERIALISM

Copyright (с) 1993, Edward W. Said

All rights reserved

Перевод Пётр Бавин

© Музей современного искусства «Гараж», 2024

© Эдвард Саид, текст, 1993

© Пётр Бавин, перевод, 2023

Предисловие

Завершив редактуру русскоязычной версии книги «Ориентализм», я получил сообщение от моего однокурсника, куратора Музея современного искусства «Гараж» Ярослава Воловода. Он привлек меня к этой работе, когда сроки сдачи объемной рукописи уже поджимали. Несмотря на столь сложные первоначальные вводные, я всегда буду благодарен ему за возможность поработать с текстами Эдварда Саида, по праву ставшими классикой гуманитарной науки, и за поддержку в процессе работы.

В своем сообщении Ярослав указал мне на рецензию, посвященную книге Тимоти Бреннана «Места разума: жизнь Эдварда Саида» (Places of Mind: A Life of Edward Said), изданной накануне. Бреннан, учившийся у Саида в Колумбийском университете, составил подробную биографию своего преподавателя, проанализировав его путь, полный противоречий и критики, превративший его в икону интеллектуального сопротивления третьего мира. Уже с первых страниц этого биографического очерка автор показывает нам тот разрыв, который существует между реальной фигурой человека, публичного интеллектуала, открыто выступающего со своими взглядами в эпоху мировой турбулентности, и образом, созданным критиками и сторонниками, обожателями и ненавистниками. Важное место в работе Бреннана занимают не столько эпизоды жизни Саида, рассказы о написании его трудов (и «Ориентализм» далеко не ключевой в этом списке) или тщательно задокументированная реакция на эти произведения, но вопрос критики – особой позиции исследователя, отмежевывающейся от эстетической тоски художника. Позиция исследователя – создание высказывания и усиление силы собственного слова. Бреннан последовательно обрисовывает перед читателем образ мысли Саида, дополняя повествование многочисленными его цитатами. «Я не художник», – вспоминает Бреннан слова Саида, сказанные в ходе частной беседы после выхода книги «Мир, Текст и Критика» (The World, the Text and the Critic) в 1983 году, и тут же бросает вызов этому высказыванию, указывая, что на деле Саид действительно был художником, раскрывая его образы пианиста, публициста, автора художественных произведений. Позиция исследователя требовала внутренней борьбы, обуздания собственного художественного порыва. Но именно язык – способность создавать столь яркое, полное смысла высказывание – сделал Саида публичным интеллектуалом, человеком, изменившим взгляд на взаимодействие с аудиторией.

К сожалению, тогда, на стыке 2021-го и 2022-го, мне не удалось ознакомиться с книгой Бреннана. С тех пор, участвуя в студенческих мероприятиях, а также обсуждениях различных текстов, мне не раз доводилось слышать разные высказывания о смыслах «Ориентализма» и о взглядах Саида, рассказы, которые вызывали если не удивление, то по меньшей мере вопросы. В какой-то момент я стал задумываться – как люди выстраивают подобные конструкции? Каким образом смыслы оригинального текста трансформируются так значительно, переплетаясь с собственными интонациями разных людей? Слушая очередное подобное выступление, обвиняющее Саида в непонимании объекта его исследовательского интереса, я решился заполучить книгу Бреннана, чтобы увидеть автора и его произведения, используя две оптики: во-первых, в контексте эпохи их создания; во-вторых, с точки зрения собственных авторских интенций. Продираясь сквозь весьма пестрое повествование, наполненное личными именами и сменой географических локаций, можно достаточно быстро осознать всю сложность работы с текстами, созданными Саидом, которая вполне сознательно нивелируется читателем, не знакомым, прежде всего, с теоретическими воззрениями автора, а также с контекстом работы над тем или иным произведением. Безусловно, из этого незнания, дополненного подчас острословиями и противоречиями оригинальных текстов, и появляется то множество смыслов, размытых идей, обвинений, зачастую выстроенных по одним и тем же схемам. В свое время, в одной лекции по философии мне довелось услышать фразу: «Нет сложного или легкого чтения, есть особая перспектива чтения». Именно «перспектива», интертекстуальные взаимодействия формируют читательское восприятие. Взгляд читателя всегда оказывается под влиянием его опыта, текстов, формирующих пространство вокруг него. В случае с таким комплексным и многомерным текстом, как «Культура и империализм», этот фактор может иметь решающее значение.

Первое издание «Культуры и империализма» увидело свет в 1993 году и рассматривалось читателями и критиками как продолжение «Ориентализма». Обратимся к небольшой предыстории. После выхода «Ориентализма» в 1978 году на Саида обрушилось большое количество рецензий, связанных с этой публикацией. Востоковеды, арабские марксисты, американские медиа и «мозговые центры» – все они представляли свои списки претензий к созданному труду, обвиняли автора в постмодернистском бегстве от реальности, непонимании специфики работы академической субдисциплины, а также чрезмерной увлеченности текстуальностью. Никто из них не задавался вопросом о теории репрезентации, формировавшейся Саидом и в его прежних трудах, или критике постмодернистского видения, созданной исследователем. Впрочем, Саид сам активно отвечал своим оппонентам, дополнив «Ориентализм» двумя изданиями – «Палестинский вопрос» и «Освещение ислама: как медиа и эксперты определяют наше видение остальной части мира», – которые используют актуальные политические вопросы (переговоры по статусу Палестины и захват американских заложников в Иране) для иллюстрации ключевого тезиса «Ориентализма», помещая в центр внимания работу средств массовой информации.

В 1983 году вышла книга, которая считается одним из знаковых произведений исследователя, – «Мир, Текст и Критика». Эта коллекция эссе была обращена прежде всего к университетскому преподавателю как своеобразная «книга для учителя». Саид, используя разные методы литературного анализа, рассматривает произведения ряда крупнейших литераторов и исследователей, в частности Раймона Шваба, Эрнеста Ренана, Луи Массиньона, уже упомянутых в «Ориентализме». Параллельно он подробно описывает собственный взгляд на работу в стенах университета, вернее, на сложную связку отношений между университетом и властью. Саид верил в необходимость избегать политической агитации в рамках преподавания, в необходимость защитить критическое высказывание от превращения в инструмент пропаганды и давления. Чем больше автор сталкивался с американскими СМИ, тем больше он осознавал необходимость аргументирования своей позиции. Саид считал, что доверие публики понятию «научный» было чрезмерно. Это понятие использовала администрация президента Рональда Рейгана для конструирования идеи «воинствующего кейнсианства», которое обезличивало простого гражданина, лишало его воли перед лицом вездесущего экономического механизма. Автор решительно отвергал превращение гуманитарных и социальных наук в «бесценностный функционализм», подчиненный логике управления и добивающийся самоутверждения. Работая над этим произведением, Саид обратился к идеям Вальтера Беньямина и Теодора Адорно, к работам которых прежде он прибегал значительно реже.

Параллельно с этой книгой, что значимо для понимания теоретической базы «Культуры и империализма», Саид задумал работу, сталкивающую между собой мысли двух философов-марксистов, Антонио Грамши и Георга (Дьёрдья) Лукача, считающихся ключевыми авторами так называемого западного марксизма. Если для первого важнейшим элементом размышлений была география, то для второго – история и понятие времени. В основе собственного произведения Саида должна была лежать аллюзия на работу Перри Андерсона «Компоненты национальной культуры», повествующая о влиянии на послевоенную Британию иммигрантов-интеллектуалов. Вероятно, Саид задумывал работу, призванную показать формирование связки политики и интеллектуальной жизни в послевоенных США, в которых идеи континентальной Европы сталкивались с восприятием правых политических движений и групп иммигрантов, сторонников истеблишмента (например, Айн Рэнд и Генри Киссинджера). В любом случае исследователь осознал, что ему не удастся завершить работу над этим произведением, и сократил собственные разработки дискуссии между Грамши и Лукачем до раздела в работе «Мир, Текст и Критика». К слову, эти разработки создавались им как материал для учебных семинаров. В последующие годы именно эти разработки стали ключевым элементом теоретической базы работы «Культура и империализм». Влияние обоих авторов на его творчество оставалось значительным и в дальнейшем (несмотря на открытую критику марксизма).

К середине 1980-х годов исследовательский фокус Саида всё больше дрейфовал в сторону литературы так называемого глобального Юга. Список авторов включал Чинуа Ачебе, Айи Квеи Арма, Ассию Джебар. Подталкиваемый своими учениками и детьми, автор стремился восполнить пробелы в собственных знаниях, изучая творчество писателей, от которых он прежде был далек. К 1987 году был готов план будущего произведения, одной из центральных тем которого стал анализ собственного голоса третьего мира.

Кроме того, в этот период Саид всё больше внимания уделяет музыке. Уроки игры на пианино начались еще в его детстве в Каире и велись на французском языке. Уже будучи университетским профессором, Саид периодически сопровождал свои лекции собственными музыкальными экспромтами, чтобы показать студентам связь слова и ритма. К концу 1980-х годов, Саид стал активнее печататься в специализированной музыкальной прессе. Его внимание было обращено не только к эстетическому взгляду на музыкальное искусство, но и к теоретическому. Во многом теоретический взгляд определял выбор педагогов и музыкального круга общения (в частности, музыка стала мотивом для поиска общего языка с Сирилом Джеймсом). Музыкальные метафоры, особый взгляд на понятие контрапункта стали неотъемлемой частью работы «Культура и империализм».

Завершая рассказ о создании этого произведения, нужно подчеркнуть еще несколько деталей. Период конца 1980-х – начала 1990-х годов был связан с политической деятельностью Саида в качестве участника Организации освобождения Палестины. Будучи американским гражданином и публичным интеллектуалом палестинского происхождения, Саид был привлечен к процессу переговоров относительно мирного урегулирования конфликта на Ближнем Востоке. Исследователь делал запросы в социальные фонды и общественные организации, пытаясь вывести переговорный процесс и международную помощь палестинцам на новый уровень. Однако внутренние дрязги общественных организаций (которые, безусловно, чрезмерно обширны и противоречивы, чтобы сосредотачивать на них избыточное внимание; достаточно упомянуть обвинения в адрес Саида как «предателя», сотрудничавшего с американским «мозговым центром», Советом по международным делам, который предоставлял площадку для выступления представителям ООП) и чрезмерное давление аналитических институций привели к ожесточению взглядов на его исследовательскую деятельность. На страницах прессы тех лет его прямо обвиняли в том, что «политика стала более значимой для Саида, чем литература».

Начало 1990-х привело к двум значительным событиям, оказавшим свое глубокое влияние на его взгляды. Во-первых, это операция «Буря в пустыне» 1991 года, ставшая активной фазой вмешательства США в реконфигурацию сил на Ближнем Востоке. Несмотря на то что вся череда событий в этом регионе, пришедшихся на стык 1970–1980-х (включая гражданскую войну в Ливане, Исламскую революцию в Иране, Ирано-иракскую войну), отражалась на творчестве Саида, именно столкновение империалистической военной машины с диктатурой Саддама Хусейна особо ярко иллюстрировало те мысли, которые были центральными для работы исследователя на протяжении многих лет. Освещение в СМИ, дискуссии об антиамериканизме в странах бывшего третьего мира и, самое главное, формирующиеся образы противоборствующих сторон, переходящие из риторики политиков в повседневность, – всё это однозначно было связано с критикой Саида.

Второе знаковое событие – Мадридская мирная конференция об урегулировании арабо-израильского конфликта. Саид был одним из активных сторонников переговоров в Мадриде в 1991 году, при участии США и СССР. Однако непоследовательность действий со стороны политических лидеров палестинской делегации, установленные условия переговоров со стороны израильской делегации и давление международного сообщества привели к весьма неоднозначным решениям (например, отказу обсуждать статус Иерусалима, вопрос возвращения палестинских беженцев), позднее трансформировавшимся в Соглашения «Осло», с которыми Саид однозначно был не согласен. Выражая протест против подписания соглашений, он объявил о выходе из состава ООП. Безусловно, влияние событий такого масштаба, напрямую связанных с общественной деятельностью исследователя, оставило самый значительный след на страницах текстов того периода.

Конечно, и другие события той эпохи оказывали свое влияние на видение Саидом собственной исследовательской работы. Однако в значительной степени это был взгляд на реакцию публичных интеллектуалов, критика их позиции, формировавшая смешанное и неоднозначное восприятие социальных и политических контекстов. Например, изначально он сравнивал события в Восточной Европе и падение Берлинской стены с палестинской интифадой. Однако позже, изучив взгляды французского философа Жана-Франсуа Лиотара, провозгласившего эти события победой американской дипломатии, Саид дистанцировался от подобных воззрений. В последующие годы он продолжил критиковать Лиотара за его идеи раскрепощающей силы общества потребления и отсутствия убеждений, названные французским автором «постмодернистским состоянием».

Начало 1990-х связано еще с одной историей из жизни Саида, но уже личной. В июне 1990 года умерла его мать Хильда, семь лет боровшаяся с раком. Саид постоянно находился на связи с матерью по телефону, а после того, как она впала в кому, дежурил у ее постели. В сентябре 1991 лейкемия была диагностирована и у самого исследователя, который начал борьбу с болезнью, несмотря на мрачный прогноз врачей. Под влиянием поставленного диагноза было положено начало написанию мемуаров, озаглавленных «Без места» (Out of place) и изданных в 1999 году, хотя изначальное их название было «Не совсем верно» (Not quite right). «Гонка» Саида со смертью заключалась в подготовке и публикации целой серии работ, рассматривавших, в частности, особенности деятельности публичного интеллектуала. Многие из них были изданы посмертно. На этот период приходится работа над «Культурой и империализмом», к структуре которой я сейчас обращусь.

Ноам Хомский, американский лингвист и близкий друг Саида, считал «Культуру и империализм» одной из ключевых книг в библиографии своего коллеги, которого он полагал одним из крупнейших интеллектуалов двадцатого века. Как уже указывалось выше, в публичном восприятии эта книга была продолжением «Ориентализма», призванным еще больше раскрыть авторский взгляд на проблему репрезентации.

Тем не менее данное произведение, несмотря на элегантность изложения, оказалось очень разнородным, соединяя объемный список самой разнообразной литературы (подчас лишь упоминаемой) в единое повествование, связанное несколькими ключевыми идеями. Последующая критика произведения и отдельных его частей показала, что не каждый читатель понял эти связующие элементы, зачастую воспринимая отдельные эпизоды и казусы, рассмотренные автором, в качестве самостоятельного исследования. Эта критика сочетается со взглядом на структуру книги, которую современники восприняли скорее как собрание лекций, нежели обобщенное и скомпонованное повествование.

Данная работа находится под большим влиянием той дискуссии между Лукачем и Грамши, которую Саид так внимательно разбирал со своими студентами. Безусловно, воздействие Лукача и его модели интерпретации литературных произведений, помещающей в фокус авторского анализа связь между литературой и «мировоззрением… социокультурными условиями», оказало ключевое влияние на построение текста. Саид открыто говорил о том, что нельзя сводить литературу к выражению собственных убеждений, но необходимо рассматривать ее как часть глобальных процессов, которые обычно оставались вне ее контекста. При этом он избегал чрезмерного обращения к теории. Это был тактический ход, в духе того же Грамши, чтобы сделать идеи более открытыми и поместить в центре внимания не абстрактную модель, а конкретную проблему, например неравенства между производителями знания.

В центре повествования данного произведения – идея пространства. Эта физическая (на первый взгляд) характеристика появилась в тексте по нескольким причинам. Прежде всего, это была попытка уйти от обвинений в чрезмерном идеализме, сосредоточенном взгляде исследователя на мир идей. Попытка соединить экономическую географию и развитие идей – выражается в книге за счет идеи нарратива, отражающего и оспаривающего право селиться на той или иной территории и использовать ее ресурсы. Учитывая этот взгляд, совершенно иначе выглядит очерк о постановке оперы «Аида» Джузеппе Верди. Если критики пытались увидеть в этом намек на собственные взгляды итальянского композитора, обвиняя Саида в отсутствии внимания к антиколониальной риторике Верди, то более внимательный читатель обращал внимание на сам контекст, который описывал исследователь. Специально построенный театр в Каире, разделивший город на две реальности: модерновую, с ее показательным техническим развитием и старую, наполненную тем, что зачастую именуют «пережитками прошлого», – это лишь один из элементов формирования культурного пространства, в котором сама постановка дополняет мозаику связей и взаимодействий.

Представленный синтез идей является одним из множества противоречий, связанных с идейным наполнением издания. Например, для Саида империализм не просто предшествует колониализму, а является некой страстью, врожденной потребностью к подчинению и вытеснению «менее развитых народов», заложенной в саму структуру властных отношений. Это высказывание подводит автора к утверждению, что эпоха колониализма в целом подошла к концу, в отличие от влияния империализма, которое выражается, прежде всего, в культурных текстах. Неслучайно литературным центром повествования является жанр романа, начиная от книги «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо. Последовательно анализируя законы этого жанра, Саид пытается показать его связь с идеей территории (даже встроенной на уровне подсознания в романе «Мэнсфилд-парк» Джейн Остин). Безусловно колоссальное внимание уделяет Саид произведениям Джозефа Конрада, автора, которому была посвящена первая монография исследователя.

Тем самым Саид опровергает свои доводы из предшествующих публикаций (в частности, речь идет о последней главе «Ориентализма», о существовании колониализма в современном мире). Несомненно, подобное противоречие было связано с амбициями автора уделить особое внимание представителям «золотого века» антиколониального движения, в частности Францу Фанону, Патрису Лумумбе. Ключевая задумка – раскрыть перед читателем теоретическую культуру бывшего третьего мира, столь эффективно противодействовавшую современному империализму, гораздо более действенную, чем академические методологии. Именно позитивный взгляд Саида на работы этих интеллектуалов приводит к выстраиванию авторского нарратива в последних главах. Заголовки разделов следуют этой логике, но замыкаются на идее двойственности («два видения», «две стороны»).

Для разрешения этого противоречия в текст вводится музыкальная метафора контрапункта (в переводе зачастую ассоциируемая с полифонией). Суть контрапункта заключается в комбинации двух мелодий, при этом остающихся независимыми друг от друга (когда гармония становится последствием полифонии). Ярким примером подобного подхода является, с одной стороны, критика Саидом мифической пропасти между Западом и Востоком в работах Редьярда Киплинга, а с другой – оппонирование автора попытке представить «Запад» «болезнью и злом» в работах иранских социологов Али Шариати и Джалала Але-Ахмада, которые, как и многие деятели Исламской революции в Иране, были связаны с французской философской и литературной мыслью. Тем не менее противоречивость и эмоциональность текста не всегда позволяет Саиду самому преодолеть грани дискурсивной оппозиции Запад – Восток.

Любую работу Саида следует рассматривать в нескольких плоскостях. С точки зрения литературоведения знаковой для этой книги становится критика академической одержимости модернизмом. Именно этот стиль был поставлен в центр образовательных программ, став мерилом «мировой литературы». Саид долго выстраивал критику, в конечном итоге сформулировав определенные принципы борьбы с нигилизмом современных интеллектуалов, порожденным этим стилем, через взгляд на работы Фридриха Ницше и Лукача. Модернизм, по его мнению, ставил чувства выше идей, рассматривал людей как одиноких, асоциальных, неспособных вступать в отношения. Кроме того, модернизм был источником «прерывистой самореференции и иронии». Последнее становится особенно важным для восприятия позиции интеллектуала. Европейский интеллектуал признаёт вред империализма, но отказывается от ответственности и уверяет себя и окружающих в отсутствии альтернативы. Несмотря на культурное богатство модернизма, его ирония нивелирует критическое восприятие. Университет должен был стать оплотом против резкости политики, но модернизм, привнеся политику в университетское пространство, замкнул его в собственном переживании отчаяния. Отказ от критической позиции, убежденность в невозможности преодолеть обстоятельства были для Саида одними из главных элементов империалистической системы.

Роль публичного интеллектуала и его возможность говорить – важная тема исследований Саида на протяжении всей его карьеры. В своем эссе «Политика знания», написанном после «Культуры и империализма», он повествует о том, как отправил черновик предисловия в один из крупнейших исследовательских университетов, получив значительную долю критики за отсутствие упоминания в тексте ныне живущих неевропейских женщин. В эссе, развивая размышления относительно этой ситуации, он отмечал, что ключевой характеристикой текста является не его обобщающая эстетика (иначе все тексты – от брошюр до романов – считались бы равновеликими), а «то, как он написан, и то, как он читается». Даже критическое чтение поэзии Уильяма Йейтса может вызвать антиколониальные чувства. Он осуждал «глупость» молодых профессоров, публично атаковавших своих учителей обвинениями в расизме и чрезмерно преувеличивавших изменения в составах учебных планов, всё еще базировавшихся на анализе Шекспира.

Разочарование Саида было связано и с набиравшим обороты постколониальным движением, отказавшимся от критики в пользу гордости и эйфории от утверждения своего положения «мандаринов» в университетской системе (во многом достигнутого благодаря многолетней борьбе самого Саида). Во-первых, их тематический разброс уходил далеко от собственных взглядов исследователя (зачастую молодые авторы сосредотачивались на политико-экономических вопросах из жизни новых государств, значительно расширив область приложения постколониальных идей на все гуманитарные и социальные науки), во-вторых, они отказывались от критической перспективы в пользу ненависти к «западному», обобщенному неясным термином «модерность». Тем самым эта группа исследователей стала претендовать на создание «другой» Европы, используя избранные концепции европейских же философов для политического неприятия «западного человека». Эта проблема остро ощущалась и в учебной аудитории, где пропали дискуссия, критические оценки, а авторитет Саида воспринимался «на слово». Это очевидное чувство дискомфорта требовало ответа, поиска своего источника, что нашло свое отражение и в финальных главах этой книги.

Современная нам эпоха демонстрирует грехи и тупики модернистского восприятия мира, отчетливо дающих знать о себе в социальных и политических потрясениях. Поиск решения, на мой взгляд, заключается не в резких и жестких шагах, а в последовательном анализе и восприятии процессов формирования знания, критической перспективе и рефлексии, кропотливом анализе контекстов и перспектив. Безусловно, ключевой импульс в гуманитарных науках стремится не сосредоточить свое внимание на «центре», предпочтя одномерную перспективу и замыкание в себе, а всегда направляет движение на «периферию», в поисках граней, способных перевернуть наши представления. Конечно, тридцать лет, прошедших с выхода этой книги до сегодняшнего дня, – это значительный временной промежуток. Однако ее посыл и идейное содержание не теряют своей актуальности, провоцируя новые поколения интеллектуалов на важные шаги и серьезные высказывания.

Антон Ихсанов,

апрель 2024 г.

Введение

Примерно через пять лет после выхода в свет «Ориентализма» (1978) у меня начали складываться идеи о принципиальных взаимоотношениях между культурой и империей, заинтересовавшие меня в процессе написания первой книги. Первым итогом стала серия лекций, прочитанных мной в американских, канадских и английских университетах в 1985–1986 годах[4 - Речь идет о, например, выступлении «Культура и империализм: оппозиция и сопротивление» (10 февраля 1986 г.) в Университете Корнелл (Итака, Нью–Йорк). Полный список конференций и выступлений Саида можно реконструировать по его архивному фонду, хранящемуся в Колумбийском университете: https://findingaids.library.columbia.edu/ead/nnc-rb/ldpd_5483040/dsc. Благодаря цифровизации фондов некоторые из этих лекций доступны онлайн. См. подробнее: Said E. Culture and Imperialism: Opposition and Resistance. Lectures. 1986, https://ecommons.cornell.edu/handle/1813/43426.]. Эти лекции легли в основу тезисов книги, которой я постоянно занимался с тех самых пор. Тезисы, изложенные мной в «Ориентализме», были развернуты во многих трудах по антропологии, истории и регионоведению, но они ограничивались в основном Ближним Востоком. Поэтому здесь я постарался расширить тематику и описать более общий шаблон отношений между модерными[5 - Модерность – изначально социологическое понятие, обозначавшее общественную систему Европы в период Нового времени, характеризовавшуюся особым видением автономии субъекта. Позднее понятие было включено в философские дискуссии об исторических телеологиях. Впрочем, уже сам анализ функционирования понятий «автономия» и «подчинение» в рамках дискурса модерности демонстрирует внутреннюю противоречивость данного конструкта. Модерность рассматривается как шаг к изменению общественных институтов. Потому перевод данного понятия терминами «современность» не совсем корректен. Wagner P. Autonomy in history: teleology in Nineteenth-century European social and political thought // Historical teleologies in the Modern World.] западными метрополиями и их заморскими территориями.

Какие материалы, не связанные с Ближним Востоком, я привлек? Европейские тексты об Африке, Индии, некоторых территориях Дальнего Востока, Австралии и Карибском бассейне. Африканистские и индологические дискурсы, как их называют некоторые, я рассматриваю как часть европейских усилий по управлению далекими землями и людьми, и они в чем-то близки ориенталистским описаниям исламского мира, а в чем-то представляют особый европейский способ репрезентации Карибских островов, Ирландии[6 - История взаимоотношений Ирландии и Англии зачастую рассматривается как становление британского империализма. См. подробнее: Howe St. Ireland and Empire: Colonial Legacies in Irish History and Culture. Oxford: Oxford Academic. 2002.] и Дальнего Востока. В этих дискурсах поражают риторические фигуры, встречающиеся в описаниях «загадочного Востока», а также стереотипные представления об «африканском (или индийском, ирландском, ямайском или китайском) сознании», идеи привнесения цивилизации примитивным или варварским народам, пугающе знакомые идеи о телесных наказаниях, казнях и других наказаниях, требуемых, когда «они» неправильно себя ведут, поднимают восстание, потому что «они» лучше всего понимают силу или насилие; «они» не такие, как «мы», и по этой причине ими следует управлять.

Такой была ситуация практически по всему неевропейскому миру, в котором появление белого человека провоцировало сопротивление в том или ином виде. В «Ориентализме» я обошел вниманием вопрос реакции на западное господство, которая превратилась в итоге в колоссальное деколонизационное движение по всему третьему миру. Наряду с вооруженными восстаниями на таких разных территориях, как Алжир[7 - Речь идет о вооруженном сопротивлении алжирцев французской колонизации. Завоевание Алжира началось в 1830 г. Формальными причинами были пиратство в Средиземноморье, реставрация династии Бурбонов во Франции (вернее, необходимость укрепления авторитета восстановленной династии) и неуплата долгов после наполеоновского похода на Ближний Восток (1798–1801). После 1830 г. алжирцы продолжали вооруженную борьбу с французскими войсками. Особенно значимым эпизодом сопротивления стало возвышение религиозного лидера и эмира Абд аль-Кадира (1808–1883) в 1832–1847 гг. В целом завоевание Алжира продолжалось до начала XX в.], Ирландия[8 - Ирландские восстания XIX–XX вв. были прологом к войне за независимость этой страны (1919–1922). Следует особое внимание уделить событиям 1848–1849 гг. Это так называемая Весна народов – период, когда революционные движения охватили всю Европу. На Британских островах в это время действовала группа «Молодая Ирландия», выдвинувшая идею вооруженной борьбы. В 1860–1880-х годах значение приобретает ирландская диаспора в Америке, поддерживавшая борьбу против Британской империи через несколько организаций, аффилированных с Ирландским республиканским братством. В 1916 г. произошло Пасхальное восстание, знаковый эпизод противостояния сторонников республики и Британской империи. В 1918–1919 гг. было провозглашено основание Республики Ирландия.] и Индонезия[9 - Голландская Ост-Индия начала свою историю как торговая компания в 1602 г. В начале XIX в. из-за столкновения интересов крупных империй в этом регионе и захвата Наполеоном власти в Нидерландах компания обанкротилась и была национализирована. В период всего последующего столетия Нидерланды вели войны с местными султанатами и государственными образованиями, поддерживая восстания и выгодные им движения. Война Падри за обладание Суматрой (1803–1837), Яванская война (1825–1830), Банджармасинская война (1859–1863), Ачехская война (1873–1904) – лишь некоторые из эпизодов противостояния местного населения и империи. Завоевания островов продолжались и в первой трети XX в.] XIX века, практически везде предпринимались значительные усилия по культурному сопротивлению, формулированию националистической идентичности, а в политической сфере – по созданию партий и ассоциаций, общей целью которых было самоопределение и национальная независимость. Никогда не было такого, чтобы в рамках имперской встречи активный западный завоеватель сталкивался с вялым, безразличным туземцем; всегда возникали какие-то формы активного сопротивления, и в подавляющем большинстве случаев они добивались успеха.

Глобальный паттерн имперской культуры и исторический опыт сопротивления империи стали двумя несущими элементами конструкции этой книги, ставшей не просто сиквелом «Ориентализма», но и попыткой сделать нечто принципиально иное. В обеих книгах я анализирую то, что именую культурой в самом общем смысле. В моем случае слово «культура» имеет, прежде всего, два значения. Во-первых, оно означает практики, обладающие автономией относительно экономических, социальных и политических сфер; они существуют в эстетических формах, главной целью которых становится доставление удовольствия, – искусство описания, коммуникации и репрезентации. Я включаю сюда и слой популярной словесности о далеких странах, и специализированное знание, доступное в академических трудах по таким дисциплинам, как этнография, историография, филология, социология и литературоведение. Поскольку мой эксклюзивный фокус внимания направлен на модерные западные империи XIX–XX веков, отдельное внимание я уделил такой культурной форме, как роман, поскольку он, на мой взгляд, имел огромное значение для формирования имперских оценок, отсылок и опыта. Я не утверждаю, что такое значение имел только роман, я рассматриваю его как определенный эстетический объект, связь которого с экспансионистскими обществами Британии и Франции было бы крайне интересно изучить. Прототипом модерного реалистического романа стал «Робинзон Крузо»[10 - «Робинзон Крузо» (1719) – роман английского писателя Даниэля Дефо (1660–1731).], и, разумеется, не случайно он посвящен европейцу, основывающему личное владение на далеком, неевропейском острове.

В литературной критике последнего времени много усилий сосредоточено на изучении художественной литературы (narrative fiction), однако мало внимания уделялось ее месту в истории и мире империй. Читатели этой книги быстро поймут, какое большое значение для моих тезисов имеет нарратив (narrative), поскольку, на мой взгляд, именно он (that stories) лежит в основе того, что исследователи и писатели говорят о необычных регионах мира; но эти же истории стали для колонизированных народов важным методом утверждения собственной идентичности и существования собственной истории. Разумеется, империализм вел борьбу, прежде всего, за территорию, но когда дело касалось того, кто владел землей, кто обладал правом селиться и работать на ней, кто поддерживал ее, кто ее завоевывал и кто определял ее будущее, то все эти вопросы отражались, обсуждались и даже иногда решались в рамках нарратива. Как утверждает один из критиков, нации и сами суть повествования (nations themselves are narrations). Для культуры и империализма большое значение имеет право рассказывать или запрещать другим нарративам возникать и формироваться, и это одна из главных связей между культурой и империализмом. Самый важный, большой нарратив (grand narratives) эмансипации и просвещения мобилизовал людей в колониальном мире на восстание и свержение имперского владычества; и в процессе многие европейцы и американцы были настолько захвачены этими историями и героями, что также стали бороться за новые нарративы равенства и человеческого общежития.

Второй фактор менее заметен. Культура – это концепт, включающий в себя элемент очищения и возвышения, хранилище всего лучшего, что общество узнало и помыслило. Это определение еще в 1860-е годы сформулировал английский поэт Мэтью Арнолд[11 - Мэтью Арнолд (1822–1888) – английский поэт и культуролог. Использование Саидом определения Арнолда критикуется антропологами, опирающимися на иное определение культуры, сформулированное сэром Эдвардом Тейлором (1832–1917): «Культура или цивилизация, взятые в широком этнографическом смысле, – это то сложное целое, которое включает знания, убеждения, искусство, закон, мораль, обычаи и любые другие способности и привычки, приобретенные человеком как членом общества». Это определение кажется менее элитистским и этноцентричным. О причинах выбора такого определения и влиянии концепции «культуры» на дальнейшую критику Саида: Daniel Martin Varisco. Reading against culture in Edward Said’s Culture and Imperialism // Culture, Theory and Critique. 2004. 45 (2). P. 93–112.]. Арнолд полагал, что культура смягчает, если не полностью нейтрализует, ущерб от модерного агрессивного, меркантильного, огрубляющего городского существования. Вы читаете Данте или Шекспира, чтобы приобщиться к лучшим мыслям и знаниям, а также чтобы увидеть свой народ, общество и традиции в лучшем свете. Со временем культура начинает ассоциироваться, зачастую в агрессивной форме, с нацией или государством, она отличает «нас» от «них», почти всегда с некоторой степенью ксенофобии. В этом смысле культура становится источником идентичности, достаточно агрессивной сущности, как мы видим по недавним «возвращениям» к культуре и традициям. Эти «возвращения» сопровождаются строгими кодексами интеллектуального и морального поведения, противопоставляя себя вседозволенности, характерной для таких относительно либеральных философских течений, как мультикультурализм[12 - Мультикультурализм – социологическая и политологическая концепция. Изначально рассматривалась как будущее устройство общества, следующего призывам к толерантности и терпимости к разным сообществам взамен лозунга слияния (fusion) всех сообществ в единую структуру. В период потрясений 1968 г. (одним из примеров которых могут служить студенческие протесты во Франции) рассматривалась в качестве одного из главных пунктов либеральных реформ и требований восставших. В начале 2000-х гг. отношение к этой концепции изменилось: она подвергается нападкам за ее релятивизирующие, партикуляристские и эссенциализирующие последствия. Иными словами, мультикультурализм подвергся критике за создание новых видов «несправедливости», развитие новых иерархий внутри обществ, следующих этой концепции в своей внутренней политике и акцентирующих «культурные различия», которые выстраивают новые границы между сообществами. См. подробнее: Feichtinger J, Gary B. Cohen (eds.). Understanding Multiculturalism: The Habsburg Central European Experience. Berghahn Books, 2014.] и гибридность[13 - Гибридность – одно из дискуссионных понятий постколониальной теории. Определение этого понятия было сформулировано философом Хоми Бабой (род. 1949), в том числе под влиянием работ литературоведа Михаила Бахтина (1895–1975). В условиях колониального общества Баба обратил внимание на взаимозависимость колонизатора и колонизируемого, формирующих свою субъективность в рамках особого пространства обмена («третьего пространства»). Культурная идентичность всегда возникает в этом противоречивом и амбивалентном пространстве, что для Бабы делает несостоятельными претензии на иерархическую «чистоту» культур. Центральным элементом в этой концепции становятся «культурные различия», которые актуализируются в рамках этого пространства обмена. Однако подобная формулировка и акцентирование идеи «различий» стали поводом для критики. Например, концепция «гибридности» пренебрегает фактором иерархий (в том числе производителей знания) внутри колониального общества, преуменьшает оппозиционность сторон. Концепция виделась чрезмерно текстуальной и идеалистической. Более того, само слово «гибридность» появилось именно в имперском дискурсе. См. подробнее: Mambrol N. Homi Bhabha’s Concept of Hybridity. Literariness, https://literariness.org/2016/04/08/homi-bhabhas-concept-of-hybridity/.]. В бывших колониях эти «возвращения» привели к религиозному и национальному фундаментализму в разных вариациях.

В этом втором смысле культура становится подобием спектакля, где разные политические и идеологические причины вовлекают друг друга в действие. Будучи далеко не мирным царством аполлоновской гармонии, культура может стать полем битвы, куда на свет божий выходят несколько идеалов и спорят друг с другом. Например, становится очевидным, что американских, французских или индийских студентов научили читать свою национальную классику прежде иностранной, и от них ожидают лояльности, подчас некритической, к своим нациям и традициям, наряду с очернением или ниспровержением других.

Проблема с таким пониманием культуры состоит в том, что оно влечет за собой не только почитание своей собственной культуры, но и представление о ней как о чем-то оторванном от повседневного мира, существующем над ним. В результате большинство профессиональных гуманитариев неспособны установить связь между продолжительной суровой жестокостью таких практик, как рабство, колониальное и расовое угнетение, имперское владычество, с одной стороны, и поэзией, прозой, философией общества, вовлеченного в эти практики, – с другой. Одна из сложных истин, открывшихся мне в процессе работы над этой книгой, состоит в том, как мало британских и французских мастеров среди тех, кем я восхищаюсь, видели проблему в том, какое представление о «субъекте» или «низших расах» доминирует среди чиновников, реализующих это представление в своей политике управления Индией или Алжиром. Эти представления были широко распространены, и они подпитывали имперское присоединение территорий на протяжении XIX века. Размышляя о Карлейле[14 - Томас Карлейль (1795–1881) – шотландский писатель и историк.] и Рёскине[15 - Джон Рёскин (1819–1900) – английский писатель, критик и эрудит.] или даже о Диккенсе[16 - Чарльз Диккенс (1812–1870) – английский писатель и журналист.] и Теккерее[17 - Уильям Теккерей (1811–1863) – британский сатирик, писатель и иллюстратор.], критики, на мой взгляд, часто относят представления этих авторов о колониальной экспансии, низших расах или «ниггерах» к другой области культуры. То есть к той возвышенной области деятельности, к которой эти авторы «истинно» принадлежат и в которой они создали «действительно» значимые произведения.

Культура, понимаемая таким образом, может стать защитной оболочкой: оставляйте всю свою политику за дверью и заходите. Как человек, посвятивший всю свою профессиональную жизнь преподаванию литературы, а выросший при этом в колониальном довоенном[18 - Саид обговаривает, что речь идет о мире до Второй мировой войны (pre-World War Two colonial world), за которой последовало развитие движения деколонизации в Азии и Африке.] мире, я поставил перед собой задачу не рассматривать культуру таким образом – то есть как стерильную сферу, охраняемую от мирских связей, – а напротив, как исключительно разнообразное поле деятельности. Романы и другие книги, проанализированные в этой работе, выбраны мной прежде всего потому, что я считаю их достойными уважения и восхищения произведениями искусства и средствами обучения; я, наряду со многими другими читателями, получил от них много удовольствия и пользы. Но я видел свою задачу не только в том, чтобы показать, в чем состоят эти удовольствие и польза, но также и в том, чтобы связать их с имперским процессом, частью которого они, совершенно не маскируясь, служили. Не пытаясь осуждать их участие в реальной жизни современных им обществ или не замечать его, я предполагаю, что анализ этого, ранее игнорируемого, аспекта существования произведений повышает ценность их чтения и понимания нами.

Поясню свою мысль на примере двух хорошо известных и по-настоящему великих романов. Роман Диккенса «Большие надежды»[19 - «Большие надежды» – роман воспитания (Bildung), опубликованный Чарльзом Диккенсом в 1860–1861 гг. Главным героем романа выступает взрослеющий сирота Филип Пиррип по прозвищу Пип.] – это прежде всего роман о самообмане, о тщетных попытках Пипа стать джентльменом, не прикладывая серьезных усилий и не имея аристократического источника дохода, необходимого для подобной роли. Ранее он помог осужденному преступнику, Абелю Мэгвичу, и тот, отправленный в Австралию, возвращает своему юному благодетелю большую сумму денег. Поскольку адвокат, передающий чек, не обмолвился о происхождении денег, Пип убеждает себя, что его покровителем стала пожилая аристократка мисс Хэвишем. Затем Мэгвич нелегально возвращается в Лондон, и Пип его встречает не слишком приветливо, потому что от этого человека разит преступностью и неприятностями. Однако в конце Пип примиряется с Мэгвичем и его миром: в итоге он признает затравленного, арестованного, смертельно больного Мэгвича своим приемным отцом, а не тем, кого надо отвергнуть и забыть, хотя Мэгвич действительно неприемлемый в этом обществе человек, потому что он бежал из Австралии, колонии, предназначенной для жизни заключенных, но исключающей их возвращение назад, в Англию[20 - История Австралии как колонии начинается в последней трети XVIII в. Саид обращается к термину penal colony (исправительная колония), обозначающему статус Австралии как места ссылки заключенных. В то же время проблема истории местных народов на Австралийском континенте стала одной из причин современных деколонизационных тенденций в этом районе земного шара.].

Большинство читателей этого замечательного произведения без колебаний помещают его внутрь истории литературы британской метрополии, тогда как я полагаю, что оно принадлежит более широкой и более динамичной истории, чем допускает такое толкование. Богатую историю размышлений об австралийском опыте, «белой» колонии, в этом напоминающей Ирландию, раскрывают две работы, вышедшие значительно позже романа Диккенса: «Роковой берег» Роберта Хьюза[21 - Роберт Хьюз (1938–2012) – австралийский искусствовед, критик, документалист и писатель. «Роковой берег» – исследовательская монография, появившаяся вследствие работы Хьюза над документальным фильмом про австралийское искусство. В книге речь идет о каторжниках, отправленных в австралийские колонии. Автор предлагает обзор политических, исторических и социологических причин, приведших к началу британской колонизации Австралии. Впервые книга была опубликована в 1986 г.] и блистательный «Путь до Ботани-Бей» Пола Картера[22 - Пол Картер (род. 1951) – британский историк. В 1980-е гг. перебрался в Австралию. В 1987 г. опубликовал работу «Путь до Ботани-Бей», которая ныне считается классикой исторической географии. Книга сосредоточена на исследовании влияния картографирования Австралийского континента и процесса его урбанизации на становление способов описания колониальных территорий со стороны империи. Эта публикация обозначила постколониальное направление пространственного поворота в мировой историографии. Само название книги является аллюзией на тюрьму, находившуюся в бухте Ботани-Бей.Withers W. J. С. Place and the „Spatial Turn“ in Geography and in History. Journal of the History of Ideas. Vol. 70 (4), 2009. P. 637–658.]. И в рамки этого опыта мы можем поместить Мэгвича и Диккенса уже не как случайных современников этой истории, а как ее непосредственных участников. Они становятся ее участниками и посредством романа, и в рамках более древнего и широкого опыта взаимоотношений между Англией и ее заморскими владениями.

Австралия как место каторги заключенных появилась в конце XVIII века, и Англия смогла отправлять туда неисправимую, нежелательную часть преступников. Территория, нанесенная на карту Джеймсом Куком[23 - Джеймс Кук (1728–1779) – британский мореплаватель, исследователь, картограф.], стала функционировать как колония, заменив в этом качестве утраченную Америку[24 - Война за независимость США разворачивалась в 1775–1783 гг. В 1788 г. в Австралии была основана колония Новый Южный Уэльс, ставшая местом ссылки для каторжников и заключенных.]. Извлечение прибыли, строительство империи и то, что Хьюз назвал «социальным апартеидом», создали модерную Австралию, которая к тому моменту, как Диккенс в 1840-е годы впервые проявил интерес (в «Дэвиде Копперфильде»[25 - «Дэвид Копперфильд» – роман воспитания, опубликованный Диккенсом в 1849–1850 гг. Автобиографическое произведение.] Уилкинс Микобер[26 - Уилкинс Микобер – герой романа «Дэвид Копперфильд», добросердечный человек, страдающий от финансовых трудностей. После переезда в Австралию становится успешным человеком. Считается, что прототипом для этого героя послужил отец автора романа (который, однако, никогда не эмигрировал).] счастливо эмигрирует туда), уже превратилась в доходную и в каком-то смысле «свободную» систему, где работники могли распоряжаться собой, если им позволяли[27 - В 1839 г. жители Нового Южного Уэльса обрели самоуправление. А в 1842 г. была установлена система управления во главе с губернатором и парламентом. См. подробнее: The settler colonies: Australia. UK Parlament, https://www.parliament.uk/about/living-heritage/evolutionofparliament/legislativescrutiny/parliament-and-empire/parliament-and-the-american-colonies-before-1765/the-settler-colonies-australia/.]. И все-таки в образе Мэгвича «Диккенс разметил несколько линий восприятия в Англии осужденных, отправленных в Австралию. Они могут преуспеть, но едва ли могут вернуться физически. Они могут отбыть свой срок и искупить вину в формально-юридическом смысле, но пережитое ими там накладывало на них статус вечных изгоев. За ними признавалось искупление вины, но только до тех пор, пока они оставались в Австралии»[28 - Hughes R. The Fatal Shore: The Epic of Australia’s Founding. New York: Knopf, 1987. P. 586.].

Исследование Картером пространственной истории Австралии предлагает нам другую версию того же самого опыта. Здесь исследователи, преступники, этнографы, спекулянты и солдаты размечают огромный и относительно пустой континент, причем каждый в своем дискурсе, притесняющем, вытесняющем или подчиняющем другие. «Ботани-Бей» посвящена в первую очередь дискурсу путешествий и открытий эпохи Просвещения, а также нарративам путешественников (включая Кука), чьи слова, карты и намерения собрали воедино разнообразные территории и постепенно «одомашнили» их. Картер показал, как соседство упорядоченной по Бентаму[29 - Иеремия Бентам (1748–1832) – правовед и философ. Основоположник утилитаризма. Его идеи об устройстве государства и концепция личных прав оказали влияние на изменение внутренней политики австралийских колоний. Автор концепции незримого контроля над заключенными в пенитенциарных учреждениях (паноптикум), которая позднее заинтересовала философа Мишеля Фуко (1926–1984), изучавшего основы европейской концепции власти. См. подробнее: Llewellyn D. „Bentham and Australia“, Revue d’еtudes benthamiennes [En ligne], 19 | 2021, mis en ligne le 30 janvier 2021, consultе le 26 janvier 2023, http://journals.openedition.org/etudes-benthamiennes/8517; DOI: https://doi.org/10.4000/etudes-benthamiennes.8517.] организации пространства (в результате которой возник Мельбурн[30 - Идея заключается в том, что утилитаристский характер генерального плана города, избранного административным центром округа Порт-Филипп, привлекал инвесторов и подрядчиков, способствуя обогащению поселения. Итак, Мельбурн заработал свое благосостояние за счет пространства, а не экономической мощи.]) и очевидно неупорядоченного австралийского буша[31 - Буш – австралийский ландшафт, состоящий из низкорослых кустарников (от английского bush – куст) и неосвоенный людьми.] привело к оптимистической трансформации социального пространства, где в 1840-е годы нашелся и Элизиум для джентльменов, и Эдем[32 - Элизиум – обитель души блаженных в древнегреческой мифологии, Эдем – райский сад в религиозных текстах.] для работников[33 - Carter P. The Road to Botany Bay: An Exploration of Landscape and History. New York: Knopf, 1988. P. 202–260. В дополнение к Хьюзу и Картеру см.: Gunew S. Denaturalizing Cultural Nationalisms: Multicultural Readings of „Australia“. // Nation and Narration. ed. Homi K. Bhabha London: Routledge, 1990. P. 99–120.]. Образ, создаваемый Диккенсом в воображении Пипа, которого Мэгвич называет «лондонским джентльменом», – это скорее эквивалент того, что благожелательная Англия дозволяла Австралии: одно социальное пространство санкционировало существование другого.

Однако «Большие надежды» написаны безо всякого внимания к сообщениям австралийских туземцев, на которые ссылаются Хьюз и Картер, как не предполагала этого и традиция австралийской литературы, возникшая позже и сформированная произведениями таких авторов, как Дэвид Малуф[34 - Дэвид Малуф (род. 1934) – австралийский писатель, поэт и автор либретто.], Питер Кэри[35 - Питер Кэри (род. 1943) – австралийский писатель. Дважды обладатель Букеровской премии.] и Патрик Уайт[36 - Патрик Уайт (1912–1990) – австралийский писатель.]. Запрет на возвращение Мэгвича носит не только карательный, но и имперский характер: подданные могут быть отправлены в Австралию, но им нельзя позволить «вернуться» в пространство метрополии, которое, как об этом свидетельствует вся проза Диккенса, тщательно размечено, занято, обжито персонажами метрополии, выстроенными в строгой иерархии. С одной стороны, Хьюз и Картер подчеркивают относительно редкое упоминание Австралии в британских текстах XIX века, в которых говорится о полноте и заслуженной целостности австралийской истории, ставшей полностью независимой от Британии только в XX веке. С другой стороны, внимательный читатель «Больших надежд» должен отметить, что после того, как Мэгвич отбыл свое наказание и Пип сполна признает свой долг перед старым, питающимся горечью и местью преступником, сам Пип терпит крах и оживает в двух позитивных формах. Появляется новый Пип, менее обремененный цепями прошлого, – он мелькает в виде ребенка, которого также зовут Пип; а старый Пип затевает новую карьеру с другом детства Гербертом Покетом, уже не праздным джентльменом, а трудолюбивым торговцем на Востоке (East[37 - В «Ориентализме» Саид использовал разделение двух терминов, обозначающих «Восток»: East – как географический, пространственный термин; Orient – как культурологический концепт. В данной книге он также ссылается на эту двойственность.]), где другие британские колонии предоставляли возможности для нормальной жизни, которые Австралия предоставить не могла.

Итак, со сложностями Австралии Диккенс разобрался, но возникает другая структура оценок и отсылок, предполагающая британское имперское взаимодействие с Востоком (Orient) через торговлю и путешествия. В своем новом статусе колониального дельца Пип совершенно не уникален, почти все деловые люди у Диккенса, непокорные родственники и устрашающие изгои обладают нормальной и надежной связью с империей. Но только в последние годы эти связи приобрели интерпретативную значимость. Новое поколение ученых и критиков – в одних случаях дети деколонизации, иногда бенефициары прогресса в вопросах свобод в метрополии (в частности, представители сексуальных, религиозных и этнических меньшинств) – увидело в великих текстах западной литературы устойчивый интерес к тому, что считалось второстепенным миром, населенным менее значимым цветным населением, к миру, открытому для вторжений многочисленных Робинзонов Крузо.

К концу XIX века империя предстала уже не каким-то далеким туманным объектом или местом происхождения беглых каторжников, а центральным объектом внимания таких писателей, как Конрад, Киплинг[38 - Редьярд Киплинг (1865–1936) – английский писатель и журналист. Автор произведений, посвященных колониальной политике и «цивилизаторской миссии» империй. Его наследие Саид анализировал в «Ориентализме».], Жид[39 - Андре Жид (1869–1951) – французский писатель.] или Лоти[40 - Пьер Лоти (1850–1923) – французский моряк и писатель.]. Действие романа Джозефа Конрада «Ностромо», опубликованного в 1904 году, происходит в центрально-американской республике, независимой (в отличие от африканских и восточноазиатских колониальных декораций, где происходило действие его более ранних произведений) и одновременно подчиненной внешним интересам из-за своих огромных серебряных рудников. Для современного американца самым поразительным аспектом этого произведения Конрада стала его пророческая сила: Конрад предсказывает постоянные волнения и анархию в латиноамериканских республиках (управление которыми подобно плаванию в открытом море, по словам Боливара[41 - Симон Боливар (1783–1830) – политический деятель, военный, борец за независимость южноамериканских колоний против Испанской империи.]) и выделяет особый, североамериканский способ влияния на ситуацию решительными, но незаметными методами. Холройд, сан-францисский банкир, стоящий за спиной Чарльза Гулда, британского владельца рудника Сан-Томе, предупреждает своего протеже, что «не хочет быть втянутым в крупную распрю» как инвестор. Тем не менее: «Мы можем посидеть и обождать. Конечно, рано или поздно и мы вступим в дело. Без этого не обойдется. Но мы не спешим. Даже Времени приходится немного умерять свой шаг и не торопить величайшую державу в божьем мире. Наше слово – решающее во всем: в промышленности, в коммерции, в юриспруденции, в журналистике, искусстве, политике и религии, от мыса Горн до пролива Смита[42 - Мыс Горн – южная оконечность Южной Америки, пролив Смита – пролив, разделяющий Гренландию и остров Элсмир. Имеется в виду всё Западное полушарие.], да и за его пределами, если что-нибудь заслуживающее внимания вдруг обнаружится на Северном полюсе. А потом у нас останется время на то, чтобы прибрать к рукам отдаленные острова и континенты. Мы будем заправлять делами всего мира и позволения спрашивать не собираемся. Мир не в силах тут ничего изменить… да и мы, пожалуй, тоже»[43 - Conrad J. Nostromo: A Tale of the Seaboard. 1904; rprt. Garden City: Doubleday. Page. 1925. P. 77. Удивительно, но Иэн Уотт, один из лучших специалистов по Конраду, практически ничего не говорит об американском империализме в «Ностромо»: Watt I. Conrad: „Nostromo“. Cambridge: Cambridge University Press, 1988. Несколько плодотворных соображений о взаимосвязи между географией, торговлей и фетишизмом можно найти в: Simpson D. Fetishism and Imagination: Dickens. Melville. Conrad. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1982. P. 93–116. // Рус. перевод по: Конрад Д. Ностромо. М. 1985. Пер. Е. Коротковой.].

Значительная часть озвучиваемой американскими властями с конца холодной войны риторики «нового мирового порядка»[44 - «Новый мировой порядок» – распространенная и многозначная метафора, актуализированная в международных отношениях начала XX в. американским президентом Вудро Вильсоном (1856–1924). Изначально рассматривалась как возможность организации мира без войн под эгидой Лиги Наций (однако Сенат не утвердил решение о вступлении США в Лигу). Позднее, после Второй мировой войны, термин стал менее употребительным. Наибольшее развитие получил после холодной войны в риторике президента Джорджа Буша – старшего (1925–2018) как обозначение однополярного мира.], с ее опьяняющим самовосхвалением, неутихающей верой в собственное превосходство, суровыми заявлениями об ответственности, могла бы быть написана конрадовским Холройдом: мы номер один, мы обречены на лидерство, мы охраняем свободу и порядок и так далее. Ни один американец не может оставаться невосприимчивым к этой структуре эмоций, однако скрытое предупреждение, содержащееся в образах Холройда и Гулда, редко упоминается, поскольку риторика силы, развернутая в имперских декорациях, слишком легко создает иллюзию щедрого благодеяния. А самая убийственная характеристика этой риторики состоит в том, что она уже использовалась ранее, причем не однажды (Испанией и Португалией), а с оглушающе повторяющейся частотой в модерную эпоху – Британией, Францией, Бельгией, Японией, Россией и вот теперь Америкой.

Но было бы упрощением читать великий роман Конрада только как раннее предсказание того, что мы видим в Латинской Америке XX века с ее чередой «Объединенных фруктовых компаний»[45 - United Fruit Company – американская транснациональная корпорация, образовавшаяся в 1899 г. Занималась экспортом фруктов с плантаций из Южной Америки в Северную и на Европейский континент. Считалась примером эксплуатационного неоколониализма, функционировала до 1984 г.], полковниками, отрядами освобождения и наемниками, воюющими на деньги США. Конрад предвосхищает западный взгляд на третий мир[46 - «Третий мир» – термин эпохи холодной войны, обозначавший страны, не связанные напрямую ни с НАТО («первый мир»), ни с Варшавским договором («второй мир»). После окончания холодной войны термин стал употребляться значительно реже.] в целом, и впоследствии мы можем встретить его в творчестве таких разных писателей, как Грэм Грин[47 - Грэм Грин (1904–1991) – британский романист. Во время Второй мировой войны – сотрудник британской разведки. После – активный путешественник. Использовал материалы своих поездок в Африку и Латинскую Америку как литературный материал.], Вирджил Найпол[48 - Сэр Видиадхар Сураджпрасад Найпол (1932–2018) – британский писатель. Лауреат Нобелевской премии по литературе (2001).], Роберт Стоун[49 - Роберт Стоун (1937–2015) – американский писатель. Автор произведений о Вьетнамской войне, банановых республиках Центральной Америки.], у теоретиков империализма, в частности у Ханны Арендт[50 - Ханна Арендт (1906–1975) – философиня, авторка работ по политической теории. Исследовала происхождение тоталитаризма и различных форм политического угнетения.], у путешественников, авторов фильмов и полемистов, специализирующихся на доставке европейской и американской аудитории неевропейского мира как для анализа и суждения, так и для удовлетворения запроса на экзотику. Парадоксальным образом Конрад считает, что империализм в той форме, в какой его реализуют британские и американские владельцы рудника Сан-Томе, обречен из-за своих непомерных, нереализуемых амбиций, и в то же время он пишет как человек, которому западный взгляд на незападный мир застил глаза настолько, что он не видит другие истории, культуры и устремления. Конрад способен увидеть только мир, в котором тотально господствует Атлантический Запад, а любое противостояние ему только подтверждает жестокую власть этого Запада. Конрад не может разглядеть альтернативы этой тавтологии. Он не может понять, что Индия, Африка и Южная Америка обладают собственными культурами и жизненными интересами, не контролируемыми полностью империалистами-гринго[51 - «Гринго» – термин из испанского языка для обозначения иностранца. В Центральной и Южной Америке – англоязычного выходца с Севера. Вероятно, появился в XIX в.] и реформаторами этого мира, и не может позволить себе поверить, что антиимпериалистические движения за независимость не подкуплены все до одного кукловодами из Лондона или Вашингтона.

Существенная ограниченность видения автора «Ностромо» оказывается такой же частью произведения, как его персонажи и фабула. Роман Конрада воплощает то же самое патерналистское высокомерие империализма, которое он высмеивает в образах Гулда и Холройда. Конрад как бы говорит нам: «Мы, жители Запада, будем решать, кто хороший туземец, а кто – плохой, поскольку все туземцы обладают правом на существование в силу нашего признания. Мы их создали, мы обучили их говорить и думать, а когда они восстают, то лишь подтверждают наше представление о них как о глупых детях, одураченных отдельными западными хозяевами». Именно такие эмоции американцы испытывали в отношении своих южных соседей: они так долго желали независимости, что это уже та независимость, которую мы одобряем. Все остальное неприемлемо, хуже того – немыслимо.

Следовательно, нет никакого парадокса в том, что Конрад антиимпериалист и прогрессивен, когда дело касается бесстрашного и пессимистичного отображения самовосхваляющей, саморазлагающей коррупции заморских владений, и глубоко реакционен, когда дело касается допущения, что Африка или Южная Америка могут обладать своей независимой историей или культурой, которую империалисты жестоко разрушили, но которой они в итоге проиграют. Чтобы не прийти к покровительственным оценкам Конрада как «продукта своей эпохи», лучше отметим, что позиции большинства западных политиков последних лет недалеко ушли от его взглядов. Власти Соединенных Штатов, пытающиеся реализовать свои устремления по всему миру, особенно на Ближнем Востоке, до сих пор неспособны постичь то, что уже Конрад распознал как бессмысленную тщетность, скрытую в империалистической филантропии, в том числе и желание «сделать весь мир безопасным для демократии». Конраду как минимум хватало смелости увидеть, что ни одну из таких схем не получилось успешно реализовать как по причине того, что стратеги оказываются в плену иллюзий всевластия и обманчивого самодовольства (как во Вьетнаме[52 - Речь идет о Вьетнамской войне (1955–1975) – крупном конфликте в Индокитае после Второй мировой войны. В этом конфликте Южный Вьетнам, поддерживаемый США, столкнулся с силами Северного Вьетнама, получавшими помощь от СССР и КНР. Результатом войны стала победа Севера и объединение страны в рамках Социалистической Республики Вьетнам. Боевые действия привели к серьезным социальным и политическим изменениям с обеих сторон (в частности, развитию пацифистского движения в США, росту значения военной журналистики, международному вниманию к расследованию военных преступлений и кризису международных отношений между странами Юго-Восточной Азии).]), так и по причине самой природы, заставляющей их фальсифицировать данные.

Все это имеет смысл держать в уме, если читать «Ностромо» с вниманием к его могучей силе и врожденным ограничениям. Новое, независимое государство Сулако[53 - Действие романа «Ностромо» происходит в вымышленной стране Костагуана. Сулако – порт на западе этого государства, в котором и разворачиваются основные события.], появляющееся в конце романа, это всего лишь маленькая, строго контролируемая и нетолерантная версия более обширного государства, наследником которого оно стало и которое оно должно заменить по богатству и значимости. Конрад позволяет читателю увидеть империализм как систему. Жизнь в царстве подчиненного опыта несет на себе отпечаток фантазий и безумств господствующей страны. Но справедливо и обратное – опыт господствующего общества становится зависим от туземцев и их территорий, воспринимаемых в качестве точки приложения la mission civilisatrice[54 - Цивилизаторская миссия (фр.).].

При любом прочтении «Ностромо» предлагает беспощадный взгляд, и он почти в буквальном смысле породил столь же строгий взгляд на западные империалистические иллюзии в таких противоположных по своей повестке романах, как «Тихий американец»[55 - «Тихий американец» – роман, изданный Грином в 1955 г. Посвящен войне во Вьетнаме.] Грэма Грина и «Излучина реки»[56 - «Излучина реки» – роман, изданный Найполом в 1979 г. В центре внимания автора – история торговца в Африке середины XX в.] Вирджила Найпола. Сегодня, после Вьетнама, Ирака, Филиппин, Алжира, Кубы, Никарагуа, Ирана[57 - Отсылка к череде конфликтов XX в.: Филиппино-американской войне (1899–1902), филиппинскому конфликту моро (борьбе разнообразных политических сил за права автономии и независимости от иностранного управления с 1968 г.), войне за независимость Алжира (1954–1962), гражданской войне в Алжире (1991–2002), Кубинской революции (1953–1959), борьбе против американской оккупации Никарагуа (1912–1933), революции в Никарагуа (1961–1990), Исламской революции в Иране (1978–1979). Принципиальным фактором этих событий является участие иностранных вооруженных сил, их попытка установить внешнее управление территориями, а затем включенность этих же «внешних» государств (прежде всего, США) в разворачивавшиеся цепочки внутренних конфликтов в новообразованных и/или получивших независимость странах.], мало кто из читателей будет спорить, что именно яростное рвение таких людей, как гриновский Пайл или отец Гюисманс из «Излучины реки», по мнению которых туземца можно приучить к «нашей» цивилизации, обернулось убийствами, диверсиями и бесконечной нестабильностью «примитивных» сообществ. Близкий ужас пропитывает такие фильмы, как «Сальвадор» Оливера Стоуна[58 - «Сальвадор» – военная драма режиссера Оливера Стоуна 1986 г. о работе репортера во время гражданской войны в Сальвадоре (1979–1992).], «Апокалипсис сегодня» Копполы и «Пропавший без вести» Константина Коста-Гавраса[59 - «Пропавший без вести» – биографический фильм 1982 г., снятый режиссером К. Коста-Гаврасом. Фильм посвящен похищению и гибели американского журналиста Чарльза Хормана во время государственного переворота в Чили в 1973 г.], где не слишком щепетильные оперативники ЦРУ и помешанные на власти чиновники манипулируют как местными жителями, так и благонамеренными американцами.

Все эти произведения, многим обязанные антиимпериалистической иронии в «Ностромо», тем не менее утверждают, что источником любого значимого действия и жизни остается Запад, представители которого вольны реализовывать свои фантазии и филантропические мечты в застывшем третьем мире. С этой точки зрения у удаленных регионов планеты нет своей жизни, истории или культуры, которые имеет смысл обсуждать, нет независимости или цельности, достойной самостоятельной репрезентации без участия Запада. А если что-то там и можно описать, то оно, следуя Конраду, невыразимо коррумпировано, вырождено и неисправимо. Но если Конрад писал «Ностромо» в период практически единодушного энтузиазма в Европе по поводу империй, то современные писатели и режиссеры уже хорошо знали его тексты и творили свои произведения после деколонизации[60 - Предполагается период после Второй мировой войны, в частности Бандунгская конференция 1955 г.], после масштабной интеллектуальной, нравственной, мировоззренческой пересборки и деконструкции западных представлений о незападном мире, после работ Франца Фанона, Амилкара Кабрала, Сирила Джеймса, Уолтера Родни[61 - Франц Фанон (1925–1961) – психоаналитик из Мартиники, социальный философ, один из первых постколониальных теоретиков; Амилкар Кабрал (1924–1973) – сельскохозяйственный инженер из Гвинеи-Бисау и Кабо-Верде, поэт, революционер и антиколониальный интеллектуал; Сирил Лионель Роберт (C.L.R.) Джеймс (1901–1989) – историк, журналист из Тринидада, политический активист, марксист и один из классиков постколониальной литературы; Уолтер Родни (1942–1980) – гайанский историк и политический активист, автор работ по истории колониализма в Африке.], после романов и пьес Чинуа Ачебе, Нгуги ва Тхионго, Воле Шойинки, Салмана Рушди, Габриэля Гарсиа Маркеса[62 - Чинуа Ачебе (1930–2013) – нигерийский романист, поэт и критик, один из крупнейших авторов африканской литературы; Нгуги ва Тхионго (род. 1938) – кенийский писатель, специалист по сравнительному литературоведению, драматург; Воле Шойинки (род. 1934) – нигерийский драматург, романист, поэт, лауреат Нобелевской премии; Салман Рушди (род. 1947) – британский писатель, родившийся в Индии, автор произведений в жанре исторической беллетристики (historical fiction) и магического реализма; Габриэль Гарсия Маркес (1927–2014) – колумбийский писатель, журналист, лауреат Нобелевской премии.] и многих других.

Конрад рассказал нам о своих остаточных имперских наклонностях, но его наследникам уже сложно придумать оправдание за подчас грубые, непродуманные смещения баланса в своих произведениях. Нельзя сказать, что жителям Запада просто не хватает эмпатии или понимания чужих культур, поскольку, в конце концов, некоторые художники и интеллектуалы перешли на другую сторону – Жан Жене, Бэзил Дэвидсон, Альбер Мемми, Хуан Гойтисоло[63 - Жан Жене (1910–1986) – французский писатель, драматург и политический активист; Бэзил Дэвидсон (1914–2010) – британский журналист и историк, автор многочисленных работ по истории Африки; Альбер Мемми (1920–2020) – франко-тунисский писатель и исследователь расизма; Хуан Гойтисоло (1931–2017) – испанский поэт и романист.] и многие другие. Возможно, еще важнее готовность политиков рассматривать всерьез альтернативы империализму, в том числе существование других культур и обществ. Но если кто-то полагает, что удивительная проза Конрада подтверждает обычные западные подозрения в отношении Латинской Америки, Африки и Азии, или кто-то видит в «Ностромо» и «Больших надеждах» контуры удивительно стойкого имперского взгляда на мир, способного охватить точки зрения читателя и писателя одновременно, то оба этих прочтения реальных альтернатив кажутся устаревшими. Мир сегодня не существует в форме спектакля, в отношении которого можно быть либо пессимистами, либо оптимистами и о котором наши тексты могут быть либо гениальными, либо скучными. Подобные позиции подразумевают применение власти, учет своих интересов. В той мере, в какой мы видим, как Конрад одновременно критикует и воспроизводит имперскую идеологию своего времени, в той же мере мы можем охарактеризовать и наши сегодняшние позиции: проецирование или отказ от желания доминировать, способность к осуждению или энергия для понимания других обществ, традиций, историй и взаимодействие с ними.

Со времен Конрада и Диккенса мир изменился настолько, что это удивило и во многом напугало европейцев и американцев из метрополий. Теперь они столкнулись со значительным небелым иммигрантским населением на своей территории и вынуждены считаться со впечатляющим набором получивших новую силу голосов, рассказывающих свои нарративы и желающих быть услышанными. Один из тезисов моей книги состоит в том, что это население и эти голоса оказались там благодаря процессам глобализации[64 - Проблема понимания глобализации теоретиками варьируется в достаточно широком спектре. Например, от детерриторизации до ретерриторизации (и реконфигурации собственного положения) современного индивида в глобальном пространстве. Дискуссии об эффекте глобализации – важный пункт обсуждения теоретиков, политиков и публицистов. См. подробнее: Barkey H., Laible J. European responses to globalization: resistance, adaptation and alternatives. Elsevier, 2006.], запущенным модерным империализмом. Игнорировать или каким-то иным образом обесценивать пересекающийся опыт жителей Запада и Востока, взаимозависимость культурных площадок, где колонизаторы и колонизированные сосуществовали, сражались на полях географии, нарратива и истории, – означает упускать существенные элементы развития мира в XX веке.

Впервые история империализма и его культура могут быть изучены не как монолит и не как упрощенно разделенные отдельные сферы. Разумеется, произошел и мощный взрыв сепаратизма и шовинистического дискурса как в Индии, так и в Ливане или Югославии, появились афроцентричные, исламоцентричные или европоцентричные заявления. Эти редукции культурного дискурса, не обесценивая борьбу за свободу от империи, доказывают справедливость фундаментальной энергии освобождения, которая поддерживала желание обрести независимость и свободу слова и помогала сбросить бремя несправедливого господства. И единственный способ понять эту энергию – исторический: отсюда и широкие географические и исторические рамки этой книги. В своем желании быть услышанными мы часто склонны забывать, что мир – это густонаселенное место. Если все будут настаивать на радикальной чистоте или приоритете собственного голоса, то всё, что мы получим, это ужасный шум постоянной распри, кровавую политическую схватку, настоящий ужас которой мы только начинаем осознавать. Он проявляется в возродившейся расистской политике в Европе, в какофонии споров о политкорректности и идентичности политиков в США и, если говорить о близкой мне части света, в религиозной нетерпимости, предрассудках и фантастических обещаниях деспотов бисмарковского толка[65 - Отто фон Бисмарк (1815–1898) – германский дипломат и политический деятель.] вроде Саддама Хусейна[66 - Саддам Хусейн (1937–2006) – иракский государственный деятель.] или его многочисленных арабских эпигонов и коллег.

Вдохновляющим и отрезвляющим во всем этом для меня стало осознание того, как великий Киплинг (чуть меньший империалист и реакционер) мастерски отобразил Индию; и как его роман «Ким»[67 - «Ким» – роман Киплинга, опубликованный в 1901 г.] не только встраивается в длительную англо-индийскую перспективу, но и, вопреки себе, предсказывает неустойчивость этой перспективы в силу своей непоколебимой веры в то, что индийские реалии нуждаются или даже требуют британского надзора на более или менее бесконечном временном горизонте. В интеллектуальном и эстетическом вкладе в заморские владения мне видится великий культурный архив[68 - Архив – в философии Фуко «особая область исследования производства, поддержания и обоснования исторического знания». Надтемпоральная структура, в основе которой лежит власть порядка и которая определяет произносимое и невысказанное. Архив – это структура, аффилированная с социальным производителем знания, поддерживающая стабильность воспроизводства дискурсов.]. Если бы вы были британцем или французом 1860-х годов, то вы смотрели бы на Индию и Северную Африку с определенным сочетанием близкого знакомства и дистанции, но никогда не ощутили бы их отдельного суверенитета. В нарративах, историях, записках путешественника и исследованиях ваше сознание представало бы главным авторитетом, активным источником энергии, придающим смысл не только колониальным реалиям, но и географии и людям. В вашем властном сознании едва ли могла зародиться мысль о том, что эти «туземцы», выглядящие сейчас послушными или угрюмо не-сотрудничающими, окажутся в какой-то момент способны заставить вас отказаться от Индии или Алжира или скажут что-то, что будет оспаривать или каким-либо иным образом нарушать господствующий дискурс или противоречить ему.

Культура империализма не была невидимой, она не прятала свои родственные связи и интересы. С точки зрения главных своих направлений эта культура достаточно прозрачна, чтобы мы могли заметить тщательно прописанные в ней знаки, а также обнаружить, как мало им уделяли внимания прежде. Почему же сегодня эти знаки представляются столь интересными, например, для написания разных книг, в том числе и моих? Стоит заметить, что этот интерес обусловлен не столько ретроспективной мстительностью, сколько укрепившейся необходимостью простроить связи и соединения, чтобы эту культуру увидеть. Одним из достижений империализма стало сближение мира, и несмотря на то, что в процессе жизни империй граница между европейцами и туземцами проводилась безжалостно и принципиально несправедливо, большинство из нас должны рассматривать исторический опыт империй как совместный. Задача состоит в том, чтобы описать этот опыт как принадлежащий индийцам и британцам, алжирцам и французам, европейцам и африканцам, азиатам, латиноамериканцам и австралийцам. несмотря на все ужасы, кровопролития и мстительную горечь.

Мой метод заключается в том, чтобы сосредоточиться на отдельных произведениях, прочитать их сначала как великие тексты творческого или интерпретационного воображения, а затем показать их как часть взаимоотношений между культурой и империей. Я не верю в то, что авторы могут механически детерминироваться идеологией, классом или экономической историей, но полагаю, что они являются частью своих обществ, которые определяются историей и социальным опытом. Культура и составляющие ее эстетические формы проистекают из исторического опыта, и это одна из главных тем моей книги. Работая над «Ориентализмом», я обнаружил, что нельзя понять исторический опыт через списки или каталоги, и какую бы широкую область ты ни покрыл, все равно будут упущены какие-то книги, статьи, авторы и идеи. Поэтому я постарался рассмотреть наиболее важное и существенное, заранее признавшись себе в том, что моей работой управляет осознанный выбор. Надеюсь, читатели и критики воспользуются этой книгой в своих исследованиях и текстах об историческом опыте империализма. Обсуждая и анализируя этот по-настоящему глобальный процесс, я вынужден быть одновременно очень общим и кратким; и все-таки я уверен, что никто не пожелал бы, чтобы эта книга стала еще толще!

Несколько империй остались за пределами моего внимания: Австро-Венгрия, Россия, Османская империя, Испания и Португалия. Это ни в коем случае не означает, что господство России в Центральной Азии и Восточной Европе, Стамбула – над арабским миром, Португалии – в нынешних Анголе и Мозамбике, Испании – в Латинской Америке и на Филиппинах было благословенным (и, следовательно, достойным одобрения) или менее империалистическим. Но я рассматриваю британский, французский и американский опыт как внутренне цельный и имеющий в своей основе особую сосредоточенность на культуре. Англия – это, безусловно, отдельный класс империй, она была самая крупная, масштабная и влиятельная; Франция на протяжении почти двух столетий пыталась с ней соперничать. Поскольку нарратив играет весьма значительную роль в имперском приключении, то неудивительно, что Франция и (особенно) Англия обладают непрерывной традицией романа, которую не стоит сравнивать с другими странами. Америка как империя начала функционировать только в XIX веке, но во второй половине XX века, после распада Британской и Французской, она стала прямым наследником своих великих предшественников.

Есть еще две причины, по которым я сосредоточился именно на этих трех империях. Во-первых, идея заморского правления – прыжка за границы сопредельных территорий к далеким землям – занимает особое место в этих трех культурах. Эта идея часто встречается как в планах, так и в художественной литературе, географии и искусстве, и она обретает постоянное место в процессе экспансии, управления, вложения средств и создания эмоциональной привязанности. В имперской культуре Британии и Франции, а затем, по-своему, и в США проступает определенная систематичность, которая не так заметна в других империях. Именно это я имею в виду, когда употребляю выражение «структура оценок и отсылок». Во-вторых, именно в орбите этих империй я родился, вырос и живу сегодня. Я чувствую себя здесь как дома, однако остаюсь при этом туземцем, выходцем из арабского и мусульманского мира[69 - Эдвард Саид родился в 1935 г. в Иерусалиме, а ранние годы провел в Каире, где и получил образование. См. подробнее: Brennan T. Places of mind: a life of Edward Said. New York, 2021.], человеком, принадлежащим другой стороне. Из-за этого у меня сформировались ощущение жизни по обе стороны империи и желание посредничать между ними.

В целом это книга о прошлом и настоящем, о «нас» и о «них», и каждый из этих элементов рассматривается с нескольких, зачастую отдельных или противоположных сторон. Хронологически книга заканчивается вместе с концом холодной войны, когда Соединенные Штаты остались единственной в мире сверхдержавой. Для преподавателя и интеллектуала арабского происхождения жизнь в США в этот период порождает определенное количество опасений, которые повлияли и на эту книгу, равно как и на всё то, что я написал после выхода «Ориентализма».

Во-первых, это угнетающее чувство, когда используемые в нынешней американской политике формулировки кажутся слишком знакомыми. Каждый центр метрополии, стремившейся к глобальному господству, говорил и, увы, делал примерно одно и то же. Это всегда апелляция к силе и национальным интересам при вмешательстве в дела малочисленных народов; тот же разрушительный потенциал можно встретить в малейших препятствиях или в мятежах туземцев, когда они свергают мягкотелого и непопулярного правителя, который вцепился в кресло и держится за него с помощью имперских войск. Существует ужасающе предсказуемый маркер. Он заключается в том, что употребление исключающего «мы», отделяющего себя от империй, от ошибок держав прошлого, – это маркер, за которым сразу следуют грубые ошибки, и свидетельства тому войны во Вьетнаме и в Заливе. Но хуже всего то, что с этими практиками, пусть и пассивно, но сталкиваются и работают интеллектуалы, художники и журналисты, занимающие прогрессивные позиции и полные восхищенных чувств, но резко меняющие свою точку зрения, как только дело доходит до того, что происходит под флагом их государства за границей.

Возможно, напрасно, но я надеюсь, что история империализма, рассказанная через призму культуры, может пригодиться как в качестве наглядных примеров, так и в профилактических целях. В XIX–XX веках империализм неумолимо продвигался вперед, но параллельно развивалось и движение сопротивления. Методологически я пытаюсь показать две эти силы вместе. Это ни в коей мере не защищает восставших жителей колоний от критики. Как показывает любое исследование постколониальных государств, удачи и неудачи национализма (к последним можно отнести сепаратизм и нативизм[70 - Нативизм – ограничение прав мигрантов в пользу местного населения.]) не всегда в сумме создают привлекательную картину. Об этом, конечно, следует говорить не только чтобы показать, что у Иди Амина[71 - Иди Амин (около 1925–2003) – угандийский военный и политический деятель. Проводил политику террора против собственного населения.] и Саддама Хусейна всегда были альтернативы. Западный империализм и национализм третьего мира питают друг друга, но даже в худших своих проявлениях они не являются ни монолитными, ни предопределенными. Культура также не монолитна, и она не может быть эксклюзивной собственностью Востока или Запада или же каких-то групп, состоящих из мужчин или женщин.

И все-таки это довольно мрачная история, зачастую – обескураживающая. Сегодня ее смягчает появление в разных точках нового политического интеллектуального сознания. Это второе опасение, которое сподвигло меня на создание этой книги. Как бы много ни раздавалось причитаний о том, что старое течение гуманитарных исследований подчинилось политическому давлению, тому, что называется культурой жалобы, разного рода чрезвычайно переоцененных претензий, высказанных от имени ценностей «Запада», «феминизма», «афроцентризма» или «исламоцентризма», этим все не исчерпывается. Возьмем, к примеру, сферу ближневосточных исследований. В тот момент, когда я писал «Ориентализм», в ней доминировал агрессивно маскулинный и снисходительный тон. Но даже если взять только работы, вышедшие за последние три-четыре года, – «Завуалированные эмоции» Лайлы Абу-Лагод[72 - Лайла Абу-Лагод (род. 1952) – антропологиня, проводившая полевые исследования в Египте, профессорка Колумбийского университета.], «Женщина и гендер в исламе» Лейлы Ахмед[73 - Лейла Ахмед (род. 1940) – специалистка по религиоведению, исследовательница ислама, преподавательница Гарварда.], «Женское тело» и «Женский мир»[74 - Федва Молти-Дуглас (род. 1946) – писательница и исследовательница, специалистка по исследованию феминизма и гендерных вопросов. Заслуженная профессорка Университета Индианы.] Федвы Молти-Дуглас[75 - Abu-Lughod L. Veiled Sentiments: Honor and Poetry in a Bedouin Society. Berkeley: University of California Press, 1987; Ahmed L. Women and Gender in Islam: Historical Roots of a Modern Debate. New Haven: Yale University Press, 1992; Malti-Douglas F. Woman’s Body. Woman’s World: Gender and Discourse in Arabo-Islamic Writing. Princeton: Princeton University Press, 1992.], то проступают совершенно иные идеи в отношении ислама, арабов и Ближнего Востока, подрывающие в значительной степени прежний деспотизм. Это продвигающие феминистские взгляды работы, но важность их состоит в том, что они не носят исключающий характер. Они демонстрируют разнообразие и сложность опыта, существующего под слоем тотализирующего дискурса ориентализма и ближневосточного (по преимуществу мужского) национализма. Тексты глубоко продуманы с политической и интеллектуальной точки зрения, соответствуют лучшим теоретическим историческим научным образцам. Авторы ангажированы, но не скатываются в демагогию, чувствительны к женскому опыту, но не впадают в крайности. Эти работы написаны учеными разного происхождения с разным образовательным бэкграундом, но все они находятся в диалоге относительно положения женщин на Ближнем Востоке.

Ревизионистское течение в науке, представленное также «Риторикой английской Индии» Сары Сулери[76 - Сара Сулери Гудйер (1953–2022) – писательница и профессорка английской литературы в Йельском университете.] и «Критическими площадками»[77 - Лайза Лоу (род. 1955) – специалистка по миграции, исследованиям этничности и расы, а также истории Америки в Йеле.] Лайзы Лоу[78 - Suleri S. The Rhetoric of English India. Chicago: University of Chicago Press, 1992; Lowe L. Critical Terrains: French and British Orientalisms. Ithaca: Cornell University Press, 1991.], как минимум разнообразило, если не полностью сломало представление о географии Индии и Ближнего Востока как о гомогенной и упрощенно понимаемой области. Ушли в прошлое бинарные оппозиции, столь дорогие националистическому и империалистическому предприятию. Взамен мы начинаем ощущать, что старые авторитеты нельзя просто заменить новыми, зато быстро проступают новые ориентиры, протянувшиеся через границы, классы, нации и сущности, и именно эти новые линии бросают сегодня вызов определению статичного понятия идентичности, которое было сердцевиной культурной мысли в эпоху империализма. Более чем пятисотлетняя история систематического обмена между европейцами и «другими» пронизана всего лишь одной идеей с небольшими вариациями: есть «мы» и «они», и каждый образ остается ясным, устоявшимся и непоколебимо самоочевидным. Я уже писал в «Ориентализме», что это различие восходит к текстам древних греков о варварах, но кто бы ни находился у истоков подобного представления об «идентичности», к XIX веку оно стало лейтмотивом как империалистических культур, так и культур, пытающихся сопротивляться проникновению Европы.

Мы остаемся наследниками стиля, в котором человек определяется через нацию, которая черпает свою власть из предположительно непрерывной традиции. В Соединенных Штатах вопросы культурной идентичности, разумеется, уступают по значимости спорам о том, какие книги и персоналии составляют «нашу» традицию. В целом попытки доказать, что та или иная книга входит (или не входит) в «нашу» традицию, – это одно из самых изнурительных занятий, которое можно себе представить. Оно гораздо чаще провоцирует эксцессы, чем привносит точность в историческое наследие. Хочу только отметить свою нетерпимость к позиции, что «мы» должны быть озабочены только – или в основном – тем, что есть «наше», и тем более я не примирюсь с теми, кто требует от арабов читать арабские книги, использовать арабские методы и так далее. Как любил говорить Сирил Джеймс, Бетховен в той же мере принадлежит жителям Вест-Индии[79 - Вест-Индия – историческое название островов Карибского моря.], как и немцам, потому что его музыка – это часть всемирного наследия человечества.

Идеологические дебаты вокруг проблемы идентичности логичным образом переплетаются с интересами и повестками различных групп, в которые входят далеко не только угнетаемые меньшинства, настаивающие на приоритетах, отражающих именно их интересы. Поскольку значительная часть книги посвящена тому, что читать об актуальной истории, то здесь я лишь кратко резюмирую свои идеи. Прежде чем мы договоримся о том, из чего сделана американская идентичность, мы должны признать, что, будучи обществом иммигрантов-поселенцев, выстроенным на развалинах внушительного туземного присутствия, американская идентичность слишком разнообразна, чтобы быть унитарной и гомогенной. Даже внутри нее происходит битва между сторонниками унитарной идентичности и теми, кто склонен рассматривать ее как многосоставную сущность, не сводимую к чему-то одному. Эта оппозиция предполагает две разные точки зрения, две историографии: одну – линейную и категоризирующую, вторую – полифоничную и кочевую.

Мой тезис: только вторая точка зрения полностью восприимчива к реалиям исторического опыта. Все культуры вовлечены друг в друга, отчасти благодаря империи. Культура не бывает отдельной и чистой, все культуры гибридны, гетерогенны, исключительно дробны и немонолитны. Это справедливо в равной мере как для Соединенных Штатов, где многое выстроено на опасностях «не-американизма», так и для современного арабского мира, где подобную роль выполняют угрозы «арабизму». Охранительный, реакционный, даже параноидальный национализм зачастую, к сожалению, вплетен в полотно образования, когда школьников и студентов учат почитать и восхвалять уникальность своей традиции (обычно и неизбежно за счет других). Именно к таким, некритичным, неразмышляющим формам обучения и обращена моя книга, предлагающая корректирующую и терпеливую альтернативу, а также новые варианты исследования этих форм. В процессе написания я пользовался утопическим пространством университета, который, на мой взгляд, должен оставаться местом, где подобные жизненно важные проблемы изучаются, обсуждаются и обдумываются. Если университет станет местом, где социальные и политические вопросы навязываются или разрешаются, то у него пропадет важная функция, и он превратится в дополнение к правящей политической партии[80 - Проблема положения университета и его роли в создании иерархий, включенности университета в политические процессы – одна из тем, связанных с современными процессами деколонизации. См. подробнее: Gebrial D, Gurminder K., Nisancioglu B. K. Decolonising the University. Pluto press, 2018.].

Не хотелось, чтобы меня неправильно поняли. Несмотря на всё свое культурное разнообразие, Соединенные Штаты являются и, несомненно, останутся цельной нацией. Это же справедливо и для других англоговорящих стран (Великобритания, Новая Зеландия, Австралия, Канада), и даже для Франции, где сегодня живут большие иммигрантские диаспоры. Разумеется, в обсуждении этих вопросов много полемической поляризации, о которой Артур Шлезингер[81 - Артур Шлезингер (1917–2007) – американский историк и социолог.] говорит как о болезненном изучении истории, но, на мой взгляд, всё это не предвещает распад республики[82 - Schlesinger. Jr. A. M. The Disuniting of America: Reflections on a Multicultural Society. New York: Whittle Communications, 1991.]. В целом лучше исследовать историю, чем подавлять или отрицать ее. Тот факт, что Соединенные Штаты включают в себя столько историй, настойчиво требующих внимания, никак не должен пугать, поскольку многие из них существовали здесь всегда и именно они создали единое американское общество, политиков и даже стиль историографии. Другими словами, результатом актуальных дебатов на тему мультикультурализма едва ли станет «ливанизация»[83 - «Ливанизация» – превращение государства в очаг затяжного конфликта как результат неудачных политических решений.] страны, а если эти дебаты укажут путь политических изменений, по итогам которых женщины, меньшинства и недавние иммигранты разглядят себя в этой истории, то этого не следует бояться, от этого не следует защищаться. Необходимо помнить, что нарративы эмансипации и просвещения в своих самых мощных формах были нарративами объединения, а не разделения, историями людей, некогда исключенных из основной группы, а теперь сражающихся за свое место в ней. И если старые, привычные идеи основной группы оказались недостаточно гибкими или щедрыми, чтобы принять новые группы, то следует менять именно эти идеи, что гораздо лучше, чем отвергать сами группы.

Последнее, на чем я хочу акцентировать ваше внимание, – то, что эта книга написана изгнанником. По объективным причинам, неподвластным моему контролю, я вырос арабом с западным образованием. Сколько себя помню, я ощущал свою принадлежность к обоим мирам, полностью не относя себя ни к тому, ни к другому. Однако за время моей жизни те части арабского мира, к которым я был наиболее привязан, либо полностью были изменены войнами и гражданскими конфликтами, либо просто перестали существовать. На протяжении длительных периодов времени я оставался аутсайдером и в США, особенно когда они объявили войну и встали в глухую оппозицию к (далеким от совершенства) арабским культурам и обществам. Но когда я говорю «изгнанник», то не подразумеваю под этим какую-то печаль или лишения. Напротив, принадлежность, так сказать, к обеим сторонам имперской пропасти позволяет вам их обе понять. Кроме того, Нью-Йорк, где писалась вся книга, во многих отношениях остается городом изгнанников par excellence и при этом включает в себя манихейскую городскую колониальную структуру, описанную Фаноном[84 - Фанон в работе «Черная кожа, белые маски» упоминает планировку и образ города Фор-де-Франс, столицы Мартиники, сопоставляя его с местным населением и их отношением к метрополии. «Манихейская структура» – отсылает к дуализму, радикальному противопоставлению двух элементов. См. подробнее: Фанон Ф. Черная кожа, белые маски. М.: Музей современного искусства «Гараж», 2022.]. Возможно, окружающая меня среда стимулировала вопросы и толкования, приведенные в этой книге, но она, безусловно, дала мне возможность ощущать принадлежность более чем к одной истории и более чем к одной группе. В какой мере такое состояние может рассматриваться как здоровая альтернатива обычному чувству принадлежности только к одной культуре и лояльности к одному народу, решать читателю.

Основные тезисы этой книги были изложены в ряде лекций, прочитанных в университетах Великобритании, США и Канады в 1985–1988 годах. За эти прекрасные возможности я глубоко обязан руководству и студентам Университета Кента, Корнелльского университета, Университета Западного Онтарио, Университета Торонто, Университета Эссекса. Самая ранняя версия была прочитана в Университете Чикаго. Более поздние версии, а также отдельные главы читались в виде лекций в Международной школе Йейтса в Слайго[85 - Международная летняя школа Йейтса – имеющая более чем 60-летнюю историю серия событий, призванная соединить деятелей культуры и академических исследователей на одной платформе. Проводится Международным обществом Йейтса в ирландском городе Слайго. Уильям Йейтс (1865–1939) – ирландский поэт и драматург.], Оксфордском университете, Университете Миннесоты, Кингс-колледже Кембриджского университета, Дэвис-центре Принстонского университета, Беркбек-колледже Лондонского университета и в Университете Пуэрто-Рико. Я благодарен Деклану Кайберду, Шеймусу Дину, Дереку Хопвуду, Петеру Нессельроту, Тони Тэннеру, Натали Дэвис и Гьяну Пракашу, Артуру Уолтону Литцу, Питеру Хьюму, Дирдре Дэвид, Кену Бэйтсу, Тессе Блэкстоун, Бернарду Шарретту, Лин Иннис, Питеру Малфорду, Хервасио Луису Гарсиа и Марии де лос Анхелес Кастро[86 - Деклан Кайберд (род. 1951) – ирландский писатель и литературовед, исследователь современной ирландской литературы через призму постколониальной теории; Шеймас Дин (1940–2021) – ирландский романист, критик, специалист по интеллектуальной истории; Дерек Хопвуд (1933–2020) – специалист по истории Ближнего Востока, почетный профессор колледжа Святого Антония в Оксфорде; Петер Нессельрот (1935–2020) – пережил холокост, специалист по французской литературе и сравнительному литературоведению; Тони Тэннер (1935–1998) – британский литературовед, один из первых исследователей американской литературы; Натали Земон Дэвис (род. 1928) – специалистка по истории раннего Нового времени; Гьян Пракаш (род. 1952) – историк, профессор Принстона, член группы субальтерных исследований; Артур Уолтон Лиц (1929–2014) – литературовед, профессор английской литературы в Принстоне; Питер Хьюм (род. 1948) – литературовед, специализировался на испаноязычных произведениях; Дирдре Дэвид (род. 1934) – специалистка по викторианской литературе, авторка книг по биографиям британских романисток; Бернард Шарретт (возможно, 1944 – 2021) – выпускник колледжа Святого Эдмунда Университета Кембриджа, специалист по английской литературе; Лин Иннис – почетная профессорка Университета Кента (Великобритания), специалистка по постколониальной литературе; Хервасио Луису Гарсиа (род. 1941) – пуэрто-риканский историк, член Пуэрто-риканской академии; Мария де лос Анхелес Кастро – специалистка по истории и архитектуре Пуэрто-Рико.] за их приглашения и теплый прием. В 1989 году мне выпала честь, прочитать первую мемориальную лекцию в честь Рэймонда Уильямса[87 - Реймонд Уильямс (1921–1988) – уэльский культуролог и литературовед, социалист, сотрудничал с Эриком Хобсбаумом (1917–2012), британским историком-марксистом.] в Лондоне, на которой я говорил о Камю[88 - Альбер Камю (1913–1960) – французский философ, журналист, драматург. Лауреат Нобелевской премии.]. Благодаря Грэму Мартину и покойной Джой Уильямс[89 - Грэм Мартин (1927–2004) – британский литературовед, активист левого толка; Джой Уильямс – супруга Реймонда Уильямса, занимавшаяся посмертным изданием его трудов и организацией фонда его памяти.] это стало для меня запоминающимся опытом. Едва ли стоит говорить, что многие части этой книги пропитаны идеями и нравственным примером Рэймонда Уильямса, моего доброго друга и великого критика.

В процессе работы над книгой я беззастенчиво пользовался ресурсами интеллектуальных, политических и культурных ассоциаций, в том числе нескольких близких друзей, по совместительству редакторов журналов, где впервые появлялись некоторые фрагменты. Мои благодарности Тому Митчеллу (из Critical Inquiry), Ричарду Пуарье (из Raritan Review), Бену Сонненбергу (из Grand Street), А. Сиванандану (из Race and Class), ДжоАнн Выпиевски (из The Nation) и Карлу Миллеру (из London Review of Books)[90 - Том (W.J.T.) Митчелл – специалист по английскому языку и истории искусства; Ричард Пуарье (1926–2009) – профессор английского языка и литературы, активист; Бен Сонненберг (1936–2010) – публицист и литератор; Амбалаванер Сиванандан (1923–2018) – шри-ланкийский романист, активист и писатель; ДжоАнн Выпиевски – независимая журналистка, писательница, с 1982 по 2000 г. – редакторка The Nation; Карл Мюллер (1931–2014) – редактор, профессор современной английской литературы в Университетском колледже Лондона (UCL), автор книг по истории литературы.]. Я также признателен редакторам лондонской газеты Guardian и Полу Кигану из издательства Penguin, под эгидой которого впервые были высказаны некоторые идеи этой книги. Многим друзьям я обязан за их терпимость, гостеприимство и критику: Дональду Митчеллу, Ибрагиму Абу-Лагоду, Масао Миёси, Жан Франко, Марианне Макдональд, Анвару Абдель-Малеку, Экбалю Ахмаду, Джонатану Каллеру, Гаятри Спивак, Хоми Баба, Бените Пэрри и Барбаре Харлоу[91 - Дональд Митчелл (1925–2017) – британский музыковед; Ибрагим Абу-Лагод (1929–2001) – палестинский политолог, общественный деятель, отец упомянутой выше Лайлы Абу-Лагод; Масао Миёси (1928–2009) – литературовед, специализировался на викторианской и японской литературах, исследователь проблем глобализации; Жан Франко (1924–2022) – американская исследовательница, специалистка по литературе Латинской Америки; Марианна Макдональд (род. 1937) – писательница, исследовательница греческой и ирландской литературы, драматургиня; Анвар Абдель-Малек (1924–2012) – политолог, философ; Джонатан Каллер (род. 1944) – профессор сравнительного литературоведения в Университете Корнелл; Гаятри Спивак (род. 1942) – философиня, участница группы субальтерных исследований, специалистка по сравнительному литературоведению; Хоми Баба (род. 1949) – философ, один из теоретиков постколониальных исследований, социолог; Бенита Пэрри (1931–2020) – одна из основоположниц постколониальной теории, специалистка по литературоведению, исследовательница творчества Конрада; Барбара Харлоу (1948–2017) – специалистка по литературоведению, постколониальная исследовательница, изучала прежде всего французскую и арабскую литературы.]. С отдельным удовольствием выражаю признание за трудолюбие и проницательность отдельным моим студентам в Колумбийском университете, преподавать которым было крайне благодарным занятием. Эти молодые ученые и критики, сегодня хорошо известные и много публикующиеся, принесли мне много пользы своей блестящей работой: Энн Макклинток, Роб Никсон, Сувенди Перера, Гаури Висванатан и Тим Бреннан[92 - Энн Макклинток (род. 1954) – южноафриканская и зимбабвийская исследовательница, писательница, специалистка по проблемам гендера, расы в колониальном контексте, также занимается проблемами экологии, работает в Принстонском университете; Роб Никсон (род. 1954) – специалист по истории культуры и экологии, публицист, также работает в Принстонском университете; Сувенди Перера – специалистка по культурологии, авторка семи книг по проблемам справедливости и насилия, феминизма, миграции и т. п., работает в Университете Кёртин в Австралии; Гаури Висванатан (род. 1950) – специалистка по истории образования, религии и культуры, одна из ее последних публикаций посвящена русской оккультистке мадам Блаватской, работает в Колумбийском университете; Тимоти Бреннан (род. 1953) – профессор литературоведения, специалист по постколониальной теории, развитию гуманитарных наук в эпоху технонаук, автор биографии Э. Саида.].

При подготовке рукописи разнообразную и неоценимую помощь мне оказали Юмна Сиддики, Аамир Муфти, Сьюзен Льота, Дэвид Бимс, Паола ди Робилант, Дебора Пул, Ана Допико, Пьер Ганье и Киран Кеннеди[93 - Юмна Сиддики – преподавательница английского языка и сравнительного литературоведения в Мидлберийском колледже; Аамир Муфти – профессор сравнительного языкознания в Калифорнийском университете; Паола ди Робилант – преподавательница итальянского языка, исследовательница сравнительного литературоведения; Дебора Пул – антропологиня, почетная профессорка Университета Джона Хопкинса; Ана Допико – преподавательница сравнительного литературоведения в Университете Нью-Йорка, специалистка по литературе Латинской Америки и Карибских островов.]. Зайнеб Истрабади[94 - Зайнеб Истрабади (1955–2021) – с 1986 по 2001 г. административный и научный координатор Э. Саида в Колумбийском университете, профессорка Индианского университета, специалистка по арабскому языку, культуре Ближнего Востока и Северной Африки.] с восхитительным терпением и мастерством решила сложную задачу по расшифровке моего непростого почерка и созданию нескольких последовательных черновиков. Я многим обязан ей за ее постоянную поддержку, добрый юмор и интеллигентность. На разных стадиях редакторской подготовки крайне полезными читателями и добрыми друзьями были Френсис Коуди и Кармен Каллил[95 - Френсис Коуди – редакторка, работает в литературном агентстве, супруга упомянутого выше Питера Кэри; Кармен Каллил (1938–2022) – австралийская редакторка, публицистка и писательница.]. Моя глубокая благодарность и ошеломительное восхищение Элизабет Сифтон[96 - Элизабет Сифон (1939–2019) – редакторка, издательница и писательница. Происходила из семьи крупных американских реформистских теологов Нибуров. Супруга и соавторка историка Фрица Стерна (1926–2016).] – моему многолетнему другу, превосходному редактору, точному и всегда симпатизирующему критику. Джордж Андреу был безупречно полезен в согласовании вопросов в процессе издания книги. Марьям, Вади и Найле Саид[97 - Марьям Саид – супруга Э. Саида, писательница, публицистка и активистка; Найла Саид – актриса, драматургиня, активистка и публицистка, дочь Э. Саида; Вади Саид – сын Э. Саида, юрист, исследователь, занимающийся проблемой прав человека.], которые жили с автором этой книги в зачастую суровых условиях, моя сердечная благодарность за их постоянные любовь и поддержку.

Нью-Йорк, июль 1992 г.

Часть 1

Перекрывающиеся территории, переплетенные истории

Молчание субъекта и о субъекте было веянием времени. Где-то молчание нарушалось, где-то поддерживалось литераторами, жившими в и с политическими стратегиями. Меня же интересуют стратегии нарушения молчания.

    Тони Моррисон. Игра в темноте[98 - Хлое Арделия Уоффорд Моррисон (1931–2019) – американская романистка, лауреатка Нобелевской премии. Сборник «Игра в темноте: белизна и литературное воображение», посвященный критическому прочтению классиков американской литературы (попытка понять видение ими расовых вопросов и значение этого фактора для формирования литературного канона в США), был опубликован в 1992 г.]

История – не калькулятор. Она раскрывается в сознании и воображении, она обретает плоть в многоплановых ответах народной культуры, которая, в свою очередь, сама служит тонким опосредованием материальных объектов, базовых экономических фактов и суровой реальности.

    Бэзил Дэвидсон. Африка в современной истории[99 - Книга Дэвидсона «Да придет свобода: Африка в современной истории» была опубликована в 1978 г.] 

I

Империя, география и культура

Апелляции к прошлому – одна из наиболее распространенных стратегий интерпретации настоящего. Подобные апелляции пробуждают не только разные точки зрения относительно событий прошлого и того, каким это прошлое было на самом деле, но и неуверенность относительно того, ушло ли прошлое действительно в прошлое, завершилось ли оно или продолжается, пусть и, вероятно, в других формах. Эта проблема провоцирует дискуссии самого разного рода: о влияниях, обвинениях и приговорах, об актуальных реалиях и приоритетах будущего.

В одном из своих знаменитых ранних критических эссе Т. С. Элиот[100 - Томас Стернз Элиот (1888–1965) – публицист, драматург, поэт, центральная фигура английской модернистской поэзии. Лауреат Нобелевской премии.] собирает схожий комплекс сюжетов, и, хотя цель и смысл его эссе лежали в плоскости эстетики, его формулировки можно применять и в других сферах. Элиот пишет о том, что индивидуальный талант работает внутри традиции, которую, однако, нельзя просто впитать, ее можно только освоить «великим трудом». Традиция, как он писал:

прежде всего предполагает чувство истории, совершенно необходимое каждому, кто хотел бы остаться поэтом, перешагнув рубеж двадцатипятилетия; в свою очередь, это чувство истории предполагает ощущение прошлого не только как прошедшего, но и как настоящего; оно побуждает человека творить, ощущая в себе не только собственное поколение, но и всю европейскую литературу, начиная с Гомера (а внутри нее – и всю литературу своей собственной страны), как нечто существующее единовременно, образующее единовременный ряд. Это чувство истории – чувство непреходящего и преходящего, ощущение слитности непреходящего и преходящего – как раз и определяет принадлежность писателя к традиции. И именно оно позволяет писателю с особой остротой осознать свое место во времени, свою современность.

Ни один поэт, ни один художник, в любом из искусств, не раскрывается целиком сам по себе[101 - Элиот Т. С. Традиция и индивидуальный талант. // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX–XX вв. Трактаты, статьи, эссе. М.: Изд-во Московского университета, 1987. С. 170.].