скачать книгу бесплатно
– Нет!!! – закричала она.
– Ну что ты? Что ты, Леночка? – шептал я, наглаживая её по руке. – Что с тобой происходит?
– Я больше так не могу, – с французским прононсом заявила Мансурова, и глаза её подёрнулись влажной пеленой.
– Ты о чём?! – Я взвился, как пони под ударом хлыста. – Ты кого слушаешь?! Сплетни собираешь по городу?! Да пойми ты, они просто нам завидуют!
Казалось, она не услышала моего крика души, а продолжала нудно моросить как осенний дождик:
– Я больше не могу жить в этой грёбаной матрице. Я ненавижу этот город. Я терпеть не могу эти бандитские рожи, для которых приходится выступать. Я не хочу брать их грязные кровавые деньги. Я задыхаюсь здесь. Я покрываюсь морщинами. Мне осточертел за окном унылый пейзаж: мартеновские трубы, оранжевое небо, серые коробки. Мне выть хочется!
По выражению её глаз я понял, что она не шутит, но тем не менее внутри отлегло: «Ух, я-то грешным делом подумал, что она решила вывести меня на чистую воду, а у неё просто началось весеннее обострение».
Наклонив голову, я прислушивался к ней, как мастер к часовому механизму. Я пытался понять истинную причину её недовольства. Она редко высказывала напрямую свои претензии, и если она пыталась на меня как-то воздействовать, то делала это окольным путём: либо через кого-то (например, через мою маму), либо через какие-то имплицитные уколы (например, намекая на мои постоянные отлучки, могла заявиться домой под утро). Она никогда не ограничивала мою свободу, понимая, что ей тоже придётся залезть в хомут. Мы были слишком независимы, но я уже чувствовал, что где-то перегнул палку.
– Ты сейчас с какой целью разыгрываешь драму? Ожидаешь от меня сочувствия? – спросил я, слегка обнаглев: она уже потратила весь порох и наступила моя очередь переходить в атаку. – В таких условиях живут миллионы людей в нашей стране. У нас, по крайней мере, есть деньги, а многие просто работают за жировки.
– Дело не только в деньгах, – сказала Лена, – просто мне предложили интересную работу в «Малахите». Ну и в деньгах, конечно, прибавка. Раньше я получала копейки за каждый танец по договору, а сейчас меня принимают в штат, на должность художественного руководителя, с приличной зарплатой и бонусами за любой креатив в плане развлечения посетителей. Это конкурсы, соревнования, розыгрыши, какие-то новые проекты… Короче, в «Малахите» бабла немерено, и у нас появилась возможность урвать кусочек от этого пирога.
– Замечательно, – сказал я с большим сомнением. – А где ты там будешь жить?
– Руководство «Малахита» предоставляет мне съёмную квартиру. Она находится где-то в районе железнодорожного вокзала. Там сейчас живёт девочка из Ревды, но она скоро сваливает домой, то бишь увольняется, а я заезжаю на её место – и в квартиру, и на должность.
– С такого хлебного места возвращается в Ревду, – удивился я. – Как-то это подозрительно, не находишь?
– Да мало ли какие обстоятельства у неё появились! Вот ты начинаешь умника включать!
– Ты ведь с ней общалась по работе и спрашивала, какая там обстановка? Какие там подводные камни, а может – целые рифы? Кто там хозяева? Бандиты? Менты?
– Пыталась. Но эта Лизонька какая-то мутная и далеко не болтушка. Я делала постановки для её шоу-балета. Мы работали в одной программе, в одном клубе, в течение трёх месяцев, но она так и осталась для меня тёмной лошадкой. Я задавала ей вопросы, но она уходила от ответов. Что здесь не так, Лиза? Почему ты увольняешься? По Ревде соскучилась? Всё нормально, говорит, всё хорошо, это мои личные проблемы. Спрашиваю, по деньгам кидают? Отрицательно мотает головой, а глаза такие затравленные, будто она здесь из-под палки работала и на цепи сидела. Какая-то она чудная, эта Лизонька! Не нравится она мне! Тухлятиной от неё несёт, и программа у неё скучная, аж скулы сводит, поэтому Галинка и попросила меня поработать – освежить, так сказать, репертуар.
– Я в этой шараге всё переделаю! – хорохорилась Мансурова. – Всё с ног на уши поставлю!
– Может, ты хотела сказать – с головы на ноги? – деликатно поправил я.
– Нет, именно на уши, – ответила она со злорадной улыбкой. – В таком клубе не нужна классическая хореография, все эти банальные ромашки и академическая пластика: поворот-ножка, поворот-ручка, поворот-плие. Такое фуфло сойдёт для новогодних утренников, а я хочу взорвать людям мозг! Я хочу, чтобы они увидели моих ангелов и моих демонов в одном воплощении… Чтобы они себя увидели в моих постановках!
Она перевела дух и продолжила:
– Это самое гламурное место в Ёбурге. Там собирается очень интересная публика: суккубы, инкубы, наркоманы, богатые ублюдки, продажные тёлки, трансвеститы и всякие прочие пидорасы, похотливые лесбиянки и жирные тётки в брюликах… Короче говоря, дети апокалипсиса. Им нужен жёсткий андеграунд, а Лизонька лепит какие-то наивные вещицы: «Горькая луна» под Эллу Фитцджеральд и «Возвращение Мэри Поппинс» под Дунаевского. Во дворце культуры это смотрелось бы на ура, но только не в «Малахите».
– А что? Максим Дунаевский – это великий композитор современности. Я его ставлю даже выше Прокофьева и Шестаковича – они не написали столько хитов.
– Да причём тут композитор?! – парировала Мансурова. – И Лизонька – по большому счёту неплохой хореограф… Но этой одиозной публике, этим извращенцам, не нужно классическое искусство… Их надо постоянно удивлять, задевая самые низменные инстинкты, а для этого требуется только эпатаж. Лизавета Петровна ничего подобного сделать не могла, потому что она совершенно фригидна. У неё нет никаких эротических фантазий, и в своей жизни она ни разу не кончала.
– Откуда ты знаешь? – удивился я, выпучив на неё глаза.
– Дружок, это всего лишь аллегория, – успокоила меня жена.
Мой папа любил повторять: «У вас не брак, а лёгкий флирт, и это долго не продлится», – на что я ответил ему однажды: «Свободные отношения более долговечны, нежели браки, построенные на взаимном деспотизме и ревности», – а он иронично усмехнулся и сказал: «Супружество – это обоюдное ярмо. Именно так это переводится со старославянского». В нашем случае лямку никто не тянул: мы просто жили в своё удовольствие, каждый – в своё.
В то время Елена Мансурова была лучшим постановщиком танцев в Нижнем Тагиле и в Екатеринбурге. Она работала очень много и плодотворно, а значит практически не появлялась дома, – это было мне на руку: когда ты прожил с женщиной девять лет, то любить её проще в удаленном доступе.
В Нижнем Тагиле она работала во дворце культуры металлургов руководителем танцевальной студии «ХАОС», в которой занимались и маленькие детишки, и прыщавые подростки, и была старшая группа – рабочие «кобылки» с шикарными ногами и рельефными задницами. Шоу-балет «ХАОС» был самым ярким и профессиональным коллективом города. Он выступал на всех площадках: в ресторанах, в ночных клубах, на общегородских мероприятиях, таких как День города, День металлурга, 9 мая, Новый год, – а денежки, естественно, оседали в карманах моей жены.
Леночка Мансурова была во всём неотразимой: начиная с обаятельной улыбки и заканчивая манерой одеваться. Она была умной, талантливой, общительной, неординарной, искренней, весёлой. У неё практически не было недостатков, кроме одного – она была жутко рассеянной: всё на свете забывала, теряла, вечно опаздывала, торопилась, и в такие моменты могла где-нибудь оставить свою сумочку с документами и мобильным телефоном, в такие моменты у неё отлетали каблуки и шапку уносило ветром, в такие моменты она могла сесть на электричку, идущую в другом направлении, или запрыгнуть на маршрутку, которая увозила её в другой район. Когда она выходила из дома, я за неё очень беспокоился и любил повторять: «Поменяй попу с головой местами – так будет проще жить!» – но даже в этой своей беспечности, забывчивости и невнимательности она была просто очаровательной.
Елена Сергеевна Мансурова была прирождённым лидером – прекрасным организатором и душой любой компании. Она была яркой звёздочкой на тёмном небосклоне жизни, а люди, как известно, ориентируются по звёздам, поэтому в общей массе окружающие доверяли ей, любили её совершенно искренне, без зависти и злорадства, а очень многие брали с неё пример и даже пытались копировать её манеру поведения и манеру одеваться, особенно этому были подвержены её воспитанники – они шли за ней, куда бы она их не вела, с широко закрытыми глазами и воодушевлёнными лицами.
Даже моя мама любила Леночку и души в ней не чаяла, хотя и ругала её частенько, но это всегда были обоснованные предъявы, так сказать, по существу, – Ленка была непрактичной, небережливой, нехозяйственной, и к сожалению, она была нерадивой матерью и плохой женой. Вот так, будучи прекрасным человеком и согревая всех вокруг своей любовью, она не смогла сделать счастливыми самых близких своих людей.
Мансуровой никогда не составляло труда заводить нужные знакомства. В родном городе её знала каждая собака и даже очень влиятельные люди. Так называемые хозяева города всегда протягивали ей руку помощи, и это касалось не только материальных вливаний в её творчество, но и участия во многих бытовых вопросах её жизни. К примеру, именно ей дали совершенно бесплатно и без каких-либо ответных услуг нашу двухкомнатную квартиру, хотя и выписали ордер на меня, поскольку я работал в основном цехе, а она всего лишь отвечала за культурку. Кто-то из завистников во дворце металлургов кинул камень в наш огород, – мол, у Елены Сергеевны любовные отношения с директором комбината, – но эта сплетня не имела никакого развития и довольно быстро потерялась в капустных грядках.
Меня всегда восхищало её свойство притягивать к себе людей. Они летели на этот яркий свет, как скопища букашек, комаров, бабочек, но только с той разницей, что они не обжигались об этот источник света, а лишь согревались в его лучах.
Её невозможно было не любить, и она буквально купалась в любви окружающих – всех без исключения: родных, подруг, моих друзей, случайных знакомых, соседей по дому, бывших одноклассников, нынешних коллег, – но особенно её любили дети и даже их родители. Только и было слышно со всех сторон: Елена Сергеевна! Леночка! Ленусик! Золотце! Свет очей моих!
За всю нашу совместную жизнь я не встретил ни одного человека, который явно демонстрировал бы негативное отношение к Леночке. Вокруг неё было столько любви, что моё чувство постепенно потерялось в этом бесконечном гомоне голосов и всеобщего обожания. Честно говоря, я даже не считал нужным декларировать ей хоть какие-то чувства. С каждым годом я становился всё более чёрствым и невнимательным, всё дальше отодвигался от этой шумной компании воздыхателей и от неё – то ли от зависти, то ли от обиды, то ли просто от скудости душевной. Мой первый букетик фиалок давно поблёк в её памяти после этих огромных букетов роз и хризантем, которые она собирала охапками на всех праздниках. Мой маленький букетик фиалок… Где он? Как всё это было давно и смешно.
В Екатеринбурге она работала с лучшими коллективами – делала очень талантливые постановки и была нарасхват. Иногда она привозила шоу-балет «ХАОС», чтобы выступить в каком-нибудь клубе или на корпоративном мероприятии. Её ребята участвовали во всех конкурсах и фестивалях, проходящих в столице Урала.
С января 2000 года она начала сотрудничать с развлекательным центром «Малахит» и в середине марта перебралась в Екатеринбург, поселившись в небольшой, но довольно уютной и благоустроенной квартирке на улице Испанских рабочих.
Всё складывалось как нельзя лучше: когда я скучал по своей жёнушке, то отправлялся в Екатеринбург, а когда меня утомлял этот вечный праздник и суета большого города, то я возвращался в свою «деревеньку», чтобы почитать, помолчать, подумать и даже что-нибудь пописать гусиным пером на мелованной бумаге.
Все выходные напролёт мы оттягивались в «Малахите», и оттягивались так, что иногда утром в понедельник я не мог выехать на работу. Приходилось звонить моему шефу и придумывать очередную небылицу, благо фантазия у меня была развита хорошо с самого детства. Это всегда была какая-то душераздирающая история.
Иногда мы отдыхали на Плотинке, в каком-нибудь уютном кафе при свечах, пили красное вино, слушали камерный джазовый оркестр, коверкающий популярные хиты Майлза Дэвиса и Джона Колтрейна. Потом гуляли по набережной, сидели на лавочках, пускали голубой дым по ветру, любовались лунным отражением на глянцевито-черной поверхности пруда, и мрачный силуэт телевышки, словно гигантский инопланетный трансформер, упирающийся головой в тёмно-фиолетовое небо, поглядывал в нашу сторону жуткими пунцовыми глазёнками, и вот буквально через полчаса тишина Плотинки сменялась запредельным грохотом ночного клуба.
Блуждающие софиты и стробоскопы выжигали сетчатку неумолимыми вспышками, гибкие мерцающие голограммы извивались на сцене, а инопланетные захватчики в грубых кожаных пальто и в чёрных берцах на огромной платформе пытались завернуть руки тоненькой сияющей «гало». У этих мальчиков были отвратительные манеры.
Длинноногие полураздетые девицы с дикими глазищами и расширенными зрачками плескались в толпе у самого подиума, а там наверху, широко расставив рельефные ноги на стеклянных каблуках и подняв кверху решительным жестом раскрытую ладонь, над всеми возвышалась моя бесподобная жена в самом эпилоге этого танца, и после некоторой паузы толпа начинала реветь, осыпая шоу-балет Елены Мансуровой оглушительными аплодисментами. Какие-то размалёванные мужички в длинных париках, на тоненьких шпильках, в потасканных норковых манто и приспущенных колготках, спотыкаясь, тащили ей целые охапки ядовитых шипованных роз. Для них она стала иконой стиля.
Я помню, как толпа в едином порыве отплясывала под «Улетели навсегда», а я на балконе размахивал дирижёрской палочкой. В полной темноте ярко вспыхивал стробоскоп, высвечивая сотни прыгающих голов. Киловатты звука прогибали грудную клетку, словно это была тоненькая фанера. Я стоял наверху и любовался этой пропастью из живых тел, – чувство было такое, словно грешники ползают и копошатся в девятом круге. «А что, у них там довольно весело, – подумал я, и мне захотелось прыгнуть вниз, хотя я прекрасно понимал, что толпа расступится и не примет меня в свои адепты. – Блядь! Я всегда буду изгоем!»
– Да пошли вы все!!! – крикнул я и не услышал собственного голоса, потому что он потонул в ста киловаттах звука.
Потом я выпил ещё вискаря и подумал, что всё-таки надо вливаться в толпу, но вдруг я совершенно отчётливо осознал, что для этого во мне не хватает нужной «органики». Я пошёл искать место, где бы можно было накуриться, и мы дунули в коморке у электрика… После этого меня унесло на каком-то обшарпанном кресле, заляпанном канифолью, в чёрную беспросветную даль.
Когда я очнулся, – а это был самый настоящий обморок, – то отправился искать жену. Меня колотило мелким бесом, и свинцовые веки закрывались сами собой… В любой момент я мог опять потерять сознание. Слегка подташнивало.
По длинному извилистому коридору я вышел в зал… Там была непривычная тишина и темнота. Мне показалось, что программа уже закончилась и все разошлись по домам, но через секунду начали вспыхивать отдельные софиты, выхватывая из темноты то одну, то другую стройную фигурку на подиуме…
Потом эти полуобнажённые нимфы изгибались в зелёных трубчатых просветах под таинственный Deep Forest. Это был гипнотический танец с полным погружением. На несколько минут я забылся, и мне почудилось, что с этими нимфами я отжигаю в первобытном лесу и что в этом пространстве никого не существует – только я и они. Это было так прекрасно, что невозможно описать словами. Это было совершенным соитием без единого прикосновения. Это было настолько глубоким проникновением в самую сакральную сущность бытия, что я почувствовал себя на мгновение абсолютно свободным и счастливым.
Когда закончился танец, по моим щекам текли слёзы, но уже через пять минут, выпивая в баре, я не чувствовал себя дикарём в большом городе и с радостью подумал о том, как всё-таки хорошо, что кусок мяса можно купить в магазине и не надо целый день охотиться на мамонта.
«Я соткан из одних противоречий, словно меня создавали два совершенно разных творца, воплощая во мне по ходу эксперимента свои совершенно разные ожидания. Наверно, в этом и состоит причина моего безумия», – рассуждал я, глядя на самое дно опустошённого стакана, но не видел там никакой истины, а напротив, она удалялась от меня всё дальше и дальше с каждой рюмкой, с каждым «паровозом», с каждым сантиметром волшебной белой дороги, а потом я понял, что когда-нибудь просто умру и этот Мир растащит меня на атомы, что я никогда не узнаю, кто стоял за моей спиной и кто коснулся моего плеча на железнодорожном переезде.
Как творческий человек, я гордился женой и завидовал ей белой завистью. Я так много говорил о своём таланте, так долго носился с ним, как дурачок с писанной торбой, но так и не смог его реализовать, а вот она смогла – без особого напряжения и бурных анонсов. В моей голове всплывает красивое французское слово «мезальянс». Именно в это время она становится моим кумиром, но перестаёт быть женой. Она постепенно превращается в диву.
.3.
В «Малахите» Елена Мансурова раскрылась как настоящий авангардный хореограф, хотя её программа была построена на узнаваемых приёмах джаза, модерна, хип-хопа, брейк-данса, фанка и даже классического балета, но эта эклектика смотрелась настолько свежо и неповторимо в её интерпретации, а так же в совокупности с оригинальной музыкой и щепоткой юмора, что казалась настоящим открытием. Я очень волновался перед каждым её выходом, и каждый раз она оставляла меня в растрёпанных чувствах и в мокрых штанишках. Я всегда аплодировал громче всех и дольше всех, разбивая ладони в кровь.
В то время (ей было 30 лет) она окончательно созрела и расцвела как женщина. Её глаза сверкали небывалым жизнелюбием и притягивали окружающих словно магнит. Её спортивное жилистое тело приятно округлилось и выглядело чрезвычайно сексуальным. Иногда она выходила потанцевать в коротких лайковых шортах или в обтягивающих джинсах с дырочками, и тогда мне становилось неловко: она выглядела слишком вызывающе, и со всех сторон её облизывали похотливые взгляды как мужчин, так женщин… Мне казалось, что все хотят её трахнуть.
– Мансурова! Ты была просто неотразима, – кричала расфуфыренная Мадлен, огненно-рыжая бестия с большим крючковатым носом и ростом метр девяносто на каблуках, – в этом костюме лесной нимфы из трёх фиговых листочков на лобке и на сосочках! – Она небрежно чмокнула Ленку в щёку. – Ты была настолько притягательна, что у меня даже член встал… Хотя я давненько про него забыла. – И она кокетливо махнула рукой.
Мадлен была популярной ведущей в шоу трансвеститов, и я сам довольно часто угорал над её искромётными шутками и бесконечными эскападами – до тех пор пока мы не встретились лицом к лицу, и тогда я понял, что под этой яркой оболочкой скрывается Вадик Кондаков – самый обыкновенный пидорас из Тагила. Когда-то я видел его без грима, без парика, без этой сверкающей мишуры, но в тёмно-сером бушлате с голубой полоской на плече.
– А кто это у нас тут такой суровый? – прокукарекала Мадлен этаким петушиным контральто, рассматривая меня в упор, и выражение её лица слегка изменилось.
Попутчики из тюремного прошлого не забываются. Я бы рад их забыть, да не могу, потому что память в экстремальной жизненной ситуации всё схватывает и фиксирует намертво, как эпоксидный клей. Я даже помню имена и фамилии тех, с кем делил краюху хлеба двадцать лет назад, в той далёкой и уже нереальной жизни.
– А это мой супруг, – ответила Леночка и предложила нам познакомиться.
– Мадлен, – промурлыкала эта «кошечка» и манерно выдвинула мне под нос грубую жилистую лапу с браслетами и многочисленными кольцами; она повисла в воздухе, будто вяленая рыба с душком.
Я отступил от него на пару шагов и слегка помахал ладонью, словно разгоняя неприятный запах.
– Парашей откуда-то понесло, – объяснил я, отодвигаясь от него ещё дальше.
– Эдик! – одёрнула меня Мансурова.
– О-о-о, Ленусик, – сказал Кондаков, свернув губки трубочкой, – да он у тебя ещё и гомофоб.
– Да кто тебя боится? – парировал я с ироничной усмешкой. – Ветряная мельница на каблуках.
– Фу, какой грубиян! – возмутилась Мадлен, скорчив презрительную гримасу, и я увидел, как у неё посыпался makeup: на щеках и под глазами отошла тональная пудра, а с наклеенных ресниц комочками осыпалась тушь.
– Штукатурку с пола подбери, – посоветовал я.
– Ну всё, я обиделась, – заявила Мадлен и, развернувшись на каблуках, хотела уйти прочь, но я остановил её:
– Да тебя уже давно обидели…
Вадик развернулся и посмотрел на меня растерянным взглядом – отвратительная слащавая улыбка исчезла с его лица, а я добавил очень невнятно, так чтобы слышал только он и ничего не поняла Мансурова, которая уже начала терять интерес к нашей перепалке:
– … уем по губам.
– И кстати, ещё раз увижу, что ты прикасаешься к моей жене, – сказал я ватным сдавленным голосом, выражающим крайний дефицит терпения, – я тебе руку оторву, а потом спляшу чечётку на твоей хребтине.
В этот момент к Ленке подошла какая-то девочка и оттянула её внимание на себя.
– Ты меня услышал, гражданин Кондаков? – практически шёпотом спросил я.
Под толстым слоем грима его лицо превратилось в маску удивления: жёлтый алебастровый лоб покрылся глубокими морщинами, нарисованные чёрным карандашом брови сошлись на переносице, и ярко накрашенные губы собрались в карминовый пучок.
– Что? – произнёс он, вглядываясь в мои черты, как вглядывается близорукий в нижнюю строчку таблицы Головина.
В этот момент девчонки весело рассмеялись, и Кондаков вздрогнул… Вид у него был такой же напуганный и беззащитный, как в апреле девяносто первого, когда он поднялся в нашу хату из карантина и стоял в дверях в обнимку с матрасом и баулом на плече: широко открытые глазёнки, большой горбатый нос, череп яйцевидной формы, белеющая из-под ворота фуфайки тоненькая шея, потёртые джинсы и большие зимние ботинки на меху. Я помню, как один баклан крикнул: «А вот и мясо приехало!» – и Кондаков попятился к дверям…
– А я ведь тебя не узнал, – прошелестел он, словно змея в траве, и так ему хотелось меня ужалить. – Хотя по большому счёту ты не изменился, и даже причёска та же самая… Первый день на свободе.
– Я бы тоже тебя не узнал, если бы не твой орлиный нос. Ты очень изменился, Вадик.
– Ты знаешь, Вадика Кондакова уже давно нет, – чуть слышно сказал он и улыбнулся. – Я его похоронил и даже стараюсь о нём не вспоминать.
Он был похож в этот момент на грустного клоуна – в рыжем парике, с наклеенными ресницами, с большими губами, размалеванными красной помадой. В глазах его было столько боли и безысходной тоски, что мне захотелось выпить с ним и поговорить по душам, но предрассудки в человеческом обществе всегда доминировали над здравым смыслом, поэтому я не протянул ему руку и никогда не протяну, даже если он будет тонуть, – да что там говорить, если я буду тонуть и он протянет мне руку, я хорошенько подумаю, прежде чем «зашквариться».
– Ну прямо индийское кино, – пошутил я, – а ты, по всей видимости, его родная сестра Мадлен, похожая на него как две капли воды?
– Упаси Господи! Мы даже не являемся дальними родственниками.
– И всё-таки, Мадлен, – попросил я очень вежливо и даже состроил ангельское личико, – не прикасайся к моей жене, а то я не смогу с ней жить. Ты меня понимаешь?
– Конечно, – ответил Вадик и кивнул головой. – Я тебя понимаю.
– Ну и чудненько! – обрадовался я и добавил: – Иди.
– Всего хорошего, Эдуард.
– И тебе не кашлять, не болеть… Выступаешь сегодня?
– Да. Шоу начнётся где-то минут через сорок.
– Классно! Буду ржать громче всех. В этом плане ты, конечно, молодец. Чувство юмора у тебя отменное.
Я улыбнулся ему совершенно искренне, и мне даже захотелось похлопать его по плечу, но я вовремя одумался. Особенно непобедимы предрассудки, приобретённые в молодости, ведь мы очень доверяем старшим и наше сознание фиксирует их слова в качестве основополагающих истин. Самая лёгкая добыча любой идеологии – это молодёжь.
– Спасибо, – кротко ответил он, медленно развернулся и медленно пошёл по коридору, как-то бочком-бочком, виляя своей маленькой попкой, обтянутой изысканным шифоном, а я подумал, глядя ему вослед: «Всё-таки у меня было два создателя. Один вложил в меня беспощадную жестокость, а другой – великодушие, даже к собственным врагам. Первый наделил меня гордыней, а второй дал смирение и способность любить не только себя. Первый видит меня зверем. Второй хочет, чтобы я стал человеком. Кто они – мои творцы? Какую игру они затеяли? И кто я – в этой игре? Вечные вопросы, на которые нет ответов».
Потом я схватил Ленку за руку и потащил её в бар.
– Ты почему позволяешь каким-то пидорасам целовать себя?!! – орал я, не взирая на окружающих, и они пучили на меня глаза, словно аквариумные рыбки.
– А что такое? Ты ревнуешь меня?
– Вот ещё! Элементарная брезгливость!
– А как у тебя с этим, когда ты тащишь в нашу постель всякую шваль? – спросила она с беззаботным лицом и совершенно спокойным тоном.
Я просто обомлел – это был самый настоящий удар ниже пояса. «Она знает про Таньку, – побежали в голове ссыкливые мыслишки. – Да что там про Таньку..? Она знает всё и не подаёт виду. Боже, какое коварство! Кто я для неё? Любимый пёсик, которого она отпускает с поводка, чтобы он вдоволь нагулялся? Чтобы встречал и вилял хвостиком, когда она приходит с работы? Она совершенно меня не ревнует, а значит – не любит, и возможно – сама изменяет».
– И ещё я хотела тебя спросить… Почему ты везде устраиваешь срач, где бы ты не появился?
– В каком смысле?
