скачать книгу бесплатно
Беспросветное отчаяние прячется в наших грудях, как в тех макаках в экспериментах Гарри Харлоу в двадцатом веке, когда он запирал их в «Яме отчаяния» на восемь месяцев, откуда не было выхода на поверхность, они теряли волю к сопротивлению и забивались в угол, пока бездушный маньяк холодно взирал на них и делал записи в блокноте. Записи, которые впоследствии все научное сообщество признало бесполезными, потому что они доказывали очевидные вещи: отсутствие социальных связей уничтожает социальных существ.
Природа экспериментирует над нами, как когда-то мы экспериментировали над невинными животными.
Однажды в Хрониках я нашла описание чудовищного эксперимента над обезьянами-матерями, которых заперли в клетке со своими малышами, а потом начали нагревать пол. Обезьяны немедленно взяли малышей на руки, но пол продолжали нагревать. И когда боль от ожогов стала невыносимой, обезьяны бросали своих малышей на горячий пол и вставали на них.
Материнский инстинкт проиграл инстинкту самосохранения.
И знаете, что? Этот эксперимент я наблюдаю сегодня воочию.
Во время одной из вылазок три года назад мы нашли запертых в бомбоубежище людей. Таких бомбоубежищ разбросано сотни тысяч по всей Европе еще со времен Второй Мировой. Так вот, мы эвакуировали восемь человек: двое мужчин, четверо женщин и двое маленьких детей, которым и года не было. Они были истощены, больны до самых костей, едва могли говорить, воняли до рези в глазах. Помню, мне эти люди сразу не понравились: было в них что-то омерзительное. Не считайте меня надменной, я понимаю, что они прожили в этом бункере порядка двенадцати лет и оттого конкретно спятили и даже одичали. Но я помню их глаза. Почему-то мне показалось, что в них не было души. Они были теми макаками из «Ямы отчаяния»: отрешенные, апатичные и патологически ненормальные. Их уже увозили на базу, когда мы впятером спустились в этот бункер, чтобы найти что-либо пригодное в пользование. Разумеется, мы не нашли ничего, кроме…
Мне до сих пор снятся кошмары, как будто я сама застряла в этом бункере без возможности выбраться на поверхность. И я понимаю, что мои сны – это проекция переживаний моей души, которая боится упасть на дно этого адского бункера и остаться в нем навсегда, отправив мое пустое тело бродить по земле до тех пор, пока оно не сгниет.
Они прожили в бункере двенадцать лет, запасы консервированной еды закончились быстро, лишь вода поступала по трубе из источника под землей.
Мы нашли кости… очень много костей… косточек.
Ужас закрался в мое сердце так, что руки затряслись, когда я ковырялась в маленьком холодном погребе, где хранилась всего парочка свежих кульков, обмотанных холщовой тканью. Я не сдержалась. Меня стошнило.
Я блеванула на то, что эти заложники бункера считали обыденной жизнью. Я снова поражалась тому, насколько человек отвратителен своей способностью приспосабливаться к самым мерзким условиям жизни. Чертова жизнь. К дьяволу такую жизнь, если она заставляет плодить детей и употреблять их в пищу! Собственных детей!
Никого из Падальщиков, кто присутствовал там, этот факт не оставил безразличным. Долгое время мы вообще не могли произнести ни слова и лишь огорошено взирали на эти окровавленные свертки. Мы вдруг еще ярче представили себе мир, в котором умирает мораль. Мы вдруг осознали, что отныне единственным препятствием между разумным человеком и празднеством аморального хаоса служат лишь Падальщики, которые в буквальном смысле держат ключ от дверей в последнюю попытку человечества доказать, что в нас еще есть потенциал раскрыть милосердие в своих мелких душонках, чтобы создать на земле мир, в котором не будет боли, насилия, жестокости. Господь словно дает нам выбор: либо вы будете здравствовать сострадая, либо вымрете монстрами…
Подобные ужасы, с которыми мы сталкиваемся на поверхности, сплачивают нас – командиров Падальщиков, потому что ни один житель базы не видит этих мерзостей, счастливо проживая в мнимой безопасности. Падальщики – пророки. Только мы можем поведать нашей пастве об аде, который ждет нас, если мы позволим своему внутреннему трусливому безумию вырваться на волю. Оно запрет нас под землей еще на десятки лет, где мы со страха начнем жрать друг друга. В такие моменты я понимаю, что сколько бы мы ни конфликтовали друг с другом, враг у нас один – наша трусость.
Когда я пришла в себя после чудовищного открытия, я поняла, что скрывалось в безразличных взглядах тех спасенных из бомбоубежища людей.
Пустота.
Там не было ничего. Там не было души. Она умерла в тот момент, когда они убили первое дите, чтобы выжить самим. Они были слишком напуганы, чтобы выйти на поверхность и искать пропитание там, рискуя жизнью. Они добровольно сдали свои души аду, лишь бы не испытывать страх. Потому что они слишком трусливы, чтобы бороться за человека, как за существа высшего порядка. Слишком трусливы, чтобы бороться за собственные души. Потому она и покинула их. Душу надо ценить.
Но еще тошнее мне оттого, что эти шестеро нелюдей живут сейчас на моей базе и растят тех двух малышей, которых готовили употребить в пищу. А шестеро ли их? Сколько аморальных уродов – потенциальных каннибалов мы спасли? Выродков, которых природа планировала стереть с земли, потому что как раз они и развернули ад на земле? Надо ли было их спасать? Должны ли мы были давать им второй шанс? Эти вопросы не дают мне покой уже три года.
Страх твердит, что надо от этих людей избавиться, зачистить ряды человечества, чтобы только самые достойные вышли в новый мир.
Но вот душа моя…
Душа твердит, что надо помогать всякому просящему, несмотря на его грехи, мол, не мне судить. Ведь если откажешь, то станешь такой же, как они: бездушной и пустой.
Вот и смотрю я на все, что происходит сегодня на Желяве и вижу лишь то бомбоубежище, только большего масштаба. Все это – большой монструозный эксперимент природы над человеческим видом. Мы бьемся в агонии перед ней, убиваем собственных детей, а природа стоит за стеклом и с беспристрастностью вивисектора делает заметки в своем чертовом блокноте.
Если мы хотим выжить после этого природно-лабораторного кошмара, одной деятельности Падальщиков недостаточно. Каждый должен бороться за сохранность своей души, иначе станешь таким же мертвецом, что обитают на поверхности.
Буддист прав: мы расплачиваемся за чудовищные грехи предков. Мы обязаны нести этот крест, даже если персонально ни в чем невиноваты. Те бедные животные в лабораториях тоже ни в чем не были виноваты, их просто поставили в такие условия: терпи боль. И они терпели. Также, как и мы сегодня.
Я стараюсь не думать о том, что проклята с рождения. Нельзя выпускать это отчаяние на волю, иначе точно пристрелишься, и получится, что ответственность за человечество возьмут на себя те самые аморальные приспособленцы, а это означает бесповоротный апокалипсис.
– Зараженные прорвались на базу, и началась паника. Они распространились по всем коридорам. Кто-то успел запереться за бронированными дверями, кто-то нет, – продолжал Антенна. – Основная схватка велась в блоке складов. Там же произошел пожар.
– Какой урок мы извлекли после этого?
– Разбили коридоры на отсеки. Каждый отсек оснащен аварийными дверьми, чтобы можно было изолировать врагов, – отвечаю я.
– А потом приготовиться во всеоружии и размазать их мозги по стенам!
– Тормунд!
– Простите, сэр.
– На ошибках учатся, любит говорить Генерал. Но я вот, что вам скажу: некоторые ошибки слишком дороги, чтобы их допускать. Весь наш Протокол безопасности, – с этими словами Полковник указал на толстый талмуд, лежащий посреди стола, – написан кровью. Поднимите руки те, кто потерял кого-либо в той бойне.
Заключительный этап представления. Мы все поднимаем руки. Я, Антенна, Буддист, Тесса. Я вижу, как Антенна толкает локтем Фунчозу в бок. Тот нехотя поднимает руку.
На этом месте первые четыре года в глазах Полковника всегда проступали слезы. Теперь же там бесконечная грусть.
Он тоже поднимает руку.
Он потерял там сына.
– Давайте сделаем так, чтобы их жертва была ненапрасной.
7 декабря 2071 года. 11:00
Тесса
Полковник приказал мне пройти в его кабинет после сбора. Я знаю, зачем. Сейчас он пошлепает меня по попке.
– Нельзя так, Тесса.
Я стою по струнке и просто жду, когда очередной выговор за дверьми закончится. Малая цена за расположение Полковника Триггера.
Все вокруг думают, что я его любимица. Возможно, это так. Но я сомневаюсь, что зайдет дальше этого. Он видит во мне потенциал, хотя мы оба понимаем, что мой потенциал другого поля. Он ищет себе на замену такого же узколобого солдафона, который будет решать проблему огнем и смертной казнью. Чем больше я служу в качестве командира, тем больше мы оба видим, как часто меня заносит куда-то вбок. Я и сама не знаю, куда.
Главная проблема состоит в том, что окружающим не хочется предположить данный вариант обстоятельств. Им хочется верить, что я первородное зло, с которым необходимо бороться. Я давно перестала внимать слухам о том, что я сплю с Триггером. Честно говоря, эти слухи забавляют меня. Иногда я ими даже пользуюсь, когда хочу выбить дополнительные тренировки на симуляторах, новую униформу для Маяка или когда не хочется участвовать в ежемесячных летучках военного блока. Солдаты обходят меня стороной, когда думают о том, что за моей спиной представитель Генералитета. В прямом и переносном смысле этого выражения. Ну а мне только это и нужно – получить, что хочу, и уединиться. Что тут скажешь? Моя ярость сделала меня изгоем.
– Я вижу, что ты пытаешься найти ответ. Мы все пытаемся.
Полковник Триггер сидит в кресле за столом. Он смотрит на верхний правый ящик. Я знаю, что внутри. Там фотография Марка – его погибшего сына.
– Иногда в тебе проступает тот ученый, которого ты похоронила. Напомни, на кого ты училась?
Он знает мой профайл наизусть, но я вынуждена подыгрывать его спектаклю.
– Я закончила четыре класса общей научной подготовки.
– Но после четырех классов идет распределение, не так ли?
– Да сэр. Я выбрала военную службу.
– А на кого бы ты пошла?
– Сэр?
– Если бы не произошел прорыв базы, в какой научный отдел ты бы пошла?
Рефлекс заставляет меня сглотнуть. Надеюсь, Полковник этого не видит. Хотя он наверняка даже почувствовал, как сжался мой сфинктер. Потому что я знаю, к чему он ведет. Я уже даже знаю, чем закончится этот диалог.
– В отдел баллистики, чтобы работать над модернизацией наших ружей, бомб, боевых машин? Или в биоинженерию, чтобы разрабатывать новые улучшенные протезы и строить первый военизированный экзоскелет? А может, к физикам? У них там раздолье для фантазии: все эти подземные технологии от скоростных радиосигналов, через которые мы общаемся с другими базами, до систем фильтрации кала и мочи, которые мы используем, как удобрение для агроблока, – фантазирует он.
Полковник смотрел на меня с легкой ухмылкой. Ему нравится ставить меня в неловкое положение. Раньше я опускала глаза, как провинившаяся девчонка. Сегодня же я испытываю его взгляд на прочность.
– Нет, ты бы выбрала что-то из биологии: генетика, вирусология, этология. А знаешь, почему?
Конечно, знаю.
– Есть люди – паразиты, которые просто живут за счет других, и им ничего не нужно. Есть люди – трудоголики, которые живут ради того, чтобы просто что-то делать. А есть мечтатели. В мое время они боролись за разные виды свобод: свобода слова, свобода выбора, свобода от эксплуатации разных форм. Неудивительно, что именно мечтатели меняют мир, в котором паразиты и трудоголики, продолжают жить.
Голос Полковника чуть сорвался, он схватился за грудь и откашлялся. Он уже целый час говорил, а потому отпил воды из стакана, чтобы унять изжогу.
– Так вот к чему я это веду. Неважно, где ты ведешь эту борьбу. Мечтатель везде найдет, что улучшить. Ты хотела вести борьбу в лаборатории, хотела узнать врага изнутри. Но потом ты потеряла брата, и это событие выпустило ярость из груди. Тебе было необходимо ее выпустить, и ты взялась за ружье.
Мой сфинктер съежился так, что можно грецкие орехи в нем щелкать.
– Но вот прошло восемь лет, ярость поутихла, и наружу снова вырывается та Тесса – без пяти минут ученый. Ты начинаешь задавать вопросы и наводить переполох среди тупоголовых солдат. Они едва научились читать и считать, как их уже определили на физкультурную подготовку. Они гири тягают с одиннадцатилетнего возраста. И они представления не имеют о всем том, чем тебя пичкали в научных дисциплинах.
– Хотите сказать, что им так и надо оставаться тупоголовыми, чтобы они не задавали вопросов, а вам было проще ими руководить?
Черта с два я промолчу на это.
– Вовсе нет, Тесса. Задавать вопросы – важно. Узнавать что-то новое – важно. Но вот, что мне не нужно, и что я буду пресекать всякий раз – это подстрекательство.
– Я ничем таким не занимаюсь.
– Возможно, неумышленно.
– Я Вас не понимаю, сэр. Вы обвиняете меня в бунте?
Полковник тяжело вздохнул. Он смотрел на меня своим слегка сощуренным взглядом. Он пытался меня прочитать.
До нас обоих доходят слухи о беспокойных настроениях в военном сословии на базе, но это не секрет для нас с Триггером. Мы даже знаем, кого эти настроения цепляют больше всего из числа солдат в наших спецотрядах. Но шептаться под кроватью – это одно, а вот организовывать настоящее восстание – это уже другое. Редко кто переходит из первой группы во вторую. И, тем не менее, нас с ним не покидает ощущение сидения на пороховой бочке.
– Нам всем нужно во что-то верить. И солдатам нужно иметь твердую веру в первую очередь. Иначе, они начнут думать перед тем, как спустить курок. Или еще хуже – бояться. А это недопустимо. Они могут потерять драгоценные секунды и погибнуть. Это слишком тонкая грань между жизнью и смертью. Я хочу, чтобы мои солдаты бесстрашно зажимали курки на винтовках.
– Я всего лишь подвергла сомнению то, что не имеет прямых доказательств.
– Нет, Тесса! Ты лишаешь их непоколебимой веры! Да, сейчас они верят в то, что не доказано, но это является наиболее правдоподобным сценарием развития событий. Ты не можешь подставить это под сомнение и уйти вприпрыжку. Ты рискуешь посеять беспорядок. Поэтому если у тебя появляются идеи, подрывающие авторитет всего, во что мы тут верим, то будь добра, предоставь весомые причины поверить тебе, а не многолетним исследованиям.
Что ж, тут мне сказать нечего. Уделал. Черт, чуяла ведь, что надо было держать язык за зубами! Но полился словесный понос. Похоже на шутки ПМС.
– Тесса. Я тоже хочу найти ответ. И я не затыкаю тебя. Пожалуйста, иди, ищи, копай, изучай. Но принеси доказательства или хотя бы убедительные аргументы, прежде чем шатать нашу веру.
В его голосе проснулись знакомые мурлыкающие нотки, как у смягчившегося после порки дочери, отца. Я принимаю это предложение о перемирии.
– Да, сэр!
– Свободна.
7 декабря 2071 года. 11:20
Калеб
Тесса вышла из штаба много позже остальных. На ее лице читается раздраженность.
– Взбучка или похвала? – спросил я.
Она тяжело вздыхает.
– Взбучка.
– Уже третья за этот месяц.
– Да. Похоже, гормоны играют со мной злую шутку в этом месяце.
– О чем на этот раз сболтнула?
Она молчит. Я понимаю ее безмолвный ответ и поражаюсь тому, что ей хватило смелости озвучить свои теории вслух. Она рассказывает их только нам с Бриджит, но дальше нас эти теории не идут.
– Какая ситуация в этот раз?
– А ты как думаешь?
– Седьмое декабря шестьдесят третьего?
– Разумеется!
– Зараженные открыли двери?
Тесса остановила меня, и от ее напора я прижался к стене.
– Ты знаешь мое мнение по этому поводу! Уж слишком многое мы принимаем на веру! А там за стеной не они ходят под носом опасности, а мы! И мы сами в ответе за свои жизни! – сказала она, тыкая пальцем мне в грудь.
– Тесса, я полностью с тобой согласен. Но никто в это не поверит, пока ты мордой в факты не ткнешь.
– Это меня и бесит! Мои доводы никто не принимает всерьез, потому что люди слишком тупые, чтобы их понять!
Я молчу. Потому что мы все по сравнению с Тессой тупые. Она изучала науки на четыре года больше, чем мы. Черт, да мы по сравнению с ней сопливые детишки, изучающие собственный кал.
– Полковник спросил, раз зараженные похожи на стайных животных, то сможет ли шимпанзе открыть ворота с пульта. А я вот, что тебе скажу: сможет! Если это давно обученный шимпанзе, страдающий от дикого голода, возможно, он бы и вспомнил, как открыть ворота. А зараженные – это и есть обученные особи, информация никуда не делась из их мозгов. Просто тот отдел мозга, где она хранится, отключен!
