скачать книгу бесплатно
Когда я очнулся, меня посадили, слезы мне вытерли.
– Ну, пойдем, – говорят.
– Пойдем, – отвечаю. Почему не пойти?
Мир и самадхи
Пошли. Мир в этот момент кажется тебе… Все вокруг прекрасно. Куда ни посмотришь, тут же начинаешь хохотать, потому что каждая вещь, любая часть Его творения восхитительна. Все вызывает восхищение внутри тебя.
Так мы и пошли. Я, понятно, в неадеквате, хохочу, плачу. Ребята меня пытаются успокаивать, но меня соображения приличий и адекватности абсолютно не волнуют. Как пьяный – такое духовное опьянение.
Посадили меня в джип, там я опять отключился. Бьют меня по щекам.
– Дада, Дада, Дада! Приди в себя!
– Да я в себе.
– Ты понимаешь, кто ты?
– Понимаю.
– Ты понимаешь, что ты в полной униформе сейчас?
Послушники, которые готовы стать монахами, уже были одеты в традиционные оранжевые одеяния, и, конечно, от них ожидали и соответствующего – монашеского – поведения. Монахи в оранжевом в Индии не редкость, но даже там нечасто встретишь практика в экстатическом состоянии. Это не шутки – самадхи в маршрутке.
– Да, я в полной униформе.
– Ты понимаешь, что мы сейчас в общественном транспорте?
– Понимаю.
– Ты понимаешь, что люди думают сейчас о нас, о нас всех.
– Да, понимаю. Я должен себя хорошо вести.
– Пожалуйста, потерпи, сейчас доедем, тридцать минут, дома делай что хочешь.
– Да-да.
Оказалось, что я ору, кричу «Баба!» на весь джип. Плачу, реву, хохочу.
Водитель останавливается и говорит:
– Эй, что у вас тут происходит? Вы что? Вы что-то употребляли?
– Не беспокойтесь, – говорят ребята, – это садхана.
Но люди все равно в шоке. Я себя пытаюсь контролировать.
Дада Падмешананда, мой лучший друг, говорит:
– Дада, держись, держись, дыши, спокойнее, не уходи туда.
Я вроде себя ловлю, но чуть мысль проскакивает – о гуру, о Боге, и меня тут же накрывает, я ничего не могу с собой поделать. Да и сейчас, когда я гуляю по этим улицам, то вспоминаю свое состояние.
Идем по улицам. Пять шагов пройдем – и снова я и плачу, и хохочу.
Дада Падмешананда, наверное, час меня вел до дома, как пьяного батю, бывает, у нас ведут, а тот стремится с каждым столбом и человеком пообщаться.
Я пришел домой, умылся, лег спать, и это состояние у меня закончилось.
Утром оказалось, что надо давать монашеские обеты. И что же кризис? Нет его. У меня в душе – кристальная ясность.
Состояние без мыслей еще несколько дней удерживалось. Просто нет мыслей – и все. Нету ничего, нету «думалки», просто видишь вещи как они есть. И люди вокруг чудесны и глубоки, с Богом внутри. И вообще – Его видишь во всем.
И – абсолютная, кристальная ясность по поводу себя. Я очень-очень сильно хочу быть монахом. Это будет главный подарок в моей жизни, если я сегодня стану монахом.
Нас повели давать клятвы. Только в комнату зашел… А! Это же комната, где гуру жил! И меня начинает накрывать. Я реву, начинаю теряться. Вот-вот упаду. Дада Падмешананда говорит:
– Дада, терпи, дай ты эти клятвы, потом уже делай что хочешь.
– Хорошо-хорошо.
Первые медитации
В тот момент Даде было тридцать, за спиной – десять лет сознательной практики. Что значит «сознательной»? Так или иначе он стал медитировать в восемнадцать лет, а первый раз попробовал вообще в двенадцать. Рассказывает, что было что-то вроде наития, может быть, судьбы. Но это уже позднеперестроечное время, могло что-то попасть в руки – книга или статья. И вот сидит пацан, скрестив ноги, в комнате, и заходит бабушка, ей в то время было уже под восемьдесят.
«Кому молишься? Дьяволу молишься!»
И я вздрагивал так сильно и напрягался. Потом в конце концов я уступил вот этому давлению, потому что не было никакого ориентира в духовном пути. Я не понимал: то, что я делаю, – правильно это или нет? Это был какой-то интуитивный порыв. Почему-то понял: мне надо это делать. Но в итоге я бабушке уступил. Не медитировал до восемнадцати лет.
Дада в своих уроках и лекциях часто говорит о своей бабушке. Она была крепко верующим и сильным в вере человеком. 1913 года рождения, из старообрядческой семьи, она не то что детей-атеистов, но и даже канонических православных считала недостаточно твердыми в вере. Старообрядчество, да еще в советское время, когда любая вера преследовалась, тем более неофициальная, неорганизованная, было настоящей духовной практикой. Тут нельзя было наполовину – «живу обычной жизнью, но иногда могу свечку поставить и перекреститься». Это практика, охватывающая всю жизнь. Бабушка Дады, каждый раз выходя из дома, говорила благословение.
Она и меня этому научила: когда выходишь из дома – говори «Благослови, Господи». И для меня это стало сначала привычкой, потом частью практики: все, что делаешь, делай с Богом. В бабушкиной семье родители, все четырнадцать детей утром и вечером практиковали свои молитвы. Они читали «Отче наш», Иисусову молитву, молитву Богородице. Это у них каждодневная духовная практика.
Помню, в детстве я лежу на кровати, а бабушка произносит молитвы: «Отче наш, сущий на небесах!» И я впадаю в медитативное состояние, приятное ощущение какого-то соприкосновения. Я размышлял об этом – что же она говорит. И на меня сходило чувство благодати.
Сейчас я делаю медитацию и понимаю, что на самом деле от бабушки перенял и упорство, и постоянство, и ценность духовной практики. Она молилась утром и вечером. Всегда. Я не видел, чтобы она когда-нибудь пропустила молитву. Что бы ни происходило – войны, революции, кризисы, домашние проблемы, – каждый день молилась. Никогда вообще не пропускала – больная, здоровая. Это пример строжайшей религиозной дисциплины. Она мне это передала – с детства, на каком-то еще досознательном уровне. Бесценный подарок.
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!» – знаменитая Иисусова молитва, главная, можно сказать, «мантра» афонской православной практики. Практикующие исполняют «неустанную молитву», которая звучит все время вместе с дыханием и ритмом сердца («Когда молитва укореняется в уме, в ответ на мысленный труд начинает постепенно согреваться сердце», – писал священник Антоний Голынский-Михайловский). Исихазм, мистическая практика восточного христианства, конечно, веками был делом монашеским, простому народу непонятным. Но в Новое время уже с века XIX практики всех религий перестали быть тайными и сословными, тем более в старообрядчестве, где не было своих попов и монахов, а практиковали все: «Восходит человек в следующую степень и обретает молитву умно-сердечную деятельную. Именуется она умно-сердечной потому, что в ней вместе с умом молится и сердце, то есть весь внутренний человек. Деятельной она названа потому, что воля человека еще продолжает действовать в нем, проявляясь в побуждениях и делах».
Я говорил:
– Бабушка, я хочу креститься, я хочу молиться, я хочу как ты.
И вот однажды бабушка отвела меня на реку. Она говорила:
– Наших священников истребили, поэтому мы без священников.
Она крестила меня сама. Это было вообще эпично. Она окунала меня в реку, поднимала меня, поворачивала в воде, читала молитвы и в итоге сказала:
– Все, теперь ты крещеный.
Она дала мне четки, и с этими четками-лествицами я молился.
Было здорово. Очень хорошее ощущение, когда я в детстве молился с бабушкой, настоящие духовные переживания были. Прошло время, разные кризисы, взросление. И когда я начал медитировать, я почувствовал ту же самую энергетику, только в очищенном, более рафинированном виде. Я могу все отбросить – ритуалы и условности, – сохранить мысли только о Всевышнем, и только это чувствовать в медитации. И тогда я увидел, что религиозные различия лежат на поверхности. А в глубине, в этой энергетике, в духовном переживании никаких различий нет. Это одно и то же состояние.
Но культурная форма в социальном смысле и формирует человека. Дада, если отвлечься от его оранжевой монашеской одежды, – обычный русский человек с русой бородой, высокий и стройный, будто устремленный вверх, может быть, немного похожий на священника. И это очень важный для многих вопрос, каким образом можно всерьез из русской, в общем-то, европейской культуры перейти на путь, происходящий из экзотической и часто непонятной Индии.
– Дада, вот вы вдохновенно рассказываете про бабушку и ее практику. Но ведь русскому человеку и вправду легче сказать: «Помилуй мя, Господи», чем: «Баба нам кевалам», понятнее и роднее, что ли. Нет? Как вы прошли через культурные оболочки и сопротивление культуры? Как бабушка ваша говорила: «Кому молишься?»
У меня в душе не было сопротивления. Во мне это было с самого детства. У меня очень рано возникла мечта быть монахом. Я почему-то всегда знал, что буду медитировать.
Я в детстве садился и медитировал. Никто меня не учил. Увидел где-то в книжке, что надо так сидеть со скрещенными ногами, и почувствовал – мое. Я садился и как-то по-своему медитировал. Поэтому, познакомившись с философией йоги, я пришел домой и понял: «Вау! Так вот оно как!» Немедленно разрешились сомнения и противоречия, которые меня мучили. В других религиях было много вещей, вызывающих внутреннее сопротивление: например, идея рая и ада – я не могу ее всерьез принять, я знал, что тут что-то не то. А в йоговской философии для меня все сошлось – моя душа опознала ее как очень логичную и правильную, недогматичную. И вся моя интеллектуальная незавершенность разрешилась. Я определился, как двигаться в жизни. Это было и логично, и практично. Мне стало хорошо и легко.
Бабушка ушла, когда ей было почти девяносто.
– Она прожила счастливую жизнь?
Ой, не знаю. Эпоха… Дети доставляли проблемы. Но я думаю, что она была счастлива в своем «ядре», в том смысле, что она была духовным человеком, у нее была очень сильная связь с Богом, у нее была религиозная дисциплина, у нее было чувство служения, то есть она всегда жила ради других людей. Но иной раз она и терпела от них. Мои родители не понимали ее. «Вот ты богомолка», – говорили. Понятно: коммунистическая эпоха, ценности старших поколений обесценивались, считалось, что старики ничего не понимают, невежественные.
Родители мне объясняли, что Бог – это выдумка. Я приходил к бабушке и говорил:
– Бабушка, что ты молишься, Бога твоего нет.
– Кто тебе сказал?
– Папа сказал… А где Бог?
– На небе.
– Неправда. Космонавты летали и там никого не нашли.
– Они его не увидят.
– Почему?
– А он им не покажется.
Мы с ней спорили, но каждый оставался при своем мнении.
Коммунизм, Барнаул, 1990-е
Дада родился и все детство жил в Новоалтайске, под Барнаулом. Обычная советская семья: папа – инженер, мама – журналист.
Мои родители, конечно, были воспитаны на коммунистических идеалах. И если говорить именно об идеалах, мне тоже коммунизм импонирует идеей общего блага, служения обществу. Можно сказать, что я придерживаюсь социалистических взглядов: обществу надо служить, людям – помогать, кооперация важнее конкуренции. И это все – от отца. Он вложил в меня то, что надо жить не для себя, а ради общества. Это правильно, жить ради Родины. И поэтому высокое служение у меня с отцом ассоциируется, с его взглядами: если человек живет ради других, то он – герой.
Папа меня восхищал своим умом, он объяснял мне устройство мира: как там электроны движутся, атомы, как Вселенная устроена, парсеки, Альфа Центавра, Млечный Путь, как прокладывать курс на Полярную звезду и т. д. И мне очень нравилось быть в компании отца из-за его ума.
Папа умер рано, ему было пятьдесят. У него были проблемы с алкоголем, и из-за этого случился цирроз печени. Уже при смерти он начал задумываться, что есть что-то и выше общества, выше всего, то есть начал принимать веру в Бога.
– Как вы думаете, какой у него будет следующий шаг духовного путешествия?
Сложно сказать. Он, конечно, себя довел до тяжелого состояния алкоголем. Но он хороший человек был. В нем было сильное, здоровое ядро. Он был идеалистом, жил ради общего блага.
Моя мама получила от меня посвящение в медитацию и с переменным успехом иногда медитирует. Но начиналось все непросто, причем из-за меня, юношеской глупости и максимализма. Когда она увидела, что я медитирую, то начала бояться за меня – мало ли какие секты бывают страшные. Она старалась меня разубедить, я в свою очередь – ее. Я и сам хорош, говорил, что родители неправильно живут, со всеми вытекающими из этого тезиса сложностями в отношениях. Мне было восемнадцать, когда я начал медитировать, сознание еще ребяческое. Мама говорила:
– Яйца курицу не учат.
– Если яйца умнее, чем курица, то почему бы и нет? Могут и научить, – огрызался я.
Ничего хорошего в отношения это не вносило, только разлад.
А потом я уехал и не был дома года два примерно. Был на ретритах, учился медитации, потом жил отдельно в Белгородской области в деревне. Потом вернулся – по делам приехал в Сибирь, нашел свой путь и остался. А жить было негде, решил, что пойду к маме жить.
Но я уже был другим. Я понял, что и вправду яйца курицу не учат. И главное – родители так много мне дали, что за одно это я должен каждый день их стоп касаться в уважительном поклоне. И перестал им проповедовать, что сразу улучшило наши отношения.
А когда перестал проповедовать, изменилось и мамино отношение к медитации. Я сижу медитирую, и мама спрашивает:
– Ой, а что ты там делаешь?
– Мам, медитирую.
– А что такое медитация?
– Медитация – это глубокое размышление, я размышляю о высших материях.
– Да? Ой, как интересно. Я тоже хочу, ты меня позови, пожалуйста, в следующий раз.
И вот я сажусь медитировать, и она спрашивает:
– А чего ты меня не зовешь?
И так потихонечку, потихонечку она прочувствовала атмосферу и дух практики. Я тот период жил у нее дома, наверное, около двух недель, и она эти две недели со мной практиковала. И после этого год вообще как часы практиковала – нравилось. А потом расслабилась немного.
Бог проявляет себя через все вещи в мире – цветы, небо, все живое и неживое, но в человеке его проявление максимально ясное
ДАДА САДАНАНДА
И каждый раз, когда мы с ней видимся, она говорит:
– Надо практиковать регулярно, ты прав, но я такая недисциплинированная.
Подростковые годы Дады пришлись на 1990-е. В Барнауле в это время было особенно колоритно. Газета «Коммерсантъ» в 1992 году так описывала похороны одного «авторитетного предпринимателя»: «Сергея Колокольникова (Колокошу – блатн.) зарезали 19 февраля в драке с чеченцами в ресторане. 22 февраля Колокошу хоронили 5 тыс. человек, среди которых были авторитеты Омска, Новокузнецка, Новосибирска, Томска, Иркутска и Бийска. Похоронную процессию охраняли в конном строю казаки Алтайского отдела Сибирского казачьего войска. Это вызвало удивление милиции, так как алтайское казачество всегда пользовалось у нее „поддержкой и покровительством“. В знак траура 22 февраля не работали рестораны и другие увеселительные заведения, а местная коммерческая радиостанция „Канал?3“ весь день передавала траурную музыку. Похороны завершились поминками на 1000 человек в ресторане „Барнаул“. 23 февраля группировка Колокольникова пикетировала здание управления внутренних дел края, требуя выслать всех чеченцев на родину, тем самым бросив вызов власти, которая его приняла. Глава администрации края Владимир Райфикешт подписал постановление о привлечении к ответственности вплоть до увольнения руководителей предприятий общепита, прекративших свою деятельность в день похорон Колокоши».
Подростки пытались противостоять бытовухе, лжи и лицемерию взрослого мира с помощью алкоголя – главной русской практики выхода за пределы.
Подростковый период с пятнадцати до восемнадцати лет – это был прям темный-темный период в моей жизни. У меня появилась плохая компания, мы употребляли алкоголь. В какой-то момент я почувствовал, что истерзал свою душу очень сильно, что я полный банкрот, у меня ничего нет и нет никаких желаний. Я был на грани. Когда ты смотришь на мир, и ничего тебя в этом мире не вдохновляет. Некоторых людей вдохновляет американская мечта – дом, хорошая работа, счастливая семья. Я тогда думал об этом и понял, что меня это не вдохновляет. Вот сейчас дай мне все это, выложи – и ничего в моей жизни не изменится, каким я был, таким останусь. Я не понимал, абсолютно не видел, что же мне такое нужно для того, чтобы погасить внутреннюю боль, погасить это внутреннее пламя и найти счастье. Я абсолютно не понимал, зачем жить.
