скачать книгу бесплатно
Она все еще ощущала себя полузадушенной. И не от избиения Вадимом, не от плевка Марины, не от встречи с Артемом. Не от Неизвестного. Даже не от ребенка в мусорном ведре, через глаза которого виднелся весь космос. Она уже давно сама что-то душит в себе, карабкающееся из нее, упрямо живущее.
Ее мечущиеся, как по клетке, глаза наткнулись на курицу, приглашающую к дурацкому танцу; Лера будто бы вдруг поняла, что имел в виду Карим… Но понимание в который раз ускользнуло от нее. И тогда ей наконец удалось сосредоточиться на работе.
«Видишь чью-то власть? Забирай половину»
Хайруллин зашел в бизнес-центр «Блок-10», дымчатые окна которого казались очками, скрывающими высокомерный взгляд, а бежевый камень обрамления напоминал благопристойный пиджак. Охранник пожал гостю руку, но сохранил каменное выражение лица.
Хайруллину нужен был этаж, отданный под коворкинг «Мел». «Е» в названии было отражено и читалось, как «э». Смысл триаграмматона легко было понять, как только открывались двери лифта: с красной стены гостя встречали черные профили Маркса, Энгельса и Ленина. В цветовую гамму анархо-коммунистов проник белый пластик офисных часов – символ безвозвратного удешевления политических принципов.
Коворкинг управлялся партийными товарищами и сочувствующими, опасавшимися снять конформистский костюм. В их владении было несколько юридических фирм, модное рекламное агентство, видеостудия, кафе и бары, театр «Рупор», на сцене которого чередовались прибыльные постановки и вызывавшие нужду манифесты. Некоторое время современные кропоткины также имели в наличии охранную фирму, но кураторы намекнули, что наличие легального оружия у оппозиции власти терпеть не будут. Руководители Левого фронта с послушной рассудительностью отказались от актива.
Хайруллин своей натянутой ментовской гримасой ответил революционной улыбке секретаря, шея которой бледнела над алым галстуком, и прошел в зал, где бушевали политические дискуссии. Пресыщенная молодежь слушала нервно истощенного оратора, занявшего свободную трибуну; с рано лысеющей головы падала мокрая от пота челка. Хайруллин встал в очередь за панком с повязанным на плечо галстуком, чтобы налить себе «28 мая» – морс с имбирем; он помнил, что напиток был отменным на вкус.
– …На место устаревшей власти придет новая власть тех, кто раньше чистосердечно обещал, что будет держать в груди интересы народа! Посему, прежде чем браться за слом власти, мы должны начертить путь общественного устройства без создания власти. Мыслить надо о том, чтобы найти способ устранить всякую иерархию, всякий закон, всякий капитал. И тогда власть попросту не родится!..
В другом пространстве наследник бригады «Анти-анти» демонстрировал эскиз своего творения: граффити, изображающее Иисуса в буденовке.
– …коммунист, как Иисус, возвысился над национальной и религиозной рознью. А социальной и классовой розни в коммунистическом обществе нет априори, – длился вокруг рисунка диспут. – Вот вы – говорите о социальной справедливости, но, похоже, не ждете социальной справедливости, иначе были бы коммунистом…
А вот и выступление христианского анархиста – запись прошедших дебатов, посаженная в экран, как фикус, для антуража. Голос терялся среди истериков и прозорливцев, популистов и мечтателей, равный среди равных.
– …жизни людей важнее жизни государства, и руководствоваться следует не наибольшим благом, а наименьшим злом. Вот уровень, доступный человеку. К сожалению, развитие цивилизации до сих пор таково, что приходится в первую очередь говорить о необъятной ценности человеческой жизни, об этом нравственном минимуме. Чтобы наставить на другого человека пистолет, много ума не надо. Примитивное желание избавиться от того, что мешает. Для того, чтобы потакать желанию убить, ни к чему было миллионы лет развивать разум! Этот способ разобраться с ситуацией доступен и бешеному псу. Быть – вот единственное, что нам дано. И нужно отказаться от своего разума, дойти до невообразимой низости, чтобы признать: мы вправе отнимать это друг у друга…
Хайруллин умилился услышанным речам. Двадцать лет назад он считал бы наивысшей пользой провести в таком месте весь вечер, поддерживая или опровергая оратора. К закату он мог перейти к «18 марта» – морсу с водкой, а затем, пробираясь от дивана к дивану, громя троцкистов и правых уклонистов, закончить вечер с девушкой в тяжелых ботинках и с агрессивно подведенными красным глазами, которая яростнее всех спорила с ним.
Сквозь воспоминания он поймал враждебный взгляд, обращенный не к форме, а лично к нему; ах, этот бессменный завсегдатай одного из комитетских клубов – кузнец, едва не севший за изготовление холодного оружия. После ареста местных лидеров Левого фронта он ошивался во дворе Хайруллина, желая навязать драку. Они однажды даже стояли, глядя друг на друга: Рамиль с молодым, но уже крупным Аргуном и этот бородатый битюг. Хайруллину было не интересно лезть на кулаки, и он собирался вызвать патрульных. Но этот тип что-то понял, глядя в отражавшие зимнюю луну глаза, на совершенно неподвижную в мороз фигуру, на армейский бушлат, хранимый для «холодных» прогулок с собакой, – и отступил.
Хайруллин глотнул морса. Не тот вкус. Видимо, его нужно было лить в высохшую глотку. Он здесь не свой, никогда не был своим… и все же идея – быть может, забытая и обитателями этого места, и всеми на свете, может, изуродованная, поросшая сорняками, – она жила в нем, единственная несомненная после всего.
Магас уже ждал в дверях, возле таблички «Юридические консультации». Они с гостем без слов пожали друг другу руки и прошли в кабинет. Хайруллин молча извлек телефон, и Магас достал металлический ящик, в который убрал и его, и свой гаджет. Крутанулся, демонстрируя, что нигде не спрятал другой аппарат. Хайруллин отмахнулся: все это привычки; он не собирался выдавать настоящие секреты.
Три стены были перегорожены тяжеловесными книжными шкафами, неряшливость и нестройность внутри которых свидетельствовала о том, что это не антураж, а живая библиотека. Массивный стол был безо всякого порядка и отбора заставлен сувенирами с разных берегов мира; из рабочего, пожалуй, имелся только планшет. Магас носил все ту же шапочку-чульо – оплот простодушия над тщательно подобранным революционным гардеробом: брюки-чиносы от «Авам», льняной пиджак от процветающего радфем бренда, футболка с красной звездой и холщовые эспадрильи, производившиеся на территории наксалитов. Хайруллин, конечно, не узнал большинство марок. Он был в полицейской форме, в которую ненавидящие, презрительные взгляды били, как в бронежилет.
Хайруллин сел в глубокое кожаное кресло, заявлявшее о гостеприимстве хозяина, который для себя выбрал непритязательное офисное сиденье. Потребовалась пара секунд, чтобы почувствовать: трещины в голосе залатаны.
– Как освоился, Карим?
– О, неплохо! До выхода из тюрьмы я подумывал применить себя вне «Блока», однако общество не слишком обрадовалось моему порыву. Мы вроде бы исходим из предпосылки, что заключенного можно вновь встроить в социум, но устанавливаем такие запреты на работу, как будто исправить его уже нельзя. Или мы совершенно не верим в собственную пенитенциарную систему.
– Ты даже не пытался ничего искать на стороне. Навестил мать и сразу поехал сюда.
Магас проигнорировал ремарку.
– Но, благодаря товарищам, у меня теперь небольшая юридическая практика. С твоей помощью появился большой опыт общения с государством на его лающем языке. Здесь я стараюсь переводить его для людей.
– Я, по-твоему, лаю?
– Ну, не обижайся, – был весел Магас, – ты – особая порода. У тебя человеческая голова на собачьем туловище, с тобой можно не только подружиться, но и пообщаться.
– Если ты серьезно настроен попробовать себя где-то в другом месте, я могу…
– Нет, конечно, – мотнул набыченным лбом Магас. – Ты пришел с дружеским визитом? Или с товарищеским?
– Разнарядка провести профилактическую работу по правым и левым группам. Якобы ожидаются провокации на выборах.
– Шулер называет внимательного человека провокатором.
– Какие планы на выборы?
– Голосовать за нашего кандидата, – рапортовал Магас. – Ожидаем получить ноль и семь десятых процента голосов.
– А чего не за коммуниста? Можно набрать двузначный результат, полезно на будущее.
– Наши коммунисты дурно воспитаны Сталиным. Но ничего, мы их переучим.
– Значит, никаких сюрпризов?
– Согласованные митинги, прокламации. Броневики в город вводить пока не планируем.
Хайруллин подался вперед, чтобы быть ближе к лицу Магаса.
– Не бросай ребят на баррикады.
Магас смотрел на него, не теряя дружелюбного выражения. Однако в глазах его был заметен дьявольский задор.
– А разве не чудесно? Двадцатилетние гвардейцы подопрут баррикады с одной стороны, а двадцатилетние революционеры – с другой. Это просто приятельская потасовка! Эх, Рамиль! После сорока у тебя нет никаких идей. Единственное, что остается после тридцати, – вычеркивать написанное и сжигать лишние документы. За что же ты хочешь наказать неравнодушную молодежь? Позволю процитировать себя: «Идите к молодежи, господа! Вот одно единственное, всеспасающее средство. Иначе, ей-богу, вы опоздаете и останетесь без живого дела. Идите к молодежи!» Неплохо?
– Это написал не ты. Хочешь процитирую дальше?
Магас подал восхищенно-нетерпеливый жест.
– Обязательно начинайте учиться на деле: не бойтесь пробных нападений. Они могут, конечно, выродиться в крайность, но это беда завтрашнего дня. Десятки жертв окупятся с лихвой тем, что дадут сотни опытных борцов.
Восторженный облик Магаса слишком явно отслаивался от лица, уже знавшего морщины.
– Наверное, ты был последним на свете коммунистом, способным с ходу цитировать Ленина. Неужели ты вовсе ни во что теперь не веришь?
– Я решил верить в закон.
Ответ снова развеселил Магаса.
– Закон – это такая же форма, а уж у нашего закона даже погоны видны. Часто подчинение ему – признак безответственности. В нем нет ничего святого, чтобы в него верить. По статье за экстремизм можно посадить всю нашу молодежь. Кто в шестнадцать лет не собирался бороться с левиафаном? Старики отчаянно защищаются от неминуемого забвения… Вот, позволь, процитирую; я как раз искал материал для статьи. «Распространение словесное, письменное или печатное идей, которые, не являясь подстрекательством к бунту в вышеозначенном смысле, подвергают сомнению верховную власть или вызывают неуважение к государю или его престолу, наказуемо лишением всех прав состояния и каторжными работами на время от четырех до двенадцати лет». Далее: «За составление и распространение письменных или печатных сочинений и за произнесение публично речей, в коих, хотя и без прямого и явного возбуждения к восстанию против Верховной Власти, усиливаются оспоривать или подвергать сомнению неприкосновенность прав ее, или же дерзостно порицать установленный законами образ правления, виновные в том подвергаются: лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу на заводах на время от четырех до шести лет».
Хайруллин затруднился вспомнить источник; Леру бы сюда, с ней все было понятнее.
– Соборное уложение 1845 года, – подсказал Магас. – Ничего не напоминает?
– Напоминает.
– А ведь двести лет прошло! Президент – гарант справедливости закона, то есть субъект заинтересованный. Да и нам ли не знать, сколько обиженного, упрямого – словом, человеческого – в решениях якобы беспристрастной фигуры? Но раз так, то не передать ли право решать, какой закон справедлив, а какой – нет, каждому гражданину? В конце концов, так это и происходит: человек подчиняется закону не потому, что верит в него как в нерушимую догму, а потому, что в нем постоянно работают весы: риск стать парией против возможности получить желаемое и заявить – я право имею! Законопослушность – частный случай теории игр.
– По-твоему, мы бы тут же вцепились друг другу в глотки, не одари нас Господь первым юристом?
– Я говорю не о гуманизме, который, вопреки названию, знают даже животные. Речь об обществе, а ему нужно что-то попрочнее, чем зеркальные нейроны, чья эффективность теряется на расстоянии прицела.
– Сделать обиженное, упрямое – словом, человеческое – основой правосудия? Анархистов не зря упрекают в недальновидности.
– Анархиста можно упрекнуть в дальнозоркости, но никак не в недальновидности: будущее человека мы видим гораздо яснее, чем прочие. Человек сам себе должен быть обвинителем, адвокатом и судом.
– Знаешь, что потребуется дальше? Какая-нибудь система, чтобы обеспечить реализацию такого правосудия. Что-то вертится на языке.
– Рамиль! Неужели ты думаешь, что любой казуистический довод, пришедший в голову государеву человеку, не пришел прежде в голову анархиста? Чтобы разобрать государство, нужно хорошенько изучить его составные части! О, теоретики построили много конструкций в попытках описать справедливое общество, но все равно в итоге неизбежно возвращаются если не мыслью, то делом к сторожам. И все же я считаю своим полным моральным правом и даже обязанностью игнорировать государство. Я не могу верить ему, пока в нем возможен закон, по которому меня мобилизуют убивать другого человека. Ты знаешь, что Олдос Хаксли отказался присягать США, потому что текст клятвы требует носить оружие во имя страны? Неглупый был человек. Тебе закон нравится, потому что он понятен и прост, его можно нацепить, как шоры. Анархия же требует ответственности за себя и других, а ты от этого отказался. Ты еще не забыл Кропоткина?
– Да. Ничего там не сходится.
– Ну-ну, не спеши с выводами. Все это важно как этап, стрела, пущенная от гражданина к сверхгражданину. Я сейчас пишу эссе, которое может быть тебе любопытно; кое-что у нас уже цитируют. Исходная мысль, если выразиться вульгарно, такова: при капитализме тебя имеет корпорация, при социализме – государство. В нормальном социализме и капитализме есть смазка – суд. Но нигде нет способа в принципе спасти свою невинность. Отсюда по необходимости следует, что способ кроется в отказе и от государства, и от капитала, но пока жизнеспособную формацию такого рода не изобрели. Вот что я думаю, если кратко: наши левые братья и сестры, сами, будучи идеалистами, постоянно недооценивают любовь человека к материальным плодам своего труда. Все эти перераспределения средств производства и благ вызывают у страны несварение. Отнимать и делить нужно не вещи, а исключительно политическую власть.
– Ты изобрел выборы?
– Никаких выборов. К черту инструменты капитала и популистов! Видишь чью-то власть? Забирай половину!..
Дверь открылась. Хайруллин, не оборачиваясь, знал, кто это – и обернулся скорее. Он называл сестру Магаса «земляничной девчонкой» из-за мелких черт лица. Соответствующим был запах; возможно, подобранный когда-то для него. Этот аромат вернулся к нему через безвоздушное пространство. Глаза, круглые и крупные, как смоква, подобные цветом золотому самородку. Из-под красной косынки – морионовые кудри. Дарина вспыхнула – так огонь пробегает по промасленному листу – и дверь захлопнулась, вернув Хайруллина в тесноту.
– Ты ей нравился, – флегматично отметил Магас.
Хайруллин молчал. Ему хотелось думать, что Дарина осталась той же семнадцатилетней девчонкой, желавшей – о, пламенное сердце! – революционной борьбы и, разумеется, любившей (или пытавшейся) фильмы Жан-Люка Годара. Всегда странно было говорить с ней о том, с кем переспал Гершен, уяснять, почему нужно обязательно было купить Varvara, а не Maldini, и видеть плачущей после полемики, от которой она сама же и требовала больше жестокости; ох, дурак, почему же ты все понял напрямую? И ведь сорок, женат, а растерян, будто подросток… Хайруллин заметил, что Дарина стала грубее и злее. И он, конечно, был немало виноват в этом.
– Ах, Рамиль, тебе нужно было сделать все с точностью до наоборот! – жалея его, воскликнул Магас. – Тебе нужно было внедриться, а не стать ими, быть единственным живым среди солдат Урфина Джюса. Изменить их изнутри. Помочь этим чурбакам дать побеги…
– Я открою тебе секрет: половина этих ублюдков, отращивающих сало, чтобы запихнуть под него больше денег, – это внедренные агенты светлых сил. Но они вошли в царство мрака, и свет больше не достигает их. Они забыли разговоры, которые вели за бутылкой водки на убогих кухнях. Они познали комфорт, и их нищета не устояла. Революционер должен быть голодным. Сытые революционеры случаются, но их съедают первыми.
Хайруллин замолчал, освеженный и дрожащий.
– Все-таки я разбередил тебя, – удовлетворенно откликнулся Магас. – Узнаю Рамиля, который умел снимать форму. А ведь ты нам помогал, – к голосу его подступила горечь. – Мы тебе доверились.
– Доверились сотруднику охранки. Глупо. Я не хотел, чтобы все так вышло. Но мне дали прямой приказ.
– Как будто это кого-то оправдывает.
– Как будто я оправдываюсь. А ты оправдываешься? – Хайруллин позволил себе немного обиды; за то, что Магас все еще был здесь и все еще во что-то верил, хотя оба были свидетелями одного и того же цинизма. – Ты ведь был очень полезным информатором.
– Аркада, – многозначительно произнес Магас. – Все ваши деньги пошли на революционную борьбу.
Хайруллин так и не мог понять: то ли Магас абсолютно беспринципен, то ли безжалостно принципиален.
– ФСБ на тебя выходила?
– Нет. Видимо, я пока не дорос.
– Так и не спеши стать взрослым. Поможешь чем-нибудь?
– Если тебе дадут прямой приказ, что меня спасет?
– Вот и не доводи до прямого приказа.
От расчетливого вида Магаса, который шел ему как похоть – роже старика, Хайруллина передернуло.
– Восторженного шмуля на трибуне видел? Умный парень, но в качестве товарища – идиот, троцкист и истеричка. Он много внес в кассу, имея богатого папу. Но иссяк; он нам больше не нужен. Хочешь, целую операцию сварганим? Дадим ему факел и ведро масла. Задержите экстремистскую ячейку, готовившую поджог… ну не знаю, управы. Лишний раз с префектом расцелуешься. А от остальных пусть отведут взгляд.
– Не хочется мне отводить от вас взгляд…
– Тогда о чем разговор?
– Я должен знать, что выборы пройдут спокойно.
– Смотри на меня и увидь, что я честен: мы не собираемся создавать проблем на этих выборах. У нас большие планы по монетизации трансляций с дебатами и запланирована гневная программа в «Рупоре» на вечер оглашения результатов. Можешь задержать нас за то, что мы побили правых блогеров в трендах. Но проблемы могут возникнуть, если у Романова украдут победу. Сам знаешь: однажды наступает момент, когда государству становится понятен только язык булыжника.
– Зачем поднимать бучу из-за такого, как Романов? Это торгаш, который распродаст всю страну.
– Вот это да! Политинформация у вас все еще строится по советским лекалам? Ваши речи разваливаются от заплаток. Но откуда слухи?
– Слухи; сам знаешь, нет такого преступления, которое не совершит капиталист ради трехсот процентов прибыли. – Хайруллин усмехнулся.
– И нет такого подлога, на который не пойдет коммунист ради перевыполнения плана. Ладно, мы не о том. Романова мы презираем так же, как и ты. Он даже не наш кандидат. Но он – шанс на слом этой системы, из которой давно не выдували старческую пыль.
– Однако подготовка не ведется?
– Подготовка ведется перманентно. Что толку? Сила не на нашей стороне, мы это осознаем. Ну, так берешь этого дикаря?
– Дикаря?
– Он из анархо-примитивистов. Самая вредная партия, я только рад от кого-нибудь из них избавиться. Столкновение с государственной машиной им на пользу.
– Он, кстати, вещал сегодня что-то из твоего эссе.
– Вот как? Тем лучше. Идея крепнет, когда в ее пламя бросают мучеников.
– Таким циником я тебя не помню…
– Я никогда не был циником. Даже тюрьма этого не изменила; разве что сделала все яснее. Ты путаешь цинизм с целеустремленностью.
– И какова цель?
– Откуда же я знаю? – засмеялся Магас. – Это как звезда в небе. Ты понятия не имеешь, что там встретишь, но все равно стремишься к ней… Знаешь, что мне действительно припоминают время от времени? Работу в патриотической прессе. А ведь это было еще в старшей школе! Должен сказать, меньше напрягать мозги мне приходилось только при написании поздравительных корпоративных открыток. Не существует ничего более примитивного и пошлого, чем национал-патриотические статьи. Эти тексты вылетают, даже если отключить мозг.
– Может, эти слова естественны? – Хайруллина позабавило, что эта заноза до сих пор саднит в Магасе. – Как признание в любви.
– Естественны, как матершина из уст потребителя таких статей. Патриотизм – враг всякого человека, для которого собственный разум есть источник самобытности. Я всегда подозревал в тебе нацбола. Тебе не хватало наивности, чтобы искренне поверить во что-то хорошее.
