скачать книгу бесплатно
Но у Гоши к Эдуарду было иное отношение.
– Ты же осознаешь, что, пока твой знакомый пытается через споры с тобой убедить себя, что был прав, когда уехал, ты пытаешься через споры с ним убедить себя, что прав, никуда не уезжая.
– А? Да что ты понимаешь…
– Ну чего ты разошелся? Как будто перед отъездом я тут все керосином полью и подожгу.
– Да потому что ты такой же! И уже кого-то или что-то здесь ненавидишь! Я не вижу, что ли? Я тебе рассказываю, к чему это придет: ты свою ненависть увезешь с собой. Ты только тогда будешь счастлив где-то еще, если перестанешь ненавидеть здесь. Пойми же ты, мальчик мой, государство…
– Ты задолбал меня своим мальчиком называть.
Гоша выругался так буднично, что фраза не воспринималась вызывающей. Перс замолчал, точно его отвлек не относящийся к нему шум. Его лицо не выражало ничего.
– Дубину он понимает. Если ты со своей ерундой не закончишь, я Хайруллину доложу. Погоны в тот же день снимешь.
– Хайруллину на все это плевать, если я буду давать рейтинг. Тебе ли не знать?
Эдуарду словно пар в горло ударил. Лера, почувствовав роковой момент, попыталась подняться, но, испугавшись, не смогла.
– Ты чего несешь? – прохрипел Эдуард, придушенный еще не ясным ему бешенством.
– В Амстердаме тебя, говорю, шибко любят. Фигли ты меня воспитываешь? Россия, Россия… Давай обсудим то, что нас реально беспокоит. Бабки. У меня бабок нет, я подумываю свинтить от любящего… отца нации. У тебя бабки есть – ты остаешься. Весь твой патриотизм на твоем зарплатном счету. Даст тебе УСБ под зад – шибко ты родину любить будешь?
– К-какое УСБ? – Эдуард едва дышал, и, похоже, только недостаток воздуха не давал ему броситься на Гошу.
– Я тебя Хайруллину сдал.
Может, Эдуард и неверно предположил, на чем пойман. Но главное, что его было на чем поймать. Он тут же струхнул.
– Что он сказал?
– Ничего. Видишь, в чем дело? Читай по слогам: ни-че-го. И ничего не сделает, не ссы. А должен был бы тебя обвалять в перьях, сгноить, эгоистичная, жадная, самодовольная, тупая…
Гоша, казалось, вовсе и не видел Эдуарда, и эти слова выливались в белый свет. Не заметил он и сбитый кулак сорокалетнего мужика, свернувший ему морду и сшибивший с подоконника.
Эдуард, дыша тяжело, с присвистом, как дышат от глубокой ярости или после рыдания, направился к выходу. Не дойдя до двери, он повернулся к напарнице:
– Лер, не слушай его.
– Тебя правда беспокоит, что я слушала, а что нет? – переспросила она с неожиданной злобой. Эдуард вырвался из кабинета.
Гоша, убедившись, что кровь не останавливается, зажал нос и поднялся. В то время как Лера искала салфетку, он, не подозревая о ее существовании, тоже вышел. Она смотрела в дверь, протягивая непонятно кому кусок бумаги.
Эдуард с Лерой разговаривают об изменах, мясе и хамстве и приближаются к победе над наркомафией
Девочка делала мостик и через стойку на руках снова вставала. Комнаты как раз хватало, чтобы исполнить движение, легкость которого у людей исчезает удручающе рано.
– Это восхитительно! – обрадовался Эдуард. – Ты унаследовала гибкость моих лучших лет!
Жена вздернула бровь, но промолчала. Она наблюдала за мужем и дочерью без улыбки. Странно. Должна быть улыбка. Эдуард не стал задумываться, предпочтя смеющуюся дочь перед глазами.
– Смотри, как я умею!
Дочка продемонстрировала новый трюк: прыгнула и крутанулась вокруг своей оси. Это было далеко не так впечатляюще, но Эдуард, конечно, не показал разочарования и зааплодировал.
– Так, она сейчас разгуляется и не заснет, – вмешалась жена. Она устало, с механической необратимостью организовала порядок: дочь заползла в постель, муж на стуле присовокуплен к кровати.
– Так… – растерялся Эдуард. – Ты еще слушаешь сказки перед сном?
– Папа, ну ты что! – фыркнула девочка. – Я уже взрослая!
Эдуард не помнил, когда последний раз укладывал дочь. Он всегда считал, что вырывает для семьи все возможное время, но сейчас ощутил себя проходящим мимо, случайно встретившим своего ребенка. Он жил по расписанию Ханчарии, но сегодня тот «сопровождал рейс» – уехал к любовнице. Эдуард не раз встречал преступников, которые доверяли подругам больше тайн, чем женам. В большинстве случаев это приводило к шантажу или убийству; чуть реже – к соучастию, и лишь однажды – к прочным чувствам и умилительной переписке между ИК-6 и индексом 129347. Студентка педагогического была способом Ханчарии почувствовать молодую силу в своих серых, прелых чреслах, и лишнего он ей не говорил, это уже выяснили.
Жизни преступника и сыщика слежались, как упавшая на асфальт жвачка. Когда Ханчария изменял, Эдуард проводил время с дочерью. Когда тот спал – чувствовал тело жены. Когда Ханчария обедал в ресторане – шумный, вульгарный и безвкусно одетый, презиравшее его отражение перекусывало в ларьке напротив. Существование Эдуарда теперь не могло быть цельным без Ханчарии, и он собирался сожрать его жизнь, как примитивный воин поглощает сердце убитого врага, чтобы не дать ослабнуть своему телу.
– Но ты можешь рассказать сказку, если хочешь.
– Какие сказки я знаю? Раньше мог на ходу сочинять… Ты слышала о Беломорске?
– Нет. Это где?
– О, это очень далеко! Город, о котором все говорят, но никто там не был. Как и везде, люди там рождаются теплыми, и среди снегов от них исходит пар, на который сразу бросаются дэвы тех мест. Несколько обязательно схватятся за ребенка и спрячутся у него под кожей, как под простыней.
Дочь, лежа под одеялом, засмеялась.
– Без дэвов человек был бы счастливый, а они не дают ему. Видят, что ему хорошо – забирают хорошее! А человек и не знает, куда ушло счастье. Зябко ему без него, ищет его меж снегов, да дэвы все равно отнимут. Так тепло в человеке и заканчивается. Дети не целуют его, потому что щека стала колючей и твердой, как лед. Жена смотрит на него над тарелкой супа и видит, как густо поднимается над едой пар – как всегда возле чего-то холодного.
Глаза дочери сделалась потерянными в попытке уследить за историей.
– Наконец человек понимает, что ему пора идти, а иначе скоро все захотят, чтобы он умер. Он собирает котомку, в которую кладет плетеную веревку и кусок хлеба, подходит к Океану и идет по льдам к далеким газовым вышкам, где работают возле пламени такие же замерзшие люди. Там, среди них, он и остается, не чувствуя ни огня, ни холода.
Дочь с недоумением смотрела на отца.
– А, счастливый конец! – спохватился Эдуард. – Сковавший его лед растапливается, и человек возвращается домой. А там выросшие дети греют о него ладони и жена рада, узнав мужа. Потому что это все было заклятье!
– Я просто засну, пап, ладно? А ты сиди.
…Утром Эдуард заехал за Лерой, которая в ожидании вылазки Неизвестного была не прочь освежить навыки «наружки». Они ехали в молчании, которое сами не могли бы объяснить: то ли поссорились друзья, то ли утомились враги.
С разбитого носа Гоши миновало несколько дней. Тема эта между коллегами не поднималась. Эдуард стал с юношей грубее, а тот реагировал на это спокойно, как на должное. Иногда Гоша смотрел на Леру, словно что-то спрашивая у нее, а она многозначительно смотрела в ответ, как если бы понимала, что нужно сказать, и оба притворялись, что поговорить не нужно. И в целом каким-то неправильным, искаженным образом все шло своим чередом.
Со двора дома, где провел ночь Ханчария, выехала машина предшествующей смены. Вскоре вышел объект наблюдения с соучастницей адюльтера. Они долго целовались у подъезда, не смущаясь аудитории местных жителей.
– Милая девушка, – наконец раздался голос Эдуарда.
– Почему у меня ощущение, что ты пропустил несколько слов матом?
– У него кольцо на пальце. При ней он его не снимает, она знает, что он женат. Вот как можно быть такой тварью, она ж его ножом с семьи срезает.
– Ну хватит топтаться на мне…
– Да кто на тебе топчется? Тебя, как бродячего мопса, пнуть-то жалко. А когда мы его посадим, девчонка сразу забудет его номер, и кто в СИЗО будет бегать? – обманутая дура-жена.
Бока Ханчарии, как наполненные вином, лежали на ремне; крупный, отягощенный мужик с обольстительно-наглыми темными глазами – и тоненькая, свежая девчонка, быстро краснеющая и отводящая прядь волос таким невинным, но продуманным жестом. Они с усилием разнялись, и Ханчария пошел к машине, а она – по тротуару к выходу со двора. Им было по пути, но, видимо, он опасался пускать ее в салон, чтобы не погореть на упавших волосах. У обоих оставалась улыбка, хотя они уже не видели лиц друг друга.
– Может, это любовь? – предположила Лера.
– А может, это подлая ловушка юной шлюшки? Сорокапятилетний мужик уже несколько лет после секса видит скучающее лицо жены. Если девчонка захочет, он биологически не сумеет выстоять.
– То есть виновата она?
– То есть это хреново, как ни посмотри, – проворчал Эдуард, выруливая вслед за объектом. – Понимаешь, для измены никогда хорошей причины нет. Либо у человека разлад дома, либо он руководит своим членом не умнее мартовского кота. И девка – то ли циничная в свои годы, то ли глупая и думает, что мужик к ней уйдет.
– А ты никогда не изменял жене?
– Нет.
– Почему?
– Что значит «почему»?
– Ну, ты никогда не хотел другую женщину? Или у тебя принципы? Или тебя все устраивает?
Эдуард хотел объяснить этой глупой, невразумительной сердцем девчонке, как обстоят дела у взрослых людей. Но, заговорив, почувствовал какую-то неуверенность.
– Измена – это всегда чье-то несчастье…
– А ты хочешь думать, что счастлив?
– Лера, блин! – разозлился Эдуард. – Не лезь мне в голову, у тебя для этого деликатности не хватит!
– Ладно. Просто мне всегда казалось, что ты человек такого типа, который легко изменит жене.
Эдуард потрясенно уставился на коллегу, не ожидав, что она, нравственная идиотка, так смеет оценивать его. Но ничего не произнес, наткнувшись на бесхитростное лицо. Лере лишь было любопытно: а как у других людей? Она, конечно, не поняла его возмущения и продолжила расспросы.
– А жена тебе изменяла?
– Нет.
– Откуда ты знаешь?
Он всмотрелся в нее, вдруг испугавшись, что не знает чего-то всем очевидного. Но и в этот раз Лера говорила, не имея в виду ничего, кроме самого вопроса. Молчание возобновилось. Для него – тягостное, точно прокручивался скрипучий болт некоей мысли, которую он привык игнорировать; для нее – беспричинное, с которым оставалось только согласиться. Они встали на перекрестке, думая уже о злодеях.
– Куда это он намылился за город?..
– К тебе подходили проверяющие? – вспомнила Лера.
– Ага, – ответил Эдуард, прицельно следя за Ханчарией, который непонятно дергался в потоке. – Этот гнилой тип в квадратных очках. Спрашивал, не удивлен ли я, что тебя планируют повысить, какие у нас отношения…
– Какие? – Лера спрашивала невинно, как познающий мир ребенок.
– Рабочие. Я сказал, что ты отлично справишься с руководящей ролью.
– А я что-то промолчала, когда о тебе спросили, – огорчилась Лера. – Не знаю… Запутал он меня.
– М-да, – отозвался Эдуард, привыкнув к Лериной социальной деревянности и не обижаясь. – Ну, спасибо, хоть не стала ругаться, что у меня форма мятая.
Ханчария сумел протиснуться между машинами и повернул. Эдуард не мог пошевелиться в пробке и связался с параллельной группой, передав им слежку.
– С Учителем виделся?
– Да… Так, парой слов перекинулись.
– Знаешь… Он как будто в тебе разочарован, что ли.
– Да не разочарован он. Просто ты у него любимый ребенок, который на него до сих пор щенячьими глазами смотрит. А я вырос, я с ним и поспорить могу.
– О чем с ним спорить?
Эдуард встревоженно повернулся к Лере, точно распознав некую беду.
– Ты когда-нибудь пробовала свою точку зрения отстаивать? С начальником, с учителями? Они тебе правило, а ты им: «Пошел к черту».
– Ты не поверишь, но в старших классах я была той еще оторвой. А один раз так поругалась с мамой после родительского собрания, что из дома убежала.
Пробка встряхнулась, как истомленное со сна животное асфальтовой саванны.
– Да, я ж помню, ты нормальная была… А вот не помню, что потом случилось.
– Да ничего. Привыкла.
– К чему?
Лере трудно было объясниться – она выражала лишь то, что лежало на поверхности.
– Я, наверное, пыталась чего-то добиться… доказать.
– А что, не добилась? – недоуменно уточнил Эдуард.
– Может, и добилась… Да что толку, если я сама это не ценю, – говорила Лера, не осознавая, что говорит. – Я тогда протестовала, что мир… вот такой. Не мой. Не отзывчивый. Ломала его, крушила! Чтобы содрать заколоченные доски и увидеть что-то настоящее. А там, под доской, кирпич, а под кирпичом – старые газеты. И потом, в каком-то возрасте, ты застреваешь. Что бы ты отныне ни делал – следующим утром это снова ты со своим гастритом, навязчивой мыслью о случившемся в детстве позоре, и лучшее, чего ты ждешь от жизни – бокал вина в конце недели.
– Мою речь забрала… – пробурчал Эдуард, болезненно нахмурившись. – Вот ты иногда кажешься такой наивной, что только обнять. А иногда прямо сукой. Старость…
– Да какая старость, это задолго до старости начинается! Все эти стремления как-то ярко жить, покорять вершины – это посттравматическое после детства, когда спичечный коробок с дохлым жуком вмещал целый мир.
– А теперь ты и есть этот дохлый жук. И иногда тобой трясут возле уха. Я тут в сети отыскал молодую вдовушку, с которой у меня когда-то в первый раз случилось – представляешь, уже на пенсию собирается. Старость, Лерка, – повторил Эдуард с твердой мрачностью. – И мы с тобой безнадежно ею больны.
Они нагнали Ханчарию у торгового центра и перехватили наблюдение. Изображая приятно проводящую время пару, они провожали объект в алкомаркеты («Для себя берет», – прокомментировал Эдуард), кондитерские («Для детей») и отделы женского белья («Для любовницы»).
