скачать книгу бесплатно
Но не вняли ни люди – спасительному совету, ни боги – благочестивым мольбам. Распорядитель битвы выстроил передовой строй, Камилл разместил подкрепления и поставил мощный заслон перед лагерем, а сам расположился на возвышенности, как зритель, поглощенный исходом чужого замысла.
В первой стычке, лишь раздался звон оружия, враг отступил, заманивая, но не устрашась. В тылу врага между строем и лагерем был пологий склон, и, имея народу в достатке, враг оставил в лагере несколько мощных отрядов, выстроенных в полном вооружении, чтобы они ринулись в гущу уже завязавшегося боя, когда противник подойдет к валу. Римлян, слишком увлекшихся преследованием отступающего врага, заманили на опасное место, очень удобное для задуманного нападения. И вот уже страх овладел только что побеждавшими, и под натиском нового врага на покатости склона римский строй дрогнул. Насели свежие силы вольсков, высыпавшие из лагеря; другие, прекратив мнимое бегство, тоже вступили в бой. Римские воины уже не отступали, а, позабыв о недавнем рвении и давней славе, обратили тыл и в беспорядочном бегстве устремлялись к лагерю, как вдруг Камилл, подсаженный окружающими на коня, быстро двинул навстречу им подкрепления, закричав: «Так вот она, битва, которую вы вытребовали! Кого – человека, божество – кого можете вы винить? Это только ваше безрассудство и ваша трусость! Вы шли за другим вождем, ступайте теперь за Камиллом и победите, как привыкли под моим водительством. Что уставились на вал и лагерь? Ни одного из вас они не примут, кроме как с победой!»
Стыд сначала остановил бегущих; затем когда увидели, что знаменосцы идут на врага в боевом строю, а вождь, не только славный столькими триумфами, но и почтенный летами, появляется среди первых знамен, где наибольший труд и опасность, то по рядам пронеслось в громком крике взаимное ободрение.
Исход был предопределен силой доблести; и вольски, только что отступавшие в притворном страхе, теперь обратились в настоящее бегство. Немалая часть их была перебита в самой битве и после – при бегстве, а прочие – в лагере, который был взят одним натиском; но пленных все-таки было больше, чем убитых.
8) Поход Камилла против тускуланцев
Когда при переписи пленных опознали нескольких тускуланцев, их отделили от прочих и привели к трибунам, а на допросе они сознались, что сражались по решению общины. Камилл, обеспокоенный опасностью войны со столь близкими соседями, сказал, что тотчас поведет пленных в Рим, чтобы сенаторы не остались в неведении об отпадении тускуланцев от союза; а над лагерем и войском это время пусть начальствует товарищ, если он согласится.
После того как пленных ввели в сенат, а отцы-сенаторы постановили преследовать тускуланцев войной и поручили эту войну Камиллу, тот попросил для себя одного помощника; когда же ему разрешили выбрать из товарищей, кого захочет, он, вопреки всеобщим ожиданиям, выбрал Луция Фурия. Такая снисходительность и с товарища его сняла бесчестие, и ему доставила огромную славу. Но войны с тускуланцами не произошло; упорным миролюбием они отвратили римскую силу, которую не могли сдержать оружием. Когда римляне вошли в их пределы, тускуланцы на пути их не снялись с мест, не забросили обработку полей; открыв городские ворота, навстречу полководцам вышли многочисленные граждане в тогах; продовольствие для войска предупредительно подвозилось в лагерь из города и с полей. Камилл, став лагерем у ворот и желая знать, господствует ли внутри стен тот же мирный порядок, какой он видел на полях, вошел в город и увидел, что двери открыты и в отпертых лавках все выложено на виду, а усердные ремесленники заняты каждый своим делом, и школы оглашаются голосами учеников, и улочки полны людей, и среди прочей толпы дети и женщины спешат кто туда, кто сюда, кому куда надобно. Ничто и нигде не походило не только на страх, но даже на удивление. Он осматривал все вокруг, ища взглядом, где же война. Но нигде не заметно было никакого следа припрятанной вещи или, наоборот, вытащенной по обстоятельствам времени; все находилось в таком нерушимо мирном спокойствии, что едва ли, казалось, сюда мог дойти даже слух о войне.
Убедившись, что тускуланцы не замышляют войны, Камилл отпустил их послов в Рим для мирных переговоров. Мир тускуланцы получили тотчас же, а немного позднее и право гражданства. Легионы от Тускула были отведены. (Ливий; VI; 1 – 25).
Доступ плебеев к высшим должностям
1) Гнет долгов и всеобщее уныние народа
В самом начале 378 г. до Р.Х. при военных трибунах с консульской властью Спурии Фурии, Квинте Сервилии (повторно), Луции Менении (в третий раз), Публии Клелии, Марке Горации и Луции Гегании вспыхнул сильный мятеж. И причиной, и поводом была общая задолженность. Для ее расследования избраны были цензоры Спурий Сервилий Приск и Квинт Клелий Сикул. Однако война помешала им заняться делом. Сперва испуганные вестники, а затем и сельчане, бежавшие с полей, дали знать, что легионы вольсков вторглись в римские пределы и повсеместно опустошают поля. Внешняя опасность при общей тревоге не помешала гражданской смуте; напротив, трибунская власть еще упорнее противилась набору, пока не связала сенат условием, чтобы до конца войны никто не платил бы налогов и не устраивал бы суда о долгах. После такой поблажки простому народу задержки с набором уже не случилось.
Должники получили короткую передышку; но, едва государство почувствовало себя в безопасности от врагов, возобновились многочисленные судебные разбирательства; не только не стало надежды облегчить старую задолженность, но уже появилась и новая из-за налога, учрежденного ради строительства стен из тесаного камня по цензорскому подряду. Простой народ вынужден был склониться под это бремя, ибо не было набора, которому могли бы препятствовать народные трибуны. Сама принудительность платежей мешала должникам расплатиться. Когда уже нечего было отдавать из имущества, должники, присужденные заимодавцам, расплачивались с ними потерей доброго имени и телесными муками: платеж замещался карой. И от этого плебеи – не одна мелкота, но и виднейшие из них – настолько пали духом, что перестали добиваться наравне с патрициями военного трибуната (а сколько сил положили, чтобы такое было разрешено!).
2) Начало борьбы плебеев за консульство
У Марка Фабия Амбуста, мужа влиятельного как в своем кругу, так и в простом народе, ценившем его за то, что он не презирал плебеев, были две дочери, старшая замужем за Сервием Сульпицием, младшая – за Гаем Лицинием Столоном, человеком хотя и знаменитым, но из плебеев; уже то, что Фабий не гнушался такого родства, снискало ему расположение простого народа. Случилось как-то, что сестры Фабии сидели в доме Сервия Сульпиция, в то время военного трибуна, и, как обычно, проводили время в разговорах, когда Сульпиций возвратился с форума домой и его ликтор, согласно обычаю, постучал фасками в дверь. Непривычная к этому, младшая Фабия испугалась, насмешив старшую, которая удивилась, что сестра не знает такого обычая. Этот-то смех и уколол женскую душу, податливую для мелочей. Толпа поспешающих следом и спрашивающих, «не угодно ли», показала ей счастье сестрина брака и заставила стыдиться собственной доли. Когда она, только что уязвленная в самое сердце, расстроенная, попалась на глаза отцу и тот стал расспрашивать: «Здорова ли?» – она хотела скрыть причину печали, не слишком согласную с сестринским долгом и почтением к мужу. Но отец ласковыми расспросами добился, чтобы она призналась: причина ее печали в том, что соединена она с неровней и отдана замуж в дом, куда не войдут ни почет, ни угождение. Утешая дочь, Амбуст приказал ей быть веселее: скоро и она в своем доме увидит такие же почести, какие видит у сестры. Тут он начал совещаться с зятем при участии Луция Секстия, юноши решительного, которому для исполнения надежд недоставало одного – быть патрицианского рода.
Повод для задуманных новшеств был очевиден – огромное бремя долгов: только поставив своих людей у кормила власти, плебеи могли бы надеяться облегчить это зло. К осуществлению этой мысли и надо готовиться; ведь плебеи, дерзая и действуя, уже стали на ту ступень, откуда – стоит только приналечь – они могут достичь самых вершин и сравняться с патрициями как в почестях, так и в доблестях. В настоящее время решили они стать народными трибунами, а с этой должности они сами откроют себе путь ко всем другим. И вот, избранные трибунами, Гай Лициний и Луций Секстий [375 г. до Р.Х.] предложили законы – все против могущества патрициев и на благо плебеям. Первый закон – о долгах: чтобы, вычтя из суммы долга то, что начислялось как проценты, остаток погашать равными долями три года. Второй – о земельном ограничении: чтобы никто не имел во владении сверх пятисот югеров поля; третий – чтобы не быть выборам военных трибунов и чтобы по крайней мере второй консул избирался из плебеев. Все вместе было огромно, и без ожесточеннейшей борьбы добиться этого было немыслимо.
Патриции в страхе суетились на общественных и частных собраниях. Не умея найти иного средства, кроме права запрета, уже испытанного во многих столкновениях, они против домогательств народных трибунов восстановили их же товарищей. Когда те увидели, что Лициний и Секстий побуждают трибы к голосованию, то, явившись в сопровождении отряда патрициев, не допустили ни чтения предложений, ни всего остального, что предшествует народному голосованию. Такие тщетные собрания созывались не раз, и предложения уже считались отвергнутыми, но Секстий сказал: «Это ничего; коль скоро кому-то нравится, что запрещение имеет такую силу, то этим самым оружием мы и защитим плебеев. Действуйте, отцы-сенаторы, назначайте выборы военных трибунов; уж я сделаю так, что не обрадует вас этот возглас “запрещаю!”, который вы ныне, спевшись с нашими товарищами, слушаете с такой радостью». Не напрасно была брошена такая угроза. Состоялись лишь выборы эдилов и народных трибунов – и никакие другие; Лициний и Секстий, став снова народными трибунами, не допустили, чтобы кто-нибудь избран был на курульные должности. Отсутствие должностных лиц длилось целое пятилетие. Плебеи, которых Лициний и Секстий убедили, что нет другого способа ограничить отцов в захвате земель и в разорении простого народа ростовщичеством, кроме как поставить у власти второго консула из плебеев, неизменно избирали их народными трибунами, а Лициний и Секстий запрещали выборы военных трибунов.
3) Четвертая диктатура Камилла
В начале 368 г. до Р.Х. борьба вокруг законов обострилась до крайности; и, когда народные трибуны созвали трибы, а сотоварищи внесших законы не смогли помешать им запретом, встревоженные патриции прибегли к двум последним средствам – к величайшей власти и величайшему мужу.
Решили назначить диктатора и назначили Марка Фурия Камилла, а он пригласил Луция Эмилия начальником конницы. Перед лицом этих грозных приготовлений своих противников защитники дела плебеев и сами вооружились великим мужеством и, назначив народное собрание, созвали трибы к голосованию. Когда диктатор, окруженный толпой патрициев, исполненный гнева и угроз, воссел на форуме, дело пошло обычным порядком – началась борьба среди народных трибунов: между теми, кто предлагал законы, и теми, кто налагал запрещение. Хотя по закону сильней был запрет, но его перекрывало сочувствие народа к самим законам и тем, кто их предлагал. И вот, когда первые трибы сказали «да будет так!», Камилл объявил: «Поскольку, квириты, вами правит уже не власть трибунов, а их произвол и право запрещения, добытое некогда уходом простого народа, вы упраздняете, пользуясь той же силой, какою этого права добились, – я, диктатор, поддержу это запрещение: не столько всего государства ради, сколько ради вашей же пользы, своею властью защищу ваше право помощи, ныне поверженное. Поэтому: если Гай Лициний и Луций Секстий уступят запрещению товарищей, я, как патриций, не вмешаюсь в ход плебейского собрания; но, если, вопреки запрещению, они, как завоеватели, будут навязывать гражданам свои законы, я не потерплю, чтобы трибунская власть губила себя самое».
Когда народные трибуны, пренебрегши предупреждением, ничуть не умерили своего пыла, то Камилл в гневе послал ликторов разогнать плебеев, пригрозив, что, если так продолжится, он приведет всю молодежь к военной присяге и немедля выведет войско из города. Немалый страх он вселил в плебеев, но дух их вождей только распалил, а не укротил. Тогда, так как дело не двигалось, он отрекся от должности (причиной тому стали какие-то ошибки при назначении). Впрочем, в тот раз голосование так и не состоялось. Оно было отложено после выступления Аппия Клавдия.
4) Победа плебеев
Избранные в десятый раз, те же трибуны Секстий и Лициний предложили закон о децемвирах по священным делам; десять человек частью должны были избираться из плебеев. Избранно было пятеро из патрициев и пятеро из плебеев. После этой ступени дорога к консулату казалась уже проложенной. Однако внезапно пронесся слух о галльской войне и побудил государство назначить в пятый раз диктатором Марка Фурия Камилла (в 367 г. до Р.Х.). Он поставил начальником конницы Тита Квинкция Пена. При них произошла битва с галлами в Альбанской области. Хотя памятью о прошлом поражении галлы и нагнали великого страху, победа римлян определилась сразу и без труда. Многие тысячи варваров погибли в строю, многие тысячи – по взятии лагеря.
Едва Камилл справился с этой войной, как начался мятеж в Городе, еще грознее войны: ожесточеннейшая борьба вынудила диктатора и сенат принять требования народных трибунов. И вот, вопреки знати, проведены были консульские выборы, на которых Луций Секстий первым из плебеев был избран в консулы. Но и этим борьба еще не закончилась, так как патриции заявили, что не утвердят избрания; и дело дошло почти до ухода плебеев из Города и прочих пугающих предвестий гражданской войны. Наконец удалось благодаря диктатору унять разногласия на таких условиях: знать уступила простому народу, согласившись на избрание плебейского консула, а простой народ – знати, согласившись на избрание одного патрицианского претора, чтобы тот вершил суд в городе. (Ливий; VI; 31–42).
5) Мор. Смерть Камилла
В следующее консульство [365 г. до Р.Х.] при Луции Генуции и Квинте Сервилии, когда ни раздоров, ни войн не было, в Городе открылось моровое поветрие. Умерли цензор, курульный эдил, три народных трибуна. Многочисленные жертвы были среди остальных жителей. Но более всего памятен этот мор кончиною Марка Фурия – не безвременной и все же печальной.
Мор не прекращался и в следующий [364 г. до Р.Х.] год, когда консулами были Гай Сульпиций Петик и Гай Лициний Столон. Поскольку ни человеческое разумение, ни божественное вспоможение не смягчали беспощадной болезни, в поисках способов умилостивить гнев небес были учреждены сценические игры – дело для воинского народа небывалое, ибо до тех пор единственным зрелищем в Риме были бега в цирке. Однако игры эти, пишет Ливий, не избавили души людей от суеверного страха, а тела – от недуга. Мало того: когда Тибр, выйдя из берегов, затопил цирк и прервал игры в самом их разгаре, это как будто ясно показало, что боги окончательно отвернулись от людей и гнушаются их умилостивлениями.
6) Диктатор Луций Манлий и его сын Тит
В консульство Гнея Генуция и (вторично) Луция Эмилия Мамерка (в 363 г. до Р.Х.) кто-то из стариков припомнил, будто некогда мор в городе прекратился от того, что диктатор вбил гвоздь. Движимый богобоязнью, сенат распорядился назначить диктатора для вбития гвоздя. На эту роль был избран Луций Манлий Империоз. Однако он, точно его назначили править государством, а не исполнить определенный обряд, задумал войну с герниками и беспощадным набором возмутил все юношество. Пишут, что диктатор наказывал граждан не только пеней, но и телесной расправою: тех, кто не откликался на свое имя, секли розгами или отводили в темницу. Ничего путно из его затеи, впрочем, не вышло, и когда все до одного народные трибуны восстали на него, Луций Манлий вынужден был сложить с себя диктатуру.
В начале следующего года [362 г. до Р.Х.] при консулах Квинте Сервилии Агале и Луции Генуции народный трибун Марк Помпоний вызвал Манлия в суд. Никто не сомневался в обвинительном приговоре, поскольку крутой нрав Империоза был всем ненавистен. К тому же выяснилось, что Манлий обращал свою жестокость не только на чужих, но и на ближних и даже на кровных. Трибун вменял ему в вину среди прочего, что своего сына, юношу, не замеченного ни в чем дурном, он оторвал от города, дома, пенатов, форума, от света и общества сверстников и сослал в деревню, обрекая его на рабский труд, чуть не на узилище и каторгу. И за какую провинность? Оказывается, юноша не речист и косноязычен.
Эти упреки возмутили всех, только не самого юношу. Тит Манлий, напротив, был сильно удручен, оказавшись поводом ненависти к отцу и обвинений против него. Никому не сказавшись, он препоясался ножом, и рано утром отправился в город. Добравшись до дома трибуна Марка Помпония, юноша сказал привратнику, что ему нужно переговорить с хозяином, пусть-де пойдет и скажет, что пришел Тит Манлий, сын Луция. Его немедленно ввели в дом, надеясь, что, кипя злобой против отца, он либо еще добавит обвинений, либо подаст совет к ведению дела. После обмена приветствиями Манлий объявил трибуну, что есть дело, о котором он хочет говорить без свидетелей. Всем было приказано удалиться. И тут юноша неожиданно обнажил нож, наклонился над ложем и пригрозил пронзить трибуна на месте, если тот не поклянется за ним слово в слово: никогда не собирать народ ради обвинения отца. Оробевший трибун, видя перед глазами сверкающий нож и понимая, что он один и безоружен, а юноша очень силен и, что еще страшнее, неукротим в своем безрассудстве, повторил за ним клятвенные слова. Впоследствии трибун объявил, что только насилие заставило его отступиться от начатого дела.
Хотя простой народ, конечно, был бы рад возможности голосовать против столь жестокого и надменного обвиняемого, как Манлий, но он не мог не оценить, на что решился сын ради отца: и это было тем похвальнее, что даже беспощадная суровость родителя не могла отвратить юношу от сыновней почтительности. Так что не только отец был освобожден от суда, но и юноше случившееся прибавило чести; и когда в этом году впервые было решено выбирать военных трибунов для легионов подачею голосов – а прежде их военачальники назначали сами, – то Манлий получил второе из шести мест, хотя, проведя молодость в деревне и вдали от людей, не имел ни гражданских, ни военных заслуг, чтобы снискать к себе расположение.
7) Война с галлами. Подвиг Манлия Торквата
В следующем [361 г. до Р.Х.] в консульство Гай Сульпиция и Гая Лициния для войны со вторгшимися в страну галлами решено было назначить диктатора. Им стал Тит Квинкций Пенн, а начальником конницы – Сервий Корнелий Малугинский. Диктатор объявил суды закрытыми, привел всех юношей к присяге и, выйдя с огромным войском из города, стал лагерем на ближнем берегу Аниена.
Между противниками был мост, которого ни те ни другие не разрушали, чтобы в том не увидели трусости. За мост часто вспыхивали стычки, но при неясном соотношении сил никак было не решить, кто им владеет. Тогда на пустой мост поднялся богатырского роста галл и во весь голос провозгласил: «Кто нынче в Риме слывет самым храбрым, пусть выходит на бой и пусть исход поединка покажет, какое племя сильней на войне!».
Долго меж знатнейшими из римских юношей царило молчание. Отказаться от поединка было стыдно, однако и на верную гибель никому идти не хотелось. Тогда к Квинцию подошел Тит Манлий. «Без твоего приказа, император, – сказал он, – никогда не вышел бы я биться вне строя, даже если б рассчитывал на верную победу; но с твоего позволения я покажу вон тому чудищу, что недаром я происхожу от тех, кто сбросил галлов с Тарпейской скалы!» На это диктатор отвечал: «Хвала доблести твоей, Тит Манлий, преданности твоей отцу и отечеству! Ступай и с помощью богов докажи непобедимость римского народа».
Потом сверстники вооружили юношу: он взял большой пехотный щит, препоясался испанским мечом, годным для ближнего боя; и в таком вооруженье и снаряженье вышел против врага. Огромный галл, который возвышался над соперником как гора, со страшной силой обрушил на него свой меч. Однако Тит отразил удар, а потом, держа клинок острием вверх, с силою поддел снизу вражий щит своим щитом, протиснулся между телом врага и его щитом и двумя ударами подряд поразил его в живот и пах. А когда противник пал мертвым, Манлий снял с него обрызганное кровью ожерелье и надел себе на шею. Галлы замерли, охваченные ужасом и изумлением, а римляне со всех ног кинулись из строя навстречу своему товарищу и с поздравлениями и восхвалениями ведут его к диктатору. По войсковому обычаю тотчас стали сочинять нескладные потешные песенки, в которых послышалось прозвище «Торкват»; потом оно пошло по устам и сделалось почетным для потомков и даже для всего рода. Диктатор вдобавок наградил Манлия золотым венком и перед всеми воинами воздал этому поединку высочайшую хвалу.
И точно, поединок имел важное значение для исхода всей войны: с наступлением ночи войско галлов, в страхе бросив лагерь, ушло в земли тибуртинцев, а оттуда, заключив с ними военный союз и получив щедрую помощь продовольствием, без задержки отправилось в Кампанию.
8) Рутул – первый диктатор и первый цензор из плебеев
В 357 г. до Р.Х. в консульство Гнея Манлия Капитолина и Гая Марция Рутула римлян началась война с этрусками. Гай Марций водил войска против привернатов и разбил их в сражении у Приверна, после чего город сдался. На другой год объединенное войско, возглавляемое тарквинийцами и фалисками, дошло до Соляных варниц. Чтобы противостоять этой угрозе, в 356 г. до Р.Х. был назначен первый диктатор из народа – консул прошлого года Гай Марций Рутул. Начальником конницы он избрал Гая Плавтия, тоже плебея. Сенаторов, конечно, возмутило, что уже и диктатура стала общедоступной, и они изо всех сил старались помешать постановлениям и приготовлениям диктатора для этой войны, но народ тем охотнее утверждал все, что предлагал диктатор. Выйдя из города, Рутул на обоих берегах Тибра, перебрасывая на плотах войска туда, где слышно было о неприятеле, перебил многих грабителей, рыскавших там и сям по округе, и неожиданным ударом завладел лагерем: восемь тысяч врагов было взято в плен, а остальные или перебиты, или изгнаны с римских земель. После этого он без согласия сената, но по велению народа справил триумф
В 352 г. до Р.Х. Гай Марций Рутул второй раз был избран консулом, а его соправителем стал Публий Валерий Публикола. Вновь избранные консулы взялись за облегчение условий займов, которые казались единственной пагубой спокойствию. Превратив выплату долгов в общественное дело, они избрали пять человек и дали им имя «стольщиков» (от «столов», за которыми те занимались распределением денег). Это были Гай Дуилий, Публий Деций Мус, Марк Папирий, Квинт Публилий и Тит Эмилий. Им удалось справиться с этой труднейшей задачей. А именно: просроченные обязательства и платежи, задержанные скорей по небрежности, а не от бедности должников, либо погасили из казны (заручившись, однако, обязательствами должников перед народом), либо обеспечили справедливой оценкой имущества должника. Таким образом было покончено с громадными долгами не только без несправедливости, но даже без обиды.
Тогда же решено было провести ценз, потому что после погашения долгов многие состояния перешли к новым владельцам. И, когда было созвано собрание для выбора цензоров, Гай Марций Рутул объявил, что будет искать эту должность. Это решение возмутило согласие сословий. Оба консула в 351 г. до Р.Х. были из патрициев и открыто говорили, что не станут принимать его в расчет. Однако Рутул твердо держался своего намерения, и трибуны всеми силами помогали ему. Простой народ говорил: кто открыл дорогу к диктатуре, благодаря тому получили доступ и к цензорству. На выборах не было разногласий, так что Марций был избран цензором вместе с Гнеем Манлием.
9) Марк Валерий Корв
В 348 г. до Р.Х. консулами стали Луций Фурий Камилл и Аппия Клавдий Красс. Год этот был отмечен чередой самых разных треволнений. Со стороны Альбанских гор римлянам грозили галлы, а с моря – корабли греческих пиратов, которые тогда неожиданно появились у берегов Италии.
Войну против галлов возглавил Камилл. Явившись с войском в помптийскую землю, он избегал до времени решительного сражения и держал воинов в лагере. Однажды перед римлянами явился галл, отличавшийся ростом и вооружением. Стуком копья о щит он добился тишины и стал вызывать через толмача одного из римлян, чтобы с оружьем в руках померяться силами. Вызов принял молодой военный трибун Марк Валерий. Испросил у консула дозволенья, он вооружился и вышел на середину. Но случилось так, пишет Тит Ливий, что поединок этих двух мужей затмило явное вмешательство божественной воли: едва римлянин схватился с врагом, как вдруг к нему на шлем уселся ворон. Трибун принял это с ликованием как небесное знамение, а затем молитвенно просил: бог, богиня ли послали ему эту птицу, не оставить его доброхотной благосклонностью. И трудно поверить! Птица не только оставалась там, куда села, но всякий раз, как противники сходились, взлетала ввысь и метила клювом и когтями в лицо и в глаза врага, покуда тот, в страхе перед таким небывалым чудом утратив разом и зрение, и рассудок, не был наконец умерщвлен Валерием, а ворон, устремясь на восток, скрылся из глаз.
До тех пор сторожевые бойцы с обеих сторон стояли спокойно, но когда трибун начал снимать с убитого врага доспехи, воины со всех сторон бросились к победителю. Вокруг простертого тела галла завязалась борьба и вспыхнула жестокая схватка. Бились уже не только ближайшие сторожевые отряды, но в дело вмешались легионы с обеих сторон. Камилл дал приказ идти в бой и, указывая на трибуна в приметных доспехах, сказал: «Вот вам пример, воины: а теперь вокруг сраженного вожака уложите галльские полчища!» Исход сражения с галлами был предрешен, настолько развязка поединка двух бойцов повлияла на дух того и другого войска. Между первыми бойцами битва была жаркой, но остальные галлы всей толпою обратились в бегство. А за Валерием с тех пор закрепилось прозвище Корв («Ворон»).
Отразив галлов, консул двинулся к побережью, чтобы охранять его от греков. Поскольку его товарищ Клавдий умер, для проведения выборов сенат назначил диктатором Тита Манлия Торквата. Тот провел консульские выборы и к вящему удовольствию народа, провозгласил консулом Марка Валерия Корва, которому на тот момент исполнилось всего двадцать три года.
В 346 г. до Р.Х. пришло известие, что посланцы из Антия обходят латинские племена, возбуждая их к войне. Марк Валерий Корв, вторично избранный консулом, вместе с Гаем Петелием получил приказ, покуда число врагов не умножилось, выступить на вольсков войною и двинул войска на Сатрик. Там и антиаты, и другие вольски встретили их силами, собранными загодя на случай нападения из Рима; и тогда при взаимной ненависти, долго не имевшей выхода, в бой вступили без промедления. Вольски, всегда свирепые больше в мятежах, чем в битвах, потерпев поражение, в беспорядочном бегстве кинулись к стенам Сатрика. Но когда окруженный римлянами город уже брали приступом с помощью лестниц, то, не видя и в стенах защиты, до четырех тысяч воинов, не считая множества мирных жителей, сдались римлянам безоговорочно. Город разрушили и сожгли; только храм Матери Матуты не был предан огню. Всю добычу отдали воинам, за исключением четырех тысяч пленных, которых во время триумфа консул прогнал в оковах перед своей колесницей, а потом продал и немалые вырученные деньги передал в казну. (Ливий; VII; 1 – 27).
Первая Самнитская война
1) Кампанцы вовлекают римлян в войну с самнитами
В 343 г. до Р.Х. консулами избрали двух патрициев – Марка Валерия Корва в третий раз и Авла Корнелия Косса. При них римлянам впервые пришлось обнажить мечи против самнитов, племени многолюдного и воинственного. Впрочем, причина войны самнитов и римлян, связанных дотоле союзом и дружбою, явилась извне, а не возникла меж ними самими. Когда самниты, пользуясь превосходством сил, беззаконно напали на сидицинов, те вынуждены были в своей слабости искать помощи у сильнейших и заключили союз с кампанцами. Так как кампанцы могли разве что зваться, но никак не быть защитой союзников, то они, расслабленные роскошью, были разбиты закаленными в битвах здесь же, на сидицинской земле. После этого на них навалилось все бремя войны: ибо самниты, оставив сидицинов, разумеется, напали на самый оплот своих соседей – на кампанцев, победа над которыми была столь же легкой, а добычи и славы сулила поболе. Сильным отрядом они заняли Тифаты – холмы, господствующие над Капуей, построились четырехугольником и спустились оттуда на равнину, лежащую между Капуей и Тифатами. Здесь произошло новое сражение: и кампанцы, вновь разбитые, загнанные за городские стены, не видя кругом никакой надежды, так как перебита была лучшая часть молодежи, вынуждены были просить помощи у римлян.
Римляне поначалу не вняли их просьбам. Послам был дан такой ответ: «Сенат считает, что вы заслуживаете заступничества; но не подобает, устанавливая дружбу с вами, оскорблять дружбу и союз более давние. Самниты связаны с нами договором – поэтому мы отказываем вам в военной помощи против самнитов, ибо это оскорбило бы даже не людей, а богов; однако по законам божеским и человеческим мы отправим к нашим союзникам и друзьям послов с просьбой не чинить вам никакого насилья». На это глава посольства сказал, как ему было поручено дома: «Коль скоро наше достояние вы не хотите защитить правой силой от неправой силы, то свое собственное вы наверняка защищать будете. А потому, отцы-сенаторы, мы передаем под власть и покровительство ваше и народа римского народ кампанский и город Капую, земли, святилища богов и все, что принадлежит богам и людям; и отныне, что бы ни случилось с нами, это случится с отдавшимися под вашу власть». При этих словах все послы простерли руки к консулам и с рыданиями повалились на пол курии. Сенаторы были потрясены тем, сколь превратны судьбы человеческие, если этот могущественный и богатый народ, знаменитый роскошью и надменностью, у кого еще недавно соседи просили защиты, оказался сломлен настолько, что себя самого и все свое достояние отдает под чужую власть. И тут уже делом чести явилось не предать предавшихся; рассудили так, что неправое дело совершат самниты, напав на земли и город, отдавшиеся римскому народу. Решено было немедля отправить к самнитам послов. Им поручили рассказать самнитам о мольбах кампанцев, об ответе сената, верного дружбе с самнитами, и о происшедшей, наконец, сдаче. После этого они должны были просить в знак союза и дружбы пощадить отдавшихся под римскую власть и не идти войною на земли, ставшие достоянием римского народа; а если мягкое обращение не возымеет действия, объявить самнитам от имени римского народа и сената, чтоб не смели покушаться на город Капую и кампанские земли. Но послам, произнесшим все это в собрании самнитов, был дан самый наглый ответ: самниты не только заявили, что вести эту войну будут, но вдобавок магистраты их, выйдя из курии, в присутствии послов кликнули префектов когорт и громко приказали им тотчас идти разорять кампанскую землю.
Когда послы возвратились с этим в Рим, сенаторы, отложив все прочие дела, отправили фециалов требовать возмещения, а получив отказ, заведенным порядком объявили войну и постановили в ближайший срок передать это дело народному собранию.
2) Битва у горы Гавра
По распоряжению народа оба консула с двумя войсками вышли из Города, Валерий в Кампанию, Корнелий в Самний, и первый расположился лагерем у горы Гавра, а второй у Сатикулы. Легионы самнитов прежде всего встали на пути Валерия, полагая, что вся тяжесть военного удара придется сюда; к тому же побуждала их и злость на кампанцев, таких скорых то оказывать помощь, то просить ее. Едва самниты завидели лагерь римлян, как наперебой стали буйно требовать от вождей знака к бою, заявляя при этом, что римляне с таким же успехом окажут помощь кампанцам, с каким те – сидицинам. Валерий выждал несколько дней, пробуя противника в мелких стычках, а затем выставил знак к бою и обратился к своим с кратким словом ободрения: пусть не страшит их неведомая война и неиспытанный враг – чем дальше идут они войною от Города, тем менее и менее воинственные народы предстоят на пути. Не нужно судить о доблести самнитов по победе их над сидицинами и кампанцами: ведь кто бы с кем ни мерялся силами, кто-нибудь да выйдет победителем. А кампанцев, конечно, не столько вражья сила одолела, сколько собственная изнеженность и расслабленность от чрезмерной роскоши.
В то время в Риме не было полководца ближе воинству, чем Корв, охотно деливший все тяготы с простыми воинами. К тому же и в военных играх, когда сверстники состязались друг с другом в быстроте и силе, он был прост и добродушен и с равным достоинством побеждал и уступал победу; и, кто бы ни бросал ему вызов, он никого не отвергал как недостойного себя противника. В поведении был благожелателен, в разговоре не только помнил о своем достоинстве, но и уважал в другом свободного человека; и что всего любезней народу – в должности он оставался таков, каков был, добиваясь должности. И вот в ответ на призыв вождя все войско с небывалым пылом устремляется из лагеря.
Завязался бой, в котором, как никогда, видно было, сколь равны противники притязаниями и силой, сколь уверены в себе без презрения к врагам. Самнитам прибавляли отваги недавние их подвиги и двойная победа, одержанная за несколько лишь дней до того; римлянам, наоборот, четырехвековая их слава и привычка к победе, спутнице их Города со дня его основания; но и тех и других смущало, что враг непривычный. Бой ясно показал, каково мужество противников, ибо схватились они так, что строй на время замер, не подаваясь ни туда ни сюда. Жестокая битва кипела вокруг самнитских знамен, но никто не помышлял о бегстве. Наконец римляне, чуя, что силы от усталости убывают и день уже клонится к закату, вспыхнули яростью и ударили на врага. Тогда только стало видно, что враг отступает и мало-помалу начинается бегство. Самнитов ловили, убивали, и немногие остались бы целы, если б ночь не пресекла не битву уже, но победу. На другой день римляне завладели брошенным лагерем неприятеля: сюда с изъявлениями благодарности высыпали все кампанцы от мала до велика.
3) Вторжение в Самний. Подвиг Публия Деция
Между тем, второй консул Корнелий, выступив из Сатикулы, по неосторожности завел войско в лесистые горы, через которые можно было пройти только по ущелью, где поверху со всех сторон засели враги; а заметил он неприятеля, готового ударить на него сверху, лишь когда отвести войско в безопасное место стало уже невозможно. Пока самниты ждали, чтобы все полки втянулись в глубину лощины, Публий Деций, военный трибун, приметил выдававшуюся среди гор возвышенность, которая господствовала над лагерем неприятеля; для войска со всем обозом она была почти недоступна, но занять ее налегке не составляло труда. «Видишь, Авл Корнелий, – спросил он у оробевшего консула, – ту вершину над врагами? То оплот нашей надежды и спасения, если мы займем его не мешкая, благо самниты сослепу его проглядели. Дай мне только принципов и гастатов из одного легиона; и, когда я проберусь с ними туда на вершину, тогда спеши отсюда прочь без всякого страха и спасай себя и войско; ведь враги, открытые всем нашим ударам, не смогут тронуться с места, разве что на свою погибель. А нас потом выручат или счастье народа римского, или наша собственная доблесть».
Получив одобрение от консула и отряд, Деций потихоньку взобрался по склону горы, и враг не заметил его, пока он не оказался уже вблизи нужного места. Все тогда оцепенели от изумления; и консул, пользуясь тем, что Деций приковал к себе всеобщее внимание, получил время вывести войско на равнинное место, а трибун засел на самой вершине горы. С наступлением темноты он повел своих воинов на прорыв. Глубокой ночью римляне незаметно спустились с горы и смело двинулись за своим предводителем прямо сквозь вражеские дозоры. Они добрались уже до середины самнитского лагеря, как вдруг, переступая через раскинувшиеся во сне тела дозорных, один воин задел щит и послышался звон; разбуженный шумом дозорный толкнул соседа и, вскочив, они подняли других, не понимая, свои перед ними или враги, отряд ли идет на прорыв, или консул занял их лагерь, – тогда Деций приказал своим воинам поднять крик и до смерти перепугал опешивших со сна самнитов. С такого перепугу самниты не могли ни схватиться за оружие, ни сопротивляться, ни преследовать. Перебив встречных стражей, римский отряд сквозь замешательство и суматоху самнитов добрался до лагеря консула.
Когда спасшиеся воины пришли к преторию, Авл Корнелий велел протрубить войсковую сходку и начал восхвалять заслуги их предводителя. Однако Деций попросил его отложить собрание. Самое главное, говорил он, не упустить из рук случай и напасть на врагов, растерянных после ночного переполоха и рассеянных кучками вокруг холма, между тем как посланные преследовать его, наверное, еще бродят в лесу по склонам. Корнелей принял его предложение. Легионы по приказу взялись за оружие, вышли из лагеря и двинулись на врагов. Их нападение оказалось полной неожиданностью для самнитов, которые разбрелись повсюду и не могли ни собраться вместе, ни вооружиться, ни отступить за вал. Пораженных страхом, их сперва загнали в лагерь, а потом выгнали за его пределы. Таким образом многие отступили, в глаза не видавши врага, а те, кого страх загнал за вал, числом до тридцати тысяч, все были перебиты, и лагерь разграблен.
4) Сражение под Свессулой
Третье сражение произошло под Свессулой, где войско самнитов, обращенное в бегство Марком Валерием, вызвавши из дому цвет юношества, решило испытать судьбу в последней схватке. Встревоженные гонцы прибыли из Свессулы в Капую, а оттуда спешно поскакали всадники к консулу Валерию просить помощи. Его воины тотчас подняли знамена и, оставив весь лагерный обоз под сильной охраной, быстро двинулись в поход. Вблизи от врага они стали лагерем, заняв очень мало места, так как вместо вьючного стада и толпы погонщиков у них были только кони.
Увидев, что противники отправились рыскать по полям и остались лишь редкие дозоры, консул немногословно ободрил воинов и повел их брать лагерь приступом. Взяв его с первым кличем и при первом натиске и перебив большую часть врагов еще в шатрах, а не у ворот и укреплений, он приказал снести захваченные знамена в одно место, оставил для охраны и защиты два легиона, строжайше запретив им до его возвращенья заниматься разграблением лагеря, а сам сомкнутым строем двинулся вперед; когда же конница, посланная вперед, стала сгонять самнитов, разбегавшихся, словно звери при облаве, устроил страшную резню. От испуга те не могли сговориться, под каким собираться знаменем и спешить им к лагерю или постараться убежать подальше; и такое тут было бегство и такой ужас, что до сорока тысяч щитов принесли консулу – убитых, конечно, было не столько, – а военных знамен, вместе с захваченными в лагере, около ста семидесяти. С этим возвратились во вражеский лагерь, и там вся добыча была отдана на разграбление воинам. (Ливий; VII; 28–42)
5) Завершение войны
Окончание Самнитской войны пришлось уже на консульство Гая Плавтия и Луция Эмилия Мамерка, избранных в 341 г. до Р.Х. Эмилий вторгся во владения самнитов, где принялся огнем и мечом разоряет поля. Вскоре к нему явились с просьбой о мире посланцы самнитов. Консул отослал их к сенату. Тут, оставив свою надменность, самниты стали просить о мирном договоре для себя и права воевать против сидицинов. Сенаторы постановили возобновить с ними договор., Когда после торжественного заключения договора послы возвратились домой, консул тотчас вывел римское войско, взыскав предварительно с самнитов годовое жалованье и трехмесячное довольствие для воинов, что было условием перемирия, заключенного до возвращения послов.
Вторая Латинская война
1) Начало войны
Заключив мир с римлянами, самниты тотчас двинули свои войска против сидицинов, твердо рассчитывая в скором времени завладеть неприятельским городом. Тогда сидицины перекинулись к латинам, которые уже и сами взялись за оружие. Даже кампанцы – до того воспоминание о злодеяниях самнитов было живей памяти о благодеяниях римлян – не остались в стороне от этого. Вот сколько народов объединилось в одно огромное войско во главе с латинами и вторглось в пределы самнитов. Впрочем, ущерб тут был больше от грабежей, чем от боевых действий, и, хотя в стычках верх одерживали латины, они сами охотно покинули вражескую землю, чтобы не вступать в сражение на каждом шагу. Это дало самнитам передышку для отправки послов в Рим. Явившись в сенат, они жаловались, что как союзники римлян терпят то же, что терпели как их враги, и просили не допустить, чтобы самое малодушное племя торжествовало победу. Ведь латинам и кампанцам, раз они находятся под покровительством римлян, можно приказать не трогать самнитских владений, а в случае неповиновения принудить к этому силой оружия. Ответ им дали неопределенный, так как стыдно было признаться, что латины уже вышли из повиновения и сенат страшится осуждением оттолкнуть их окончательно. Обещали, однако, охотой или неволей усмирить кампанцев, союз с которыми был основан на иных условиях – не на равноправном договоре, а на безоговорочной сдаче; о латинах же сказали, что договор с ними не чинит тем никаких препятствий вести войну с кем пожелают.
Самнитов этот ответ оставил в недоумении насчет намерений римлян, кампанцев отпугнул, а латинам, возомнившим, что им ни в чем уже нет у римлян отказа, еще прибавил дерзости. И вот под видом приготовлений к войне против самнитов стали то и дело назначать сходки, и на всех собраниях старейшины потихоньку обсуждали между собой войну против римлян. К враждебным замыслам против своих избавителей присоединились и кампанцы. Но, несмотря на все усилия сохранить сговор в тайне, сведения об этом все равно просочились в Рим через частных лиц, связанных между собой узами родства или гостеприимства. Тогда консулы получили приказ до срока сложить с себя должность, чтобы ввиду такой страшной военной угрозы можно было поскорее избрать новых консулов. Ими стали Тит Манлий Торкват (в третий раз) и Публий Деций Мус (340 г. до Р.Х.).
Римляне, в общем-то не сомневавшиеся в измене союзников и всего латинского племени, тем не менее сделали вид, что не своя судьба, а судьба самнитов вызывает их беспокойство, и пригласили в Рим десять латинских старейшин, дабы объявить им свою волю. По прибытии в Рим старейшины были приняты в сенате на Капитолии; здесь консул Тит Манлий от имени отцов-сенаторов предостерег их от войны с самнитами, с которыми римлян связывал договор. Анний, верховодивший в то время у латинов, дерзко заметил в ответ: «Пора тебе, Тит Манлий, и вам, отцы-сенаторы, перестать нам приказывать, ибо вам известно, что по милости богов Лаций находится ныне в расцвете своей военной мощи: самниты потерпели пораженье, сидицины и кампанцы стали нашими союзниками, даже вольски присоединились теперь к нам, а ваши поселения предпочли нашу власть вашей. Но поскольку вам и в голову не приходит положить конец своему разнузданному самовластию, то, хотя мы и можем объявить Лаций свободным, полагаясь лишь на силу оружия, мы помним все же о нашем сродстве и, идя на уступку, предлагаем вам равные для обеих сторон условия мира. А именно: одного консула следует выбирать из римлян, другого из латинов, в сенате оба народа должны быть представлены равно, и да будет у нас единый народ и единое государство; чтобы власть была сосредоточена в одном месте, а народы объединились общим именем. На благо тех и других да будет вашему отечеству оказано предпочтение, и все мы станем зваться “римляне”».
Тит Манлий, человек вспыльчивый и решительный, пришел от этого предложения в страшный гнев и заявил прямо, что если отцы-сенаторы готовы принять законы, предлагаемые каким-то сетинцем, то он препояшется мечом и, явившись в сенат, собственной рукою убьет любого латина, которого завидит в курии. Сенат, впрочем, не собирался идти на поводу у союзников и тотчас изъявил согласие на войну.
2) «Манлиев правеж»
Оба консула, набрав по войску, двинулись через земли марсов и пелигнов; объединив свои силы с самнитскими, они стали лагерем у Капуи, где уже собрались латины и их союзники. Война эта не походила на те, что велись римлянами до этого. Ведь драться предстояло с латинами, неотличимыми от них по языку, обычаям, роду вооружения и прежде всего по порядкам, заведенным в войске. В связи с этим, чтобы воины не попали впросак из-за какой-нибудь ошибки, консулы строжайше запретили им сходиться с врагом вне строя.
Случилось так, что среди предводителей турм, разосланных во все стороны на разведку, был и Тит Манлий, сын консула; он заехал со своими всадниками за вражеский лагерь и оказался чуть не на бросок дротика от ближайшего сторожевого дозора. В дозоре там стояли тускуланские всадники во главе с Гемином Месцием, прославленным среди своих и знатностью, и подвигами. Узнав римских всадников и заприметив между ними их предводителя, сына консула (все ведь были знакомы, а знатные – особенно), он сказал: «Эй, римляне, не собираетесь ли вы воевать против латинов с их союзниками одною этой турмой? Что ж тогда будут делать консулы и два консульских войска?» «В свой срок и они явятся, – отвечал Манлий, – а с ними и свидетель нарушенного вами договора – сам Юпитер, в ком силы и могущества и того более. Если при Регилльском озере вы были по горло сыты боем, то мы уже и здесь постараемся, чтоб вам не сладко пришлось от встречи с нами на поле брани». Гемин, отделившись от своих, сказал на это: «Покуда не пришел тот день, когда вы подвигнете свои войска на столь великое дело, не хочешь ли сойтись тем временем со мною, чтобы уже теперь исход поединка показал, насколько латинский всадник превосходит римского?» Гнев ли подтолкнул храброго юношу, или боялся он покрыть себя позором, отказавшись от поединка, или же вела его неодолимая сила рока, только забыв об отчей власти и консульском приказе, он очертя голову кинулся в схватку, не слишком заботясь о том, победит ли он или будет побежден. Когда остальные всадники, словно ожидая представления, подались в стороны, в образовавшемся пустом пространстве противники, наставя копья, пустили коней вскачь навстречу друг другу. Они столкнулись, и копье Манлия проскочило над шлемом врага, а копье Месция оцарапало шею лошади. Они развернули коней, Манлий первым изготовился для нового удара и сумел вонзить копье между ушей лошади; от боли конь встал на дыбы, начал изо всех сил трясти головой и сбросил всадника. Пока противник, опираясь на копье и щит, поднимался после грузного падения, Манлий вонзил ему копье в шею, и, выйдя через ребра, оно пригвоздило Месция к земле; сняв вражеские доспехи, Манлий возвратился к своим и, окруженный радостным ликованием, поспешил в лагерь и потом и в консульский шатер к отцу, не ведая своей грядущей участи: хвалу ли он заслужил или кару.
«Отец, – сказал он, – чтобы все видели во мне истинного твоего сына, я кладу к твоим ногам эти доспехи всадника, вызвавшего меня на поединок и сраженного мною». Услыхав эти слова, консул отвернулся от сына и приказал трубить общий сбор; когда воины собрались, он молвил: «Раз уж ты, Тит Манлий, не почитая ни консульской власти, ни отчей, вопреки запрету, без приказа, сразился с врагом и тем в меру тебе доступного подорвал в войске послушание, на котором зиждилось доныне римское государство, а меня поставил перед выбором – забыть либо о государстве, либо о себе и своих близких, то пусть лучше мы будем наказаны за наш поступок, чем государство станет дорогой ценою искупать наши прегрешения. Послужим же юношеству уроком, печальным, зато поучительным, на будущее. Конечно, ты дорог мне как природный мой сын, дорога и эта твоя доблесть, даже обманутая пустым призраком чести; но коль скоро надо либо смертью твоей скрепить священную власть консулов на войне, либо навсегда подорвать ее, оставив тебя безнаказанным, то ты, если подлинно нашей ты крови, не откажешься, верно, понести кару и тем восстановить воинское послушание, павшее по твоей вине. Ступай, ликтор, привяжи его к столбу».
Услыхав столь жестокий приказ, все замерли, словно топор занесен у каждого над собственной его головою, и молчали скорее от ужаса, чем из самообладания. Но, когда из разрубленной шеи хлынула кровь, все стоявшие дотоле, как бы потеряв дар речи, словно очнулись от чар и дали вдруг волю жалости, слезам и проклятиям. Покрыв тело юноши добытыми им доспехами, его сожгли на сооруженном за валом костре и устроили похороны с такою торжественностью, какая только возможна в войске; а «Манлиев правеж» внушал ужас не только в те времена, но и для потомков остался мрачным примером суровости.
3) Сражения у Везувия и Трифана
И все-таки столь жестокая кара сделала войско более послушным вождю; везде тщательней стали исправлять сторожевую и дозорную службу и менять часовых, а в решающей битве, когда сошлись лицом к лицу с неприятелем, суровость Манлия эта тоже оказалась на пользу.
Сражение произошло неподалеку от подножия горы Везувий, у дороги, ведущей к Везеру. Поначалу силы и ярость противников были равны, потом на левом крыле римские гастаты, не выдержав натиска латинов, отступили к принципам. Увидев это, консул Деций бросился в гущу врага и пал он под градом стрел. Тит Манлий, узнав о гибели товарища, колебался, не пора ли уже подниматься триариям, но потом почел за лучшее сохранить эти силы свежими для решительного удара и приказал акцензам из задних рядов выйти вперед. Едва они вышли, латины тотчас вызвали своих триариев, полагая, что противник уже это сделал, и спустя какое-то время, утомленные жестокой схваткой, переломав или притупив копья, они все-таки начали теснить римлян, мня, что исход сражения близок и что они дошли до последнего ряда. Тут-то консул и воззвал к триариям: «Теперь поднимайтесь со свежими силами против обессиленных, помните отечество и родителей, жен и детей, помните консула, сложившего голову ради вашей победы!»
Когда триарии, полные сил, сверкая оружием, приняли антепиланов в промежутки между рядами и поднялись с земли, неожиданно возникло как бы новое войско, и с громкими криками римляне разметали передовые отряды латинов. Когда перебили уже отборных латинских воинов, коля их в лица копьями, то сквозь остальные манипулы прошли почти без потерь, словно сквозь строй безоружных, и прорвали их клинья, учинив такое побоище, что едва ли уцелела и четверть неприятельских сил.
Однако латины не были сломлены. По Лацию и среди вольсков разослали обманные письма, а так как не участвовавших в сражении легче легкого было заставить поверить во что угодно, отовсюду прибыли беспорядочные, в спешке набранные войска. Эти-то полчища встретил у Трифана – между Синуессой и Минтурнами – консул Тит Манлий Торкват. Не выбирая места для лагеря, противники свалили в кучу свою поклажу и вступили в бой. Тут война и была решена, ибо силы латинов оказались так подорваны, что, когда консул повел воинов-победителей разорять их земли, они все сдались ему, а следом за ними сдались и кампанцы. После этой славной победы Тит Манлий возвратился в Рим. Есть свидетельства, что при вступлении в Город навстречу ему вышли только пожилые люди, а молодежь и тогда, и после – в течение всей его жизни – сторонилась его и проклинала.
4) Завершение войны
Завершение Второй Латинской войны пришлось на консульство Луция Фурия Камилла и Гнея Мения (338 г. до Р.Х.). Латины не рисковали вступать в открытые сражения и отсиживались за укреплениями. Когда римляне осадили Пед, на помощь к ним пришли тибуртинцы и пренестинцы. Арицийцы, ланувийцы и велитрийцы, объединившиеся было с антийскими вольсками у реки Астуры, были разбиты внезапным нападением Мения. Между тем Камилл сразился у самого Педа с чрезвычайно сильным войском тибуртинцев. Особенно много беспокойства доставила римлянам в ходе боя неожиданная вылазка жителей города. Бросив против них часть своего войска, Камилл не только загнал их обратно за укрепления, но в тот же день, разгромив и их самих, и их союзников, взобрался на стены и овладел городом.
Захват Педа как бы удвоил силы и отвагу римлян, и решено было провести победоносное войско по всей округе, чтобы окончательно подчинить себе этот край. И консулы не успокоились, пока не привели к покорности весь Лаций, один за другим захватывая города или приступом, или принимая их добровольную безоговорочную сдачу. Затем, разместив по занятым городам заставы, возвратились в Рим отпраздновать единодушно присужденный им триумф. В дополнение к триумфу консулам была оказана и такая честь: на форуме им поставили конные статуи, что в те времена случалось не часто.
Прежде чем созвать народное собрание для выборов консулов следующего года, Камилл доложил сенату о народах Лация и сказал так: «Отцы-сенаторы, все, чего следовало добиться в Лации войной и оружием, все это по милости богов и благодаря доблести воинов уже исполнено. Вражье войско разгромлено при Педе и Астуре, все латинские города и Антий во владениях вольсков, захваченные силой или сдавшиеся, находятся под охраной ваших отрядов. Осталось обсудить, каким способом навсегда заставить латинов блюсти мир и спокойствие, коль скоро снова и снова они тревожат нас своими мятежами. Бессмертные боги облекли вас такою властью, что от вашего решения зависит, быть ли впредь Лацию или не быть; а потому мир с латинами вы можете обеспечить себе либо жестокой расправой, либо милостивым прощением. Хотите быть жестоки к сдавшимся и побежденным? Тогда можно разорить весь Лаций, превратив в голую пустыню те края, откуда к нам являлось превосходное союзное войско, на которое и вы часто опирались во многих, причем крупных, войнах. Или вы хотите, по примеру предков, дать побежденным гражданство и тем умножить мощь римского государства? Тогда перед вами сколько угодно способов с вящею славою дать возрасти нашему государству. Само собой разумеется, что власть, которой покоряются с радостью, более прочна. Но, какое бы решение вы ни вынесли, с ним нужно поспешить. Столько народов, колеблясь между страхом и надеждою, ждут вашего приговора, что и вам следует поскорее снять с себя эту заботу, а их, замерших в ожидании, наказать или облагодетельствовать. Наше дело дать вам возможность разрешить все по своему усмотрению, а ваше – выбрать наилучшее для вас и всего государства».
Самые видные сенаторы были довольны докладом консула о положении дел, заявив, однако, что вина вине рознь и что замысел консула осуществим, только если доложить сенату о каждом племени особо, дабы всем было воздано по их заслугам. Тогда обо всех было доложено по отдельности и приняты подобающие решения. Ланувийцев, жителей Ариции, Номента и Педа приняли в число граждан. За тускуланцами оставили прежние права гражданства, покарав лишь нескольких зачинщиков мятежа и тем самым сняв с них обвинение в измене. С велитрийцами, давнишними римскими гражданами, за многократные их мятежи расправились без пощады: стены города были повалены, старейшины получили приказ удалиться из Велитр и селиться за Тибром; это означало, что пойманный на левом берегу Тибра уплатит до тысячи фунтов меди выкупа, а захвативший пленника может до уплаты не освобождать его из оков. В имения изгнанных старейшин отправили поселенцев из Рима, и после включения их в число граждан Велитр город вновь обрел былое многолюдство. Новое поселение было выведено и в Антий, где антийцам по их желанию и самим разрешили войти в число римских поселенцев; большие военные корабли были оттуда уведены, доступ к морю жителям Антия закрыт, но права граждан предоставлены. У тибуртинцев и пренестинцев отторгли земельные владения, ибо на них возлагали не только общую с другими латинами вину за недавнее восстание, но еще и за то, что, тяготясь властью Рима, они уже и прежде воевали на стороне галлов – племени дикарей. Прочие латинские народы были лишены права заключать между собою браки, вести друг с другом торговлю и созывать общие собрания. Кампанцам же предоставили гражданство (без права голосования) – из уважения к их всадникам, не пожелавшим восставать вместе с латинами, а также фунданцам и формианцам, ибо путь через их земли всегда был надежным и мирным. Жителям Кум и Свессулы решили дать те же права и на тех же условиях, что жителям Капуи. (Ливий; VIII; 2 – 14)
Вторая Самнитская война
1) Начало Второй Самнитской войны
В 328 г. до Р.Х. обострились отношения римлян с греческими колонистами из Палеполя и Неаполя. В том и другом городе жило одно и то же племя родом из Кум, а куманцы вели свое происхождение из Евбейской Халкиды. Благодаря судам, на которых они прибыли со своей родины, они приобрели большую власть над морским побережьем, где поселились; сперва они высадились на островах Энарии и Питекуссах, а потом решились перебраться и на материк. Палеполитанцы, полагаясь не только на свои силы, но и на ненадежность союза самнитов с римлянами, а быть может, доверяясь и слухам о моровом поветрии, открывшемся в Городе, много раз нападали на римлян, живущих на кампанских и фалернских землях. И потому в консульство Луция Корнелия Лентула и вторичное консульство Квинта Публилия Филона (в 327 г. до Р.Х.) туда отправили фециалов требовать возмещения, а когда они доложили о заносчивом ответе греков, то с согласия сенаторов народ приказал начать войну с палеполитанцами.
При распределении обязанностей между консулами Публилию выпало вести войну с греками, а Корнелий с другим войском стоял наготове, чтоб отразить самнитов, если те пойдут войною. И, поскольку ходили слухи, что самниты двинутся с места, как только восстанут кампанцы, Корнелий почел за лучшее расположиться постоянным лагерем в Кампании.
Оба консула сообщили сенату, что на мир с самнитами почти нет надежды: Публилий – что две тысячи ноланских и четыреста самнитских воинов впущены в Палеполь, больше по настоянию ноланцев, чем по воле греков; Корнелий – что власти объявили набор, весь Самний поднялся, а соседей – и привернатов, и фунданцев, и формианцев – открыто подстрекают к мятежу.
Решили тогда до начала войны отправить послов к самнитам; ответ от них был получен дерзкий. Самниты даже стали обвинять римлян в притеснениях, не забывая при этом усердно отводить обвинения от самих себя: грекам-де они ни советом, ни помощью не содействовали и фунданцев с формианцами к мятежу не подстрекали, ибо, пожелай они вести войну, им вполне хватит собственных сил. В то же время самниты не могли скрыть своего неудовольствия тем, что Фрегеллы, отторгнутые самнитами у вольсков и разрушенные, римский народ восстановил и вывел во владения самнитов свое поселение, которое его жители так и зовут Фрегеллами! Когда римский посол призвал их обсудить все это перед общими союзниками и друзьями, ответ был таков: «К чему плетение словес? Наш спор, римляне, решают не речи послов и не какой-то посредник из смертных, а поле Кампанское, где нам предстоит померяться силами, наше оружие да общий всем ратный Марс.
Заняв выгодное место между Палеполем и Неаполем, Публилий сразу лишил неприятелей возможности оказывать друг другу союзническую помощь, что они делали обыкновенно, когда то одна, то другая область поочередно подвергалась нападению. И вот, с одной стороны, приближался день выборов, а в другой – государству было невыгодно отзывать Публилия, грозившего стенам вражеского города и готового со дня на день взять его приступом, и посему с трибунами договорились предложить народу, чтоб по окончании консульства Квинт Публилий Филон вплоть до окончания войны с греками продолжал дело как проконсул
2) Успешные действия римлян и измена греков
В 326 г. до Р.Х. римляне овладели тремя самнитскими городами – Аллифами, Каллифами и Руфрием, а остальные земли на большом пространстве были разорены консулами, как только они туда вторглись.
Такая удача сопутствовала этой войне, а другая война – осада греческих городов – уже подходила к концу. В самом деле, мало того что в отрезанных друг от друга крепостях враги оказались разобщены, но и за собственными стенами на них обрушилось куда больше бед и унижений, нежели грозило со стороны врагов, и, словно пленники своих защитников, они сносили позор жен и детей, терпя худшую участь взятых приступом городов. Так что сдача римлянам под конец представлялась им уже наименьшим из зол.
Харилай и Нимфий – из первых людей в государстве – вместе держали совет и разделили меж собой, кому что надлежит исполнить, а именно один должен был перебежать к римскому военачальнику, а другой – остаться в городе, чтобы все подготовить к осуществлению их замысла. Харилай явился к Публилию Филону и сообщил о своем решении предать стены города, ибо это будет ко благу, процветанию и счастию как палеполитанцев, так и римского народа; от честности римлян зависит, окажется ли он по свершении сего предателем отечества или его спасителем; для себя самого он не ставит никаких условий и ничего не просит, а для всего своего народа не требует, но только просит, чтобы в случае удачи римский народ принимал в расчет главным образом то, с каким рвением и с каким риском для себя стремятся они вернуть его дружбу, а не то, какая глупость и безрассудство привели их к забвению долга. Полководец выразил ему свое одобрение и дал три тысячи воинов для захвата той части города, где разместились самниты; военного трибуна Луция Квинкция поставили во главе отряда.
Одновременно с этим и Нимфий всякими уловками добился от самнитского претора позволения проплыть на кораблях вдоль берега к владениям римлян, чтобы, покуда все римское войско находится под Палеполем или в Самнии, разорить не только побережье, но и окрестности самого Города. Чтоб поскорей это исполнить, всех самнитских воинов, кроме самой необходимой стражи, послали на берег. Пока Нимфий тянул время, нарочно путая самыми разноречивыми приказами людей, и без того потерявшихся в ночной толчее, Харилай, которого сообщники, как было условлено, тайно впустили в город, занял с римскими войсками городскую крепость и приказал издать боевой клич; при этом греки, которым их вожаки подали знак, оставались на месте, а ноланцы через противоположную часть города кинулись бежать по дороге, ведущей к Ноле. Когда опасность миновала, то для самнитов, которых загодя выманили из города, легкость бегства только отягчала позор такого спасения. В самом деле, оставив в руках неприятеля все свое добро, они возвратились домой обобранными и нищими на потеху не только соседей, но даже своих земляков.
3) Отмена долговой кабалы
В 326 г. до Р.Х. в Риме был принят чрезвычайно важный закон, запрещавший отдавать должника в кабалу. Поводом к изменению законодательства послужило соединение в одном ростовщике распутности с исключительной жестокостью. Когда Гай Публилий отдал ему себя в рабство за отцовские долги, то молодость юноши и его красота вызвали в хозяине не сострадание, а похоть и желание обесчестить юношу. Поначалу он попытался соблазнить юношу непристойными речами, а потом, видя его презрение к непотребству и глухоту ко всем уговорам, стал угрожать, запугивать, всякий раз поминая о его жалкой доле; наконец поняв, что юноша не столько помнит о теперешней своей участи, сколько о том, что он свободнорожденный, ростовщик приказал раздеть его и высечь. Когда исполосованный розгами юноша вырвался на улицу, обвиняя ростовщика в распутстве и жестокости, на форуме собралась огромная толпа народа, полная горячего участия к молодости жертвы, возмущения низким преступлением, а вместе с тем и тревоги за свою участь и участь своих детей. Оттуда толпа повалила в курию. Когда внезапное волнение народа заставило консулов созвать сенат, каждому сенатору при входе в курию кидались в ноги и показывали на исполосованную спину юноши.
