скачать книгу бесплатно
– Как вас зовут, мадам? – услышала я, но не с первого раза. Даша дернула меня за рукав:
– Мам, ты что, уснула?
– Как вас зовут?
– Ольга.
– Откуда вы?
– Из России.
– О, Россия – это очень большая и сильная страна! У меня есть там друзья. – Я Далиль, – сказал он и, набирая стаканом финики, быстро одернул рукав белоснежной хлопковой рубашки, закрыл татуировку на запястье, выгоревшую арабскую вязь, уходившую куда-то далеко к локтю. Я успела ее заметить, потому что я разглядывала его руки. Я всегда смотрю в глаза, а потом на руки. Я читаю жизнь, угадываю характер, придумываю истории о людях, с которыми встречаюсь в своей жизни.
Узловатые, длинные, но не старческие, подвижные пальцы были очень сухими и очень чистыми. Глядя на это, я подумала, что у меня никогда в жизни не было таких чистых рук, даже после ванны или мытья посуды. Ногти аккуратно подстрижены, не было старческих пигментных пятен, мозолистые руки, которые трудились от начала своей жизни и будут трудиться до последнего вздоха. Такие руки у людей, которые встают в три часа ночи, чтобы делать нам хлеб, у тех, кто выращивает для нас виноград и делает вино, у работников в сапожных мастерских, у сыроваров и кондитеров, поваров и мастеров, делающих ремонт в наших домах. Такие руки у меня всегда вызывали искренне уважение и почтение их хозяину. Трудно было определить его возраст, может, лет шестьдесят, может, больше.
– А вы откуда? – спросила я.
– Я из Алжира, – ответил Далиль.
«Из Алжира», – подумала я. Все, что я знала об Алжире, это то, что он находится где-то в северной Африке, и то, что в шестидесятые годы Алжир был полигоном Франции для ядерных испытаний.
И, кажется, оттуда в Европу привозят финики, а, да, еще оттуда приезжает в последнее время слишком много нелегальных эмигрантов так же, как из Сирии и Афганистана. Я знаю про арабскую весну. Я читала про нее в интернете и смотрела по телевизору.
Я заплатила восемь евро, и мы пошли дальше гулять, поедая на ходу приторно-сладкие восточные плоды.
Потом в номере все еще думая о чистоте и натруженности рук Далиля. Вдруг я вспомнила руки щеголеватого официанта из уличного кафе в Реймсе, он подавал нам меню и блюда с чувством достоинства, присущего, пожалуй, только царственным особам; цепочка от ключей, свисающая из кармана поношенных несвежего вида черных джинсов, казалась мне, аксельбантом из чистого золота! Но его ногти были безнадежно грязными и черного цвета. Потом, вспоминая это, я подумала, что, возможно, он подрабатывает механиком в какой-нибудь мастерской. Но это уже не имело значения, эти ногти останутся в моей памяти навсегда, как запах свежего хлеба или запах шоколада. Это мои первые впечатления от посещения Франции.
11 июля
На второй день нашего приезда мы снова пошли осматривать окрестности нашего 10 округа, на обратном пути, довольные и уставшие, с пакетом круассанов, мы вновь подошли к уличной палатке, но, к нашему удивлению, за ней не было мужчины – восточного мудреца, там стоял взъерошенный громкий и много жестикулирующий парень с оливковой кожей и густыми ресницами, обрамляющими задорные глаза, полные жизни и энергии. На нем была ярко-желтая футболка, обтягивающая довольно приличный пресс. На вид ему было лет восемнадцать – девятнадцать. Рядом с ним стояли еще двое мужчин старше его. Один был в плотной флисовой толстовке, для которой явно было жарковато. Мальчик в футболке с особым усердием жестикулировал и поднимал голову гордо вверх, объясняя им что-то на французском и показывая на забинтованную до локтя правую руку. Можно было подумать со стороны, что он тореадор, только что заколовший огромного быка, и он бесконечно горд этим! Его речь была адресована довольно приятному и спокойному мужчине, одетому немного не по сезону.
– Сава, – сказала я подойдя. Мужчины, наскоро попрощавшись, быстро ретировались.
– Сава, – ответил он со всей открытостью и великодушием человека, просто кайфующего от того, что он живет.
Я в основном жестами объяснила, что нам от него надо.
– Вы женщина из России? – спросил он вдруг на английском.
– Да.
– Отец мне вчера рассказал, что вы покупали финики, здесь не так много русских, – зачем-то сказал он и замолчал.
– Я Азат.
– Я Ольга, это моя дочь Даша.
– Красивая, сказал он, глядя на неё с веселой бесшабашной улыбкой.
И я подумала, что у него нет этого неприятно-липкого взгляда восточных мужчин, разглядывающих женщин. Наверно, он уже родился во Франции, он уже другой – он француз.
– Сколько вам лет? – спросила я.
– Пятнадцать, – ответил он.
Пятнадцать, на год старше Дарьи, выглядел взрослее, но это обычное дело для восточных юношей. Мальчишки-дагестанцы, которые есть почти в каждом классе у нас в России, тоже выглядят старше своих сверстников.
Даша включилась в разговор, благо дело, ее английский-то в порядке. Они поболтали минут пятнадцать, я их не слушала, я разглядывала людей, выходящих и заходящих в метро.
Потом по дороге домой она рассказала мне, что Азат седьмой ребенок в их семье и самый младший, что у него есть две сестры, одна уже замужем. Другая учится в университете. И вообще, они не бедные, старшие два брата работают в какой-то крупной автомобильной компании, да и все в общем-то хорошо с жильем и работой, просто отец, когда приехал в восьмидесятых, зарабатывал на жизнь, торгуя специями, а еще он делает очень красивую мебель, и ее дорого покупают состоятельные люди. Но с лотком он не хочет расставаться. Говорит, в этом есть своя философия. И Азата заставляет тут работать после школы, а сейчас каникулы, и ему вообще неохота работать, отец ему сказал, что мужчина должен познать всю тяжесть труда, и только тогда он сможет познать чувство настоящей радости.
– Хрень какая-то! Да, мама?!
– Ага, – мимодумно ответила я, тщательно пережевывая финики. – А что у него с рукой, ты не спросила?
– Ой нет, чот забыла. А он симпатичный, да, мам?
– Кто? Азат? – улыбнулась я. – Да, симпатичный.
«Только не влюбись, – подумала я, – а то мы уедем двадцатого, и дома тебя охватит безграничная тоска, а я не буду знать, что мне делать и как тебе помочь». Да и можно ли помочь человеку, испытывающему мучения первой любви. И вдруг в голове у меня возник отчетливый образ моей дочери, одетой в паранджу, в темной комнате с маленькими мутными окнами. Там нет света, нет воздуха, вакуум и безысходность, страх и боль, там нет любви, нет надежды, и сознание не в состоянии принять реальность. Там Джихад. Там идет постоянная война… Вокруг нее куча детей, она качает колыбель, и в воздухе вековая тоска женской доли, доли ждать своего мужчину с войны… Я вижу это ясно и четко, словно я уже пережила это сотни раз.
В России, как и во Франции, люди помнят, что такое война, у нас в стране практически нет ни одной семьи, которой бы не коснулась Вторая мировая (у нас Великая Отечественная) война.
Я отмахнулась рукой от ужасной картинки, возникшей у меня в голове. Ненавижу себя! Ненавижу всех нас за наше узколобое мышление, за необоснованный животный страх, навязанный нам средствами массовой информации, нашими правительствами, нашими предрассудками.
И перед глазами снова стоит мальчик лет десяти, перерезающий горло заложникам во имя Аллаха, объявляющий всему миру Джихад. Я не смотрю больше телевизор, не потому, что не хочу видеть ужас всего происходящего, мне не надо видеть боль и войну, я ее чувствую каждой своей порой, боль летает в воздухе, она страшнее любого свиного гриппа и болезни Зика. Она пожирает меня изнутри. Я словно хожу по земле без кожи и чувствую чужую боль. Многие с возрастом становятся сентиментальными, я знаю, но я была такой всегда.
– Ладно, завтра спроси, что приключилось с его рукой, – сказала я, и мы вошли в номер.
***
Я подбежала к Далилю, все еще обнимая свой полиэтиленовый пакет с покупками и дорогущей сумкой от Шанель.
Поздоровавшись, Далиль молча взял кулек и высыпал туда стакан фиников.
– Где Азат?
– Дома, – ответил Далиль.
– Он сегодня придет? – я глянула на часы, было начало пятого.
Далиль отмахнулся от меня, что-то пробормотав.
Я передала ему монеты, предварительно их подсчитав. Он взял их сухой и твердой рукой, не улыбаясь, глаза его по-прежнему были скрыты пеленой безмолвия.
Я взяла финики и помчалась в гостиницу.
На открывающуюся дверь вылетело огромное и свирепое чудовище в удивительно тщедушном теле, его выпученные глаза, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Со страшным лаем и звериным оскалом на меня летел наш чихуахуа по имени Масик. Глядя на то, как он бесстрашно кидается в бой с любыми незнакомцами, я представляю себе ужасно лютую собаку из сказки «Огниво», которую прочитала давным-давно в детстве. «Страшные глазища, как блюдца, вокруг вращаются», – что-то вроде того, там было описано небывалое чудище в виде собаки, охранявшее то самое огниво. Но, увидев меня, вся мощь его неслыханной отваги сменилась тоненьким писком восторга и небывалым выплеском собачьей любви, дающей нам мегатонны энергии.
– Чем занималась?
– Да так, ничем, аниме смотрела, с Настей переписывалась.
– И что там Настя?
– Да сидит со своей сестрой в Мордовии у бабушки.
– Ага, понятно, – сказала я, с неимоверным облегчением снимая туфли. Интересно, а есть на Земле женщины, которые не натирают ноги новой обувью? Мне в этом вопросе особенно не повезло, неважно, где и какие, неважно, дорого или дешево, есть данность – если туфли новые, то ногам трындец! И глядя каждый раз на кровавые мозоли, я с упорством камикадзе снова и снова надеваю новые туфли на высоком каблуке и еду обязательно куда-нибудь подальше. Ну, а в центр Парижа я не поеду в кроссовках под угрозой смертной казни – только туфли и самые красивые. Мой бывший муж говорил, что у меня с головой какие-то проблемы, и был прав на сто процентов!
– Тут в пакете продукты, я купила овощи, сделай салатик, поедим с багетом, там еще вчерашний сыр остался, а то я умираю с голода, – крикнула я в другую комнату, – я в душ.
– Ага, мам, ща сделаю, – ответила Дарья.
В душе, смывая пыльный налет энергетики большого города, я вспомнила про Гаспара. Словно уже неделя прошла с тех пор, как мы стояли у входа в магазин. И в моем очищающемся теплой водой сознании прояснилось: боже! Как банально, стареющая женщина и молодой красавец, почти француз. Ну, или по паспорту-то француз, а душа-то наша русская.
Я никогда не любила слащавые женские романы про внезапную любовь и неожиданную встречу или про мучение неравной любви. Я Хемингуэя люблю с его жаждой к жизни, мощью мужского сознания и понимания вещей, ну, если и читать про любовь, то только Ремарка или сонеты Шекспира, у Шекспира вся мудрость бытия и страсти заключена в небольших сонетах, и про любовь мне не надо больше ничего. Может, еще рубаи Омара Хайяма, для него в моем сердце есть отдельное потайное место. А тут так вляпаться, Господи, в девять он заедет, «поедем потанцуем», кажется, он сказал, я, конечно, обожаю танцевать, но понятия не имею, как сейчас танцуют и под какую музыку, и что я надену? А ноги что? Идти в кедах? С моим ростом меня кто-нибудь не заметит и об меня споткнется прямо на танцполе. И все-таки я знала, что ровно в девять я буду стоять у входа в гостиницу. Жажда приключений следовала за моей пятой точкой по жизни, как Санчо Панса за Дон Кихотом. Если вам сейчас двадцать, и вы неутомимы в поиске острых ощущений, и вы думаете, что к тридцати вы успокоитесь, будьте уверены – в пятьдесят вы прыгнете с парашютом, если еще не прыгали, конечно.
«Душа не стареет», – как-то давно сказала мне мама. «Не у всех», – отвечу я ей в пустоту. Раньше я, стоя у окна, разговаривала с Богом, теперь разговариваю с мамой.
«И что этот противный Игорь – он же Гарик, он же Гаспар вообще делал около этого злосчастного магазина? Что он там делал? Откуда взялся на мою уже немного седую голову? Что во мне такого могло его привлечь?» – снова думала я, стоя перед зеркалом и вытираясь белоснежным полотенцем, пахнущим лавандой. Обожаю Францию за повсеместный запах лаванды.
Бледная прозрачная кожа, под которой видно каждую венку, лицо еще не поплывшее, но уже с признаками усталости, карликовый рост в метр шестьдесят, маленькая грудь, которую я возненавидела сразу после ее появления в шестнадцать лет. Кому вообще может нравиться такая грудь? Ноги как ноги, не толстые, не худые, левая вся в шрамах после падения в юности с мотоцикла моего дружка-дебила, который вздумал меня научить вождению и думал, что я, пятнадцатилетняя девчонка, со своим весом в сорок пять килограмм удержу огромную махину, которая весила под двести.
Пальцы на ногах ужасные, особенно мизинцы – они такие кривые! «Я чудовище! Я – Квазимодо!» – обернувшись полотенцем, с этими «позитивными» мыслями я вышла из ванной комнаты.
– Ну, мама, ты, блин, даешь! – с яростью на меня накинулась Даша, в руках держа брендовую сумку. – Ты что, вообще, что ли? Сама сказала мне, что надо экономить в этой поездке, что тебе ради нее пришлось продать свою машину, и типа не проси никаких больше дакимакур и манг, а сама ухлопала кучу денег на какую-то задрипанную сумку!
– И вовсе она не задрипанная, – тихо себе под нос промямлила я.
Дети вообще всегда считают, что они умнее своих родителей, они могут нас учить жизни, читать нам нотации, о том, какие мы ископаемые динозавры, и что нам надо носить, и что читать, и говорить тише по телефону в общественном месте, а то им, видите ли, стыдно с нами ходить. Ну не могу я тихо разговаривать! Я маленькая и громкая женщина, я кричу в телефон, я кричу дома по поводу и без и завожусь с пол-оборота, но так же быстро меня и отпускает!
Даша другое дело, ее вывести из себя очень трудно, но если уж она начала лекцию, то это надолго.
Я стояла и молча слушала поток нравоучений.
– Вообще не понимаю, что на тебя нашло, ты же у нас противница всяческих брендов. Ты же мне сама всегда говорила, что бренд ничего не значит, что сама Коко никогда не купила бы в своем магазине ничего за такие деньги, что она брала обычную мужскую рубашку у своего любовника и перешивала ее под себя, а свое первое платье она сшила из старого свитера. Ты же мне говорила, что она из ничего делала свой неповторимый стиль, не благодаря туго набитому кошельку, а благодаря ее бесконечному внутреннему миру и чувству меры во всем. И ты мне говорила, что айфон – это говно! Просто успешно рекламируемое и впариваемое поколению людей, воспитанному на доме два и на сериалах и передачах о прекрасной и беззаботной жизни голливудских актеров и всяких там более мелких знаменитостей.
– Да, говорила, – твердым голосом прервала я пересказ несколькими годами ранее сказанных мной наставлений по поводу поколения потребления и потребителей всякого говна. – Может, дашь мне пару минут на оправдание? – улыбнулась я.
Дарья краснела и пыхтела, но замолчала.
– Да, – начала я свою оправдательную речь, – то, что я говорила, так и есть, и я живу, четко имея представление о том, что происходит вокруг, и что я говорю и что делаю. – «Правда, не сегодня», – подумала я, вспомнив про сегодняшнюю предстоящую поездку с Гариком, но промолчала. – Ну, во-первых, я эту сумку не покупала!
– А что, ты ее украла? – прервала меня дочь, ехидно улыбаясь.
– Нет, – продолжила я, – мне ее подарили.
– Ага, ну да, конечно, подарили, а мне, наверное, кто-нибудь феррари подарит, – съязвила она и с видом восставшего пролетариата гордо вышла из комнаты, которая была еще по совместительству небольшой кухней.
– Я есть не хочу, – крикнула она, закрывая свою дверь.
Ну вот, опять, отцы и дети – извечная проблема разных поколений. Я села за стол и отломила кусок багета, макнув его в миску с салатом, быстро затолкала в рот, запила молоком и стала убирать со стола.
– Даша, салат в холодильнике, если что, – крикнула я погромче, но была практически уверена, что она меня не слышит, надев наушники, смотрит очередную серию Наруто.
«Может, его выкинуть, этот салат», – подумала я, нет ничего хуже овощного салата, простоявшего несколько часов в холодильнике. Но не выкинула, закрыла миску тарелкой и поставила его в практически пустой холодильник.
Надо пойти немного полежать на кровати и подумать, что надеть вечером.
Наш номер состоял из двух малюсеньких спален, ванной и еще общей комнаты со столом и угловым диваном, с небольшой кухней, где было все необходимое для туристов, которые не ходят обедать и ужинать в рестораны.
Посмотрела на мобильник – начало седьмого. Пошла в спальню.
Растянувшись на кровати, я поняла, что неимоверно устала, и что мне не хочется сегодня больше никуда, ноги и моя спина ужасно ныли, я свернулась калачиком, прикрыла одеялом нос, поругала себя за то, что завалилась на подушку с мокрой головой, и глаза мои медленно закрылись, и я провалилась в сон, забыв обо всем.
Запах гари мне внезапно ударил в нос, какое-то удушающее зловоние полностью затянуло маленькую комнату, я стою вся липкая, из моего носа течет кровь, я хочу зажать нос, чтобы остановить кровотечение. Но руки не двигаются, грудь сдавило вакуумом, я не могу сделать вдох, задыхаясь, я опускаю глаза вниз – на мне красное платье, оно все истерзано в клочья, на нем сажа и кровь, но кровь не моя, я это точно знаю, как и то, что это не сон. Платье запутало мне ноги, и я не могу сделать шаг. Стены комнаты раздвигаются, и я вижу воронку в асфальте, повсюду горят свечи и лежат цветы. Темно, я вижу вдалеке Эйфелеву башню – она не горит. И странный приторный запах, я не хочу его вдыхать, я кричу, но из моего горла нет ни звука. Из зияющей дыры выжженного пространства появляется женщина, она реальна и жива, на щеках у нее легкий румянец, она одета в восточную одежду, она очень красива, в одной руке держит оторванную мужскую кисть, вторую протягивает ко мне. Я знаю, что, если я дотянусь до неё, то все закончится, закончится боль и страх, сидящий во мне. Если я дотянусь, то смогу сделать вдох, я стану свободной. Я протягиваю к ней руки, они в крови, в правой руке у меня сумка от Шанель, я протягиваю ее ей. Она ее берет. Её глаза полны жизни и света, она кладет в сумку оторванную кисть. Я урывком вдыхаю немного воздуха и вытираю руки о платье, оно словно из липкой и тягучей патоки, мои руки прилипают к нему. Кровь так и течет из моего носа. Я кричу. Страх и отчаяние не покидают меня, а усиливаются с большей силой, я ору, но нет ни звука, только звон в ушах. И вдруг меня охватывает паника – где Даша? Где она?! Где? «Даша! Даша!» – кричу я немым ртом. Я ее потеряла в этой кромешной тьме. Эта женщина забрала ее у меня.
Я медленно, тяжело и с тупой головной болью вырываюсь из этого кошмара, мое сознание все еще там, в этом ужасном сне, какой-то придурок сигналит на улице, в открытое окно влетает резкий и пронзительный звук клаксона. «Все так же, как у нас», – думаю я и окончательно просыпаюсь, чувствуя, что моя голова лежит под подушкой. Сигналят снова и снова. Готовая посвятить весь десятый, а заодно и одиннадцатый округа Парижа в тонкости и колоритность русского мата, я подхожу к окну. Внизу стоит около какой-то спортивной серой машины парень в зауженных черных брюках и белоснежной рубашке, застегнутой почти на все пуговицы, кроме самой верхней, у воротничка, на рукавах запонки поблескивают серебром, на нем элегантные туфли темно-синего цвета. Ну, ни дать ни взять, местный Казанова, приехал и сигналит своей подруге. Он улыбается и машет мне рукой,
– Эй, ты там что, уснула, что ли? Уже девять, поехали.
Меня словно ударило молотом по затылку, но быстро отпустило.
– Гарик, я сейчас! – крикнула я ему в ответ и рванула к шкафу за джинсами и за самым моим красивым комплектом белья. Когда я надела свои любимые джинсы «ренглер» (только они сидят на моей заднице идеально) и черную футболку с Джимом Моррисоном, подойдя к небольшому зеркалу напротив кровати, я познала весь ужас и отчаяние моего положения. Мои мокрые волосы благополучно высохли, пока я спала, и сейчас я походила на Анджелу Девис российского разлива. На правой щеке была траншея шириной с Суэцкий канал, это в двадцать пять помятое лицо выравнивается минут за пятнадцать, а когда вам за сорок, можно проходить с такой гармошкой пару часов. Я судорожно думала, что делать? Волосы.
– Дарья, дай мне резинку для волос! – крикнула я, выскакивая из спальни.
– Мам, ты чо там с дуба рухнула? Ты куда? – Ее лицо выражало явное недоумение. Она, как зачарованная, протягивала мне резинку в виде спиральки. За два года после развода я уходила вечером от силы пару раз и то к подругам.
– Я в клуб с приятелем сгоняю на пару часов, можно? – спросила я, на бегу выхватывая у нее из рук резинку и залетая в ванную. Так, полотенце, холодная вода, щека держу и проклинаю себя за то, что нет льда, надо обязательно заморозить пакет с водой. Убираю полотенце – ни фига, нужен холод. Я решительно подлетаю к холодильнику, открываю морозильник и, стоя на носочках, засовываю голову в пустую морозильную камеру, стою так, прислонившись правой щекой пару минут, острая покалывающая боль резко охлажденных тканей лица заставляет меня вынырнуть на свет божий.
Лиза стоит, скрестив на груди руки, и молча наблюдает за мной.
– Мам, какой приятель?
– Да там вон, под окном стоит, около серой машины, посмотри, – я ей махнула в направлении окна.
Забегаю опять в ванную, смотрю в зеркало, так получше, но щека теперь пылает пунцовым светом. Так, спокойно. Ладно, красная помада. Она мне идет и отвлечет от щеки. Волосы завязываю в тугой хвост, брови быстро подвожу темно-коричневым карандашом – растушевать. Так, дальше, моя любимая бежевая сумка, черные туфли-лодочки на шпильке. «Так, где мой темно-синий приталенный жакет», – судорожно вспоминаю я. А, он в спальне на стуле. Хватаю его. Так, пять секунд на проверку, телефон, паспорт, деньги, карта, пудреница, помада, влажные салфетки и запах. Запах! Чуть не забыла! Брызгаю на волосы вуаль «Шанс». Все, я готова к труду и обороне.
– Я тебе позвоню, – говорю я, подходя к выходу из номера.
– Ключ возьми, а то я спать скоро лягу, – говорит Даша, отходя от окна, – а он не очень молодой для тебя, мам?
– Я тебя с детства учу не мыслить стереотипами! Молодой, и что из того, я же не замуж за него собираюсь.
– Ну а кто тебя знает, – говорит, смеясь, – ты вон какая внезапная.
– Ладно, пока, я через часик позвоню, – говорю я, беря со стола ключи от номера и выходя. – Закрой за мной.
